понравилось. Повелительный крик ожег ему рот, однако князь не услышал ни звука. Он отмахнулся, заметив, что его стесанные ладони скользили по рычагу не только из-за дождевой воды, но из-за крови. Хортим не почувствовал боли – лишь слегка удивился.
Тем временем грудь пекло зарождающимся ликованием: неужели сегодня они одержат верх?
Когда солнце замрет II
Победа при Поясной гряде позволила Хьялме пробиться к новоявленному союзнику.
Может, и союзник у них появился только потому, что они одолели непобедимого Ярхо-предателя. Как только войско переправилось южнее, Латы, самого языкастого из сподвижников Хортима, отправили в Бычью Падь. Кто знает, когда князь, Бодибор из рода Сольявичей, дал окончательный ответ – не тогда ли, когда пошла молва?
Как бы то ни было, здесь им дали приют и здесь им предложили помощь. Бычья Падь – сильный город, столица далеко не самого обширного, но влиятельного княжества. Она стояла у Пустоши, вклинившись в хребет между двумя горными хребтами, – с севера и юга сюда стекались торговые пути, по которым поставляли меха и древесину, соль и ткани, а вывозили кузнечные изделия и самоцветы.
Однажды, еще до встречи с Хьялмой, Хортим уже приезжал в Бычью Падь. Но тогда Сольявич отказался пойти против Сармата-змея, сославшись на безумие затеи и близкое соседство с Матерь-горой – куда им? Хортим запомнил князя Бодибора, невысокого и полнотелого, с густой черной бородой и сметливыми глазами. Запомнил и его жену, высокую, стройную, как стрела, – ходили слухи, княгиня отличалась бойким нравом и не раз влияла на решения осмотрительного мужа. Малгожату, хотя та была больше двадцати зим замужем за князем Бодибором, носила его родовое имя и родила его дому шестерых детей, в народе по-прежнему называли Малгожатой Марильевной. Княгиня приходилась сестрой князю Мариличу из Черногорода и очень гордилась своей родиной. Немудрено – слава Черногорода близилась к славе Гурат-града и Волчьей Волыни. И это кое-что напомнило Хортиму: за кого бы ни вышла его сестра, он не удивился бы, если б ее называли Маликой Горбовной до самой смерти.
В их прошлую встречу Малгожата Марильевна сидела подле мужа, тупя взор, – ее впечатлили слова Хортима, но князь Бодибор даже мысли не допустил о том, чтобы выделить войско. Хортим ужасно разочаровался, но скрепя сердце признал, что решение благоразумно. Бычья Падь была одной из богатых южных столиц – не такой, как Старояр или тем более Гурат-град, но все же. Кузниц больше и лучше местных не сыскалось бы нигде от Черногорода до Волчьей Волыни: Бычья Падь давно приноровилась к Сармату и даже изредка помогала откупаться крошечным, зависимым от нее княжествам – взамен на добрую службу.
«Мы всегда хотели походить на Гурат-град, – сказал тогда Бодибор Сольявич. – Правда, одно дело – жаждать величия, как у Гурат-града. Другое – пытаться разделить его судьбу. Не серчай, княжич. Здесь я тебе не помощник».
Он взглянул на Хортима ясными темными глазами, в которых плескалось нечто отеческое, похожее на сочувствие. Дескать, жаль тебя, мальчик, вон сколько на твою долю выпало, но своими владениями жертвовать не буду. И жена его – если верить кривотолкам, не всегда одобряющая осторожность и предприимчивость мужа, – прощаясь, тоже смотрела как мать, которую Хортим едва помнил.
«Бедный молоденький соколеночек, – качала головой Малгожата Марильевна, поддевая его подбородок пальцем с изумрудным колечком. – Я понимаю твою боль, но лучше тебе осесть в каком-нибудь стольном городе и жениться на хорошенькой княжне. Будешь лишь удельным князем, зато хоть заживешь по-человечески».
Но он же Горбович. Месть и гордость – у них в крови. Хортим с соратниками уехал пытать счастья дальше, на севере, и так и не узнал, смогла ли Малгожата Марильевна уговорить мужа на брак опального княжича с одной из их дочерей. Однако, похоже, сейчас ее уговоры дали иные всходы: Бодибор занял сторону неведомого белого дракона.
Когда Хортим увидел Бычью Падь, еще издали, – в нем утробно зарокотало чувство удовлетворения, будто ему наконец-то удалось то, что не получалось раньше. Хортим знал, в том была заслуга Хьялмы, слишком угрожающего и незнакомого, чтобы не брать его в расчет, но не мог не радоваться.
Бычья Падь высилась у южного хребта: многоярусная, исходящая дымом сотен кузниц. Повсюду плескались изумрудные полотнища с родовым знаком – черной бычьей головой: внушительные витые рога, а в носу – крупное кольцо. Изумрудный и черный – цвета Сольявичей; драгоценные камни и смог от плавилен.
– Ну, как тебе? – спросил Хортим восхищенно.
Хьялма путешествовал в человеческом теле – пустую драконью тушу везли на широкой повозке. Перехватив поводья, он сощурился, оценивая открывшийся вид. Покатые треугольные крыши высоких теремов, башенки, крепостные стены; можно было разглядеть, что Бычья Падь разделялась на три города: Внешний, Срединный и Внутренний, и каждый огибало кольцо из камня.
– Сойдет, – медленно кивнул Хьялма.
