Но не то. О, Малика не сроднилась бы с этим местом ни через пять, ни через двадцать лет, да и Хортим бы не смог. Похоже, их кровь гуще и горячее, чем кровь Мариличей из Черногорода.
– Брак с моим сыном уберег бы твою сестру от крылатого ящера, – вздохнула Малгожата. – Уверена, она стала бы мне как дочь. И со временем перестала бы тосковать о доме.
– Сомневаюсь, – тихо ответил Хортим. – Моя сестра любила Гурат-град так же, как любил я. Без Гурат-града Малика была бы несчастна – не суди ее строго, княгиня, но для людей нашего рода никогда не существовало большего сокровища.
Гордые знамена и соборные купола, покрытые золотом, киноварью и сапфирово-изумрудной крошкой. Колокола, раскачивающие немыслимо глубокий звон. Дворцы князей и вельмож, утонувшие во фруктовых садах. Шумные базары, пестреющие разноцветным шелком, ряды домов с узорными ставнями. Самые красивые женщины, носящие головные покрывала и браслеты на запястьях и лодыжках. Самые бравые мужчины, не снимающие с поясов кривых кинжалов. И их веселые дети, веснушчатые, загорелые под южным солнцем – не Княжьи горы и не Пустошь, не тукеры и не горцы. Гурат-град, наливающийся величием, будто плод – соком, переливающийся алым и медовым под знойным небом.
«Как тебе рассказать, Малгожата Марильевна? Даже месть за это слаще, чем безбедная жизнь».
Хортим мог бы не бродить по князьям, прося помощи, и никогда не встретить Хьялму. Мог бы жениться на славной девушке и увидеть, как растут его сыновья и как каждый год весну сменяет лето, хмельное и счастливое, не опаленное войной. В конце концов, что ему до города, из которого его изгнали? Что до отца, который от него отрекся, и взбалмошной сестры, которую он едва ли успеет вызволить до солнцеворота?
Но выходило ровно наоборот.
Потому что семья и Гурат-град – единственное, за что стоило сражаться.
– Я не удивлена. – Малгожата пожала плечами. – Все знают, что отличает Горбовичей. Любовь к своему городу, гордость и… как бы помягче… – Княгиня замялась, покручивая изумрудное колечко.
– Злопамятность, – подсказал Хортим.
Умение долго вынашивать ненависть. Выжидать по-змеиному. По-шакальи идти на запах крови и чужих слабостей.
– Должна признаться, – улыбнулась Малгожата, – ты, молоденький соколеночек, кажешься совсем не похожим на Горбовича. Ты рассудителен и вежлив. Спокоен и миролюбив.
Но Хортим знал, что он – Горбович до мозга костей. Мстительный, спесивый, властный, разве что, будто галька, обкатанный тяготами изгнания – поэтому вместо ответа он отсалютовал Малгожате кубком и выпил.
Подготовка продолжилась на следующее утро. Ковались мечи и топоры, строились метательные орудия и гуляй-города, собирались большие самострелы с остроугольными болтами, и в Бычью Падь с востока и севера стекались воины удельных князей. Однако Хьялме было мало.
На утреннем совете он говорил, что знаменитые кузницы работают вразвалку, а не пылают на пределе возможностей. Что плотники обрабатывают древесину так, будто верят в терпеливость Ярхо-предателя. Соратники Бодибора Сольявича и вовсе отзываются на зов слишком неспешно – такие ли уж они ему соратники?
– Я ценю твою помощь, князь Бодибор, – говорил Хьялма, – как ценю и самоотверженность твоих людей. Но я пришел в твой город не для того, чтобы Сармат сравнял его с землей. Значит, всем нам нужно прилагать больше усилий.
Бодибор Сольявич сидел на высоком кресле, подперев пальцами подбородок. Хьялма был перед ним – медленно переходил с одной стороны чертога на другую. За ним следили и княжеские гриди, и сам Бодибор, задумчиво гладящий бороду, и Хортим, сегодня еще ни словом не заявивший о себе.
– Мой город, – ответил Бодибор спокойно, – всегда был городом мастеров, а не лентяев. Что до удельных князей… Многим из них живется несладко под Сарматом-змеем, но их страх велик. Я разослал гонцов, хотя не в моей власти предать забвению тот ужас, который внушил Сармат.
Губы Хьялмы сломались в блеклую усмешку.
– Неужели?
Ставни были открыты, из окон лился утренний свет, бросая решетчатые тени на узкий синий ковер, раскатанный от порога до княжьего места. Когда Хьялма зашагал к Бодибору Сольявичу, черные росчерки от его ног и длинной фигуры затемнили лучисто-желтые лужицы между тенями. Когда Хьялма встал против света, черты его лица стали неясными, нечитаемыми. Смутно-грозными.
Хортим знал: в этом не было ничего колдовского, только окна и полумрак. Он также знал, что Хьялма умел держаться совсем иначе, не так, как представлялся Сольявичу и его гридям. Когда, еще до первой битвы, халлегатский князь делился с Хортимом намерениями и мыслями о власти, в нем не было ничего пугающего или напускного. Что уж говорить о том, когда он назывался Вигге?
Хьялма говорил в палатах Бычьей Пади, и ничего не оставалось в нем от человека – мудрого, многое повидавшего, но все же человека, в беседах с которым Хортим провел десятки зимних вечеров. Сейчас это был осколок легенды, занявший тело мужчины. Хлыст, подстегивающий работу кузнецов и плотников. Голос, доносящий свою волю.
