дракона, Ярхо, в чистое поле, ничего не предусмотрев. Пока Хьялма строил катапульты, Рагне пытался одолеть меня хрупкими палочками копий и стрел. – Хмыкнул. – Да, Рагне погиб нелепо, но зато об этом сложили много песен. Гордый несмышленый братец».
…Впервые за – страшно вспомнить, сколько! – лет Сармат покинул драконье тело вне Матерь-горы. Он обратился в Пустоши, залитой светом праздничных огней и запахом пряных трав.
Пламя снаружи пылало так ярко, что свет просачивался сквозь красный шелк шатра, делая его почти полупрозрачным. Сармат затянул кушак – у него хватало тукерских халатов и шаровар, но сейчас он одевался на княжегорский манер. Одно дело, если в юности он дополнял наряды, привычные его землякам, вещами южного кроя. Но сейчас – о нет. Как бы там ни было, Сармат – сын северного князя, кровь Халлегата. Должен соответствовать.
Он оправлял ворот алого кафтана, смотрясь в начищенное медное блюдо, заменявшее ему зеркало.
– Волнуешься?
Удивительный случай – Ярхо начал разговор первым. Но наступали другие времена. Странно, если бы изменения обошли даже каменного предводителя. Все же это была их война, не завершенная еще с незапамятных времен. Сколько бы ни минуло лет, сколько бы княжеств ни уволокло в кровавую пучину – все началось с них троих и ими же должно закончиться.
– Нет. – Сармат пожал плечами, оборачиваясь. – А ты?
Губы Ярхо искривились бы, если б сумели.
– Очень остроумно.
Сармат рассмеялся.
Им понадобилось время, чтобы созвать тукерских ханов. Сармат знал, что на переговоры не хватит одной ночи, поэтому решился показаться во время, когда был наиболее уязвим: в равноденствие. Ратники Ярхо сторожили его чешую, сброшенную снаружи, – когда Сармат соскребал с себя кожу, рыча от боли, ханские свиты рассыпались по кибиткам и шатрам. Немудрено.
Ему стоило усилий добрести до того шатра, что приготовили ему: не узнать было сложно – раскинутый вширь, красный, поддетый золотым узором. Сармат, шипя от неутихающей ломоты в суставах, – на больший срок превращаться было труднее, – едва волочил ноги, но от помощи отказался. Его обнаженное тело, сводимое в горячей судороге, даже не чувствовало вечерней прохлады.
А сейчас ничего. Выбрал одежду из сундука, предусмотрительно принесенного кем-то из людей Ярхо. Похлопал по побледневшим щекам. Остро усмехнулся в блестящую медь.
– Ты хоть говор их помнишь?
Сармат вздохнул:
– Язык, братец, мое лучшее оружие. Разве твой меч может забыть, как сносить головы?
Грудь еще сдавливало при дыхании, но Сармат быстро привыкал. Ему казалось, что глаза, совершенно не зоркие, если сравнивать с драконьими, были такими маленькими, что чудом не выпадали из глазниц. Хрупкие косточки едва выносили тяжесть повисшей на них плоти.
Он растер лицо ладонями, силясь утихомирить боль, гнездящуюся в голове.
– Братец. Если кто-то из ханов или их слуг бросится на меня с ножом, или попытается прострелить из лука, или сделает еще незнамо что, будь так любезен, раскрои им череп. Желательно до того, как меня убьют.
Ярхо повел подбородком:
– Посмотрим.
– Посмотри. Не лишай Хьялму удовольствия полюбоваться мной.
Он сжал пальцы в кулак и несильно ударил Ярхо в плечо.
– Погляди-ка. Мы собираем войско против старшего брата. Совсем как в старые добрые времена.
– Старые, – согласился Ярхо почти ворчливо. – Но недобрые.
Сармат раздвинул полог, выходя в ночь пляшущих огней. Он прикрыл подпаленные ресницы, чтобы не ослепнуть: степь переливалась жаром и жужжала, как растревоженный улей. Вся созванная ставка – вереницы повозок, остроконечные верхушки шатров, высокие кострища, – находилась в тревожном ожидании. В ханских свитах не били в бубны, не приносили жертвы и не заставляли полонянок плясать на расстеленных коврах. Сегодня они пришли, чтобы воочию увидеть Сарамата-змея.
Пожалуй, мало какой человек смог бы созвать столько великих ханов и их верных батыров. Многие из тукерских станов не были дружны между собой, но сейчас – сейчас они подчинились зову существа, которое тридцать лет опекало их в обмен на желтое степное золото и чернокосых девиц.
Сармат шел, краем глаза поглядывая за Ярхо: брат следовал за ним бессловесной грудой. Сармат видел коней с завязанными глазами, – чтобы не испугались огня, – и ханских слуг, выглядывающих из-за спин каменных воинов. Те выстроились по обе стороны, обозначая Сарматов путь к месту собрания. Вокруг стреляли искры от тысяч костров – они взметались и таяли, и Сармат, завороженный, смотрел на них, летящих с бескрайнего неба.
Сколько лет он не видел этих звезд человеческими глазами?
Но все же красота, от которой он-человек отвык, не мешала ему остро примечать любую деталь. У одного из воинов Ярхо, охранявших его от возможного посягательства, Сармат разглядел лицо смертного мужчины – бледно-розовое, а не каменное серое.
– Скажи, – он улыбнулся, делая шаг вбок, к нему, – не тебя ли зовут Йокимом?