Их приняли радушно. Малгожата Марильевна – с огнем в глазах; Бодибор Сольявич – изучающе и опасливо, но любезно. Хьялма убедил их не устраивать приветственные пиры, а приниматься за подготовку к войне – в первой битве они понесло ощутимые потери, многие орудия вышли из строя. Повинуясь его наказу, весь город, живой и трепещущий, как улей, утонул в возросшем гаме – звуках кующегося оружия и строящихся катапульт; топоте мужей, упражняющихся в обращении с мечом. Бодибор Сольявич отправил гонцов к удельным князьям, подчиняющимся Бычьей Пади: созывались рати.
Чем больше Хортиму нравилась Бычья Падь, чем больше крепло и возрастало их собирающееся войско, тем Хьялма становился угрюмее и мрачнее. Вечерами, когда работа затихала, в Бычьем чертоге ужинали княжеские сподвижники: негромко и искусно играли гусляры, тепло горели свечи, уютно стучали чарки и блюда… Хортиму, давно не знавшему дома, казалось, что из всего неродного, встреченного ему на пути, нет ничего приятнее этих деревянных палат, занавешенных изумрудными знаменами. Но Хьялма никогда не участвовал в подобных вечерах. Кивал чете Сольявичей и уходил восвояси, оставляя вместо себя Хортима – говорить и слушать.
Хортим говорил – держался одновременно просто и степенно, вворачивал доброе слово; слушал – шепотки, полунамеки и брызги пылкого хохота. Он смотрел, как князь Бодибор общался с соратниками и людьми самого Хортима, как сыновья Сольявича пытались переиграть Латы в каких-то незатейливых забавах: все – темноволосые и зеленоглазые, разве что гуратец был светлее, будто подсвеченный южным солнцем. И как княжеские дочери, такие же чернокосые, с изумрудами под смоляными бровями, – все в мать, – нелюбезно косились на Хортима. Гадать не надо, почему: не нравился. Ни одной из трех. Щуплый, обожженный, не спешащий по утрам состязаться на теремном дворе. Хортим заметил, что юные княжны вообще не слишком жаловали тех из его людей, кого он ввел в Бычий чертог: Фасольда с парой верных братьев по оружию – неудивительно, те были немолоды и грозны; из Сокольей дюжины – Арху, обычно то привлекающего, то пугающего девок бесцветным оскалом и малиновой прозрачностью кожи; и Карамая – если тому следовало что-то сказать, весело и простодушно, дочери Сольявича раздраженно переглядывались.
По наблюдениям Хортима, им нравился только Латы, но Латы нравился всем. Даже в свое время Малике, которая считала его «единственным, кто радует взгляд в твоей ватаге». Впрочем, именно поэтому Фасольд ненавидел Латы больше, чем кого-либо в Сокольей дюжине.
Стоило вспомнить о Малике, как внутри тоскливо засвербело. Хортим не верил в предсказания бродячих гадалок, как бы их там ни звали люди с севера, но отчего-то даже думать о сестре становилось все труднее. Рассказывать о ней тоже было непросто – а приходилось.
Малгожата Марильевна сидела рядом с ним. Она положила ладонь на его покрытую ожогами руку и наклонилась к нему: легонько застучали височные подвески из кусочков слоистого малахита, перемеженные с золотыми бусинами. Зеленое мерцание выделялось на фоне двух толстых кос, струящихся из-под тяжелого венца, – на юге замужние женщины волос не прятали.
– Ты, должно быть, не застал этого, Хортим Горбович, – доверительно проговорила она и кивнула на одного из своих сыновей, окруженного гридями. – Домга, старший, к твоей сестре сватался.
Пиво во рту резко стало горьким. Да кто только не просил Малику в жены! Фасольд вон до сих пор не пришел в себя после отказа. Воевода располагался по его правое плечо, и Хортим заметил, как он сжал челюсти – услышал.
– Княжна тогда сказала, что в коровник не поедет и сокола на бычью голову не променяет. – Она легко усмехнулась, будто что-то вспоминая. – Совсем как я в юности, представляешь? Тоже взвывала: как, мол, мне, девице из Мариличей, ту, которую при рождении укрыли стягом со скалящимся медведем и которую воспитал величественный север, ехать в этот южный хлев! Первые годы рядилась в цвета прежнего рода, голубой с черным, на зеленый и смотреть не могла. И ни одного письма отцу не написала – это он меня заставил замуж выйти после того, как шестнадцать лет лелеял и баловал.
– Наш отец бы так не поступил, – заметил Хортим. – Поэтому женихи, соблазнившиеся богатством и красотой моей сестры, отлетали от нашего порога с тех самых пор, как Малике исполнилось четырнадцать. Моя семья уязвила немало гордых душ, княгиня. Прости, если тебя это обидело.
– Ах, пустяки, – отмахнулась она. – Порой такое идет на пользу гордым душам.
Фасольд рывком опрокинул в себя чарку – видно, не спешил с ней соглашаться. Малгожата Марильевна же покачала головой и грустно добавила:
– Бычья Падь уже полюбилась одной надменной княжне. Может, пришлась бы по вкусу и другой. Не сразу, конечно. Со временем.
Едва ли. Хортим обвел взглядом чертог: свечи, расставленные вдоль блюд, капающие талым воском, – не в их силах было окончательно разогнать мрак; изумрудные полотнища по бревенчатым стенам; прикрытые резные ставни: снаружи дождь стучал по покатой теремной крыше. Гриди сидели по длинным лавкам, переговариваясь и стуча ладонями о столы, гусляры перебирали струны ловкими пальцами, а слуги подносили кувшины – да, спокойно и уютно, тепло и сыто. Добротное княжеское достоинство.