Хортим догадывался, что такая перемена имела смысл. Хьялма не оставался на ужины, потому что тот, с кем делишь пищу, становится знакомым и понятным; он держал драконью шкуру на обширном заднем дворе терема – под охраной, разумеется, однако он мог спрятать чешую и в более укромном месте. Но хотел, чтобы ее видели все, от слуг до княжьих родичей, а молва гудела, напоминая о том, кто он.
– Князь Бодибор, – произнес Хьялма неожиданно мягко: теперь его и кресло Сольявича разделяло не больше пяти шагов. – Если твои соратники хотят выждать и отсидеться, у них ничего не выйдет. Думаю, стоит написать им снова, и на этот раз послание будет от меня.
Он сцепил за спиной пальцы. Тряхнул головой, откидывая с лица остриженные седые пряди, и медленно обвел взглядом зал. Он тоже наблюдал за всеми – удалыми воинами и почтенными советниками, за черноусым Бодиборовым воеводой, на чьем зеленом кафтане серебрилась тяжелая скоба в виде бычьей головы…
Хьялма вышел из тени, и его плечи слегка подались вперед – Хортим знал, что это для него необычайно низкий поклон.
– Я действительно благодарен тебе и твоим людям, Бодибор Сольявич. Вы готовы сражаться на моей стороне, и это мудрое решение.
Хьялма ничего не обещал им за службу. Лишь передал через Хортима полурассказ-полунамек о несметных сокровищах Матерь-горы, которым наверняка найдется применение в мирное время, когда не станет Сармата. Но все же вкрадчивый тон Хьялмы и его скупые слова о благодарности сулили больше, чем самые пылкие речи. И это удивляло Хортима: он ли не знал, что за душой у Хьялмы не было ни гроша? Что он приехал на юг забытый и насквозь больной, проживший отшельником одни боги знают сколько лет, и только диковинка в виде драконьей чешуи обеспечила ему приют и первых сподвижников? Но сейчас Хьялма стоял перед правителем Бычьей Пади и вел себя так, будто был могущественен и всесилен.
И опасен.
– Что касается других… – Хьялма выпрямился, и его голос стал свистящим. Каждый звук – гибкое змеиное тело, извивающееся в траве. – Тех, кто не на моей стороне… Ты скажи им, князь. Сармат до них, может, еще и не доберется, но я доберусь.
А потом, когда закончился совет, Хортим вышел на теремное крыльцо – отсюда открывался вид на боковой двор.
Фасольд ударил воспитанника в плечо.
– Каков шельма, а? – шикнул на ухо. По тону было не понять, доволен он Хьялмой или нет. – Запугивал не только неизвестных князей, но и соратников Бодибора. Предупреждал. Мол, только пикните супротив, мало не покажется.
– Похоже на то, – невесело отозвался Хортим. Он втянул воздух, пахнущий снедью и сырым черноземом – после ночного дождя. С тоской посмотрел на господских слуг, снующих по делам, но самый страдальческий взгляд бросил на утоптанную землю, отгороженную мелкими колышками, – восточный двор считался у князя дружинным, и здесь постоянно кто-нибудь да упражнялся.
– А что, – продолжал Фасольд, пригладив седой ус, – думаешь, он правда может спалить князьков? И города их с бабами и дитями? Или пустословит?
Хортим вспомнил, как Хьялма обещал сбросить его в ущелье у Поясной гряды.
– Думаю, может.
Фасольд фыркнул.
– А чем он тогда лучше Сармата?
Хортим хотел было ответить, что не знает, однако прикусил язык. Все же они с Хьялмой – князья, обоих слушают люди, и нельзя допустить, чтобы в их стане проклевывались всходы неуважения или сомнений.
– Тем, что Хьялме хватает слов, – пояснил он. – Необязательно сжигать города, чтобы тебя боялись. Достаточно быть способным на это.
– Умно, – хмыкнул Фасольд. – Ладно, княже, пойдем поглядим, прыток ли твой меч хоть вполовину так, как язык.
Как будто он не знал ответа.
В марте Хортим справил двадцатые именины – уже не юнец, еще не умудренный опытом муж. Хороший возраст для ратных побед. И воинской науке его обучал Фасольд, один из самых норовистых и умелых поединщиков, каких только видывал север. Но каждый раз, упражняясь на теремном дворе, Хортим вспоминал одну из присказок Карамая: «Да не в коня корм».
Деревянного оружия Фасольд не признавал, и Хортим всерьез опасался, что однажды воевода ненароком перерубит его боевым топором. Сладить с Фасольдом было непросто и куда более талантливым мечникам, так что Хортим смотрелся соколиным птенчиком, решившим потягаться с медведем. Недаром именно Фасольда Кивр Горбович долгое время называл своим ближайшим соратником, невзирая даже на низкое происхождение, – если воевода сохранил такие силу и прыть к пятидесяти с лишним годам, на что он был способен в молодости?
Очередной удар, на этот раз – длинным древком, отшвырнул Хортима на утоптанную землю. Фасольд наклонился над князем, и его лицо закрыло солнце. Хортим невольно полюбопытствовал, сколько бы насчиталось людей, для которых последним увиденным в жизни было это лицо: голубоглазое, щетинистое, с седой прядью, перечерчивающей искаженные черты, и криво сросшимся ухом, в котором – на северный манер – серебристо посверкивала серьга.