Среди немногочисленных живых людей, служивших Ярхо наравне с прочими, Йоким Прихвостень считался самым храбрым, стойким и бесчувственным. Он сдержанно кивнул, как кивнул бы сам Ярхо, но глаза – все же человеческие, яркие, – полоснули остатком любопытства. Что ни говори, Йоким впервые видел чудовище из горы представшим в теле мужчины.
– Ты послужил мне на славу, – похвалил Сармат. – И верно передал тукерам мою волю. Твои слова побудили великих ханов собраться вместе – редкое красноречие для воинов моего брата.
Йоким кивнул во второй раз, принимая его слова. Сармат знал, что без такого гонца не сумел бы созвать кочевников, раз сам, безъязыкий, летал в драконьей чешуе.
– Может, ты что-то хочешь в награду?
– Благодарю, – произнес Йоким. – Но моя награда – служить Ярхо-предводителю.
Сармат поморщился.
– Ты уверен? – настаивал он. – Неужели ты ничего не желаешь? Ни драгоценных камней, ни золота, ни красивых женщин?
– Нет, – обронил ратник сухо. – Ничего.
Он даже не взглянул на Ярхо, высившегося за Сарматовым плечом, – продолжил смотреть в одну точку. Зато обернулся Сармат, когда продолжил путь.
– Что ты с ними делаешь? – удивился он. Ярхо промолчал, и тогда Сармат продолжил: – Ты их не кормишь? Бьешь? Угрожаешь им? Я помню этого человека. Кажется, кто-то из княжьих лизоблюдов снасильничал над его дочерью, но скольких чужих дочерей убил ты, братец?
– Достаточно, – нехотя отозвался Ярхо. – Но, в отличие от тебя, я не меняю окружение раз в год. Я отбираю лучших.
Сармат хмыкнул, разглядывая место, где собрался тукерский курултай.
– Скажи это женушке, которая пыталась меня зарезать.
Его уже ждали ханы, прибывшие из разных станов. Сидели кругом, скрестив ноги на узорных коврах, а подле них были их родичи и свирепые батыры. За ограду из часто вбитых колышков не смели ступать рабы и слуги – лишь суетились где-то рядом, поддерживая ритуальные костры. С места, выбранного для курултая, получилось бы без труда разглядеть пустое драконье тело, оставленное у шатра Сармата, – груда рубиновой чешуи возвышалась над сторожившими ее воинами-исполинами, как маленькая гора.
Сармат выплыл на середину круга – неторопливо, по-хищному плавно. Ярхо двигался следом, молчаливый и страшный, страшнее любого из славных воинов, пришедших на курултай.
– Не переживай, братец, – шепнул Сармат. – Я потом тебе переведу.
Он слукавил о своем волнении. Столько лет он не покидал Матерь-горы речистым человеком, так давно не увещевал знатных господ – не разучился ли? Но сейчас, когда за каждым его движением следили дюжины острых глаз, когда он жадно пытался узнать хоть некоторые из ханских лиц, – многих Сармат встречал в драконьем теле, – и когда с наслаждением обнаружил, насколько сладко и звонко растекался его голос, не звучавший под этим небом больше тысячи лет, Сармат понял: не разучился.
Хьялма был мудрее всех своих братьев, Ярхо – сильнее, но только Сармат умел говорить так бархатно и елейно, так грозно и ласково, что низкий рокот из его груди лился в уши, смешиваясь с треском огней.
– Мои добрые друзья, – усмехался, обнажая отсутствующий клык, – здравствуйте.
Тукерские слова вспоминались мгновенно. Сармат упоенно перестраивал свою речь, подбирая каждый звук к звуку, чтобы все, что срывалось с его губ, было точным, как удар кинжала. Чтобы приглушенное шипение менялось звоном литавр, чтобы гадючий свист обтекал удалые гласные.
Его слушали, не смея перебивать. Божество, пришедшее в теле мужчины в разгар весеннего равноденствия. Сарамата-змея, сплавленного из меди и золота, слитого из крови и жара. Он говорил и говорил – о беде, что шла с севера и несла на своих крыльях голод, мор и лютую зиму. Говорил о властном тиране, которым была эта беда до того, как обросла чешуей. О том, что выяснили соглядатаи Ярхо: Кагардаша-Хьялму разбудил не кто иной, как Горбович из Гурат-града.
Эта фраза – точно ведро воды, выплеснутое на тлеющие угли. Тукерская знать яростно зашипела и гневливо зашептала. Зло вскрикнул человек, в котором Сармат узнал Алты-хана – щедрейшего из его тукерских почитателей; о, Сармат был благодарен последним поколениям гуратских князей. Их надменность, их непомерная гордость и разгульная жестокость, встретившаяся с такой же жестокостью кочевников, породила чистую ненависть. Тукеры почти единогласно признавали в Горбовичах врага, и только собственные склоки и междоусобные войны не позволяли им объединить силы, чтобы вернуть Гурат-град себе.
И если Кагардаш был соперником сказочным, неизвестным, то отпрыск проклятой семьи – угрозой настоящей. Сармат не преминул напомнить, что это его драконье пламя выжгло гниль из гуратских стен – жаль только, что гибель последнего Горбовича, венчанного на княжение в златоглавом соборе, шла рука об руку с крушением древней твердыни.
Он продолжал, и его слова вились ужами, пронзали стрелами, множили звук от вкрадчивого смеха до плотоядного рыка.
–