Но на холстине чернели витиеватые буквицы. Старые, громоздкие, какие Ярхо по малолетству выводил под надзором наставников – настоящая мука для мальчика, предпочитавшего обращаться с оружием.
«Полагаю, я сильно тебя потрепал».
Буквицы вышли на славу. Ровные, прилаженные одна к другой. Завитки – резкие, вымеренные. Ярхо уже забыл, какой у Хьялмы почерк: после того, как Ярхо его предал, брат не прислал ему ни одного письма. Сармату – присылал. Передал одно через его изуродованную любовницу: не угрожал даже – предсказывал. Говорил, что убьет Сармата. Не сейчас, так позже. Не своими руками, так чужими.
«Извиняться не стану. Уж ты понимаешь, война есть война».
Он умел писать иначе, сложно и многослойно. Однако сейчас Ярхо видел лишь короткие, донельзя простые фразы – Хьялма хотел, чтобы его поняли наверняка.
«И мы продолжаем ее из века в век.
Я был неплохим правителем, но никудышным братом. Не думай, что я этого не признаю. Мне потребовалась тысяча лет, чтобы все осознать. Кажется, ты провел то же время наедине со своими мыслями.
Я сделал много того, чего делать не стоило. Особенно – по отношению к тебе, и я сожалею. Но все мы совершаем ошибки, не так ли? Кто-то отравлял жизнь младшего брата постоянным принуждением. Не скорбел по нему как должно, присваивал себе его невесту и его заслуги. Приказывал исполнять свою волю и бросаться от одной границы к другой. Кто-то – спасал из тюрьмы мятежника и братоубийцу. Обрекал других братьев на мучительную смерть, предавал княжество, государя, дядю. Разрушал города, рубил, резал, распарывал.
Мы оба хороши, Ярхо. Мы оба получили по заслугам, потеряв все, чем дорожили. И мы оба устали.
Теперь мы в расчете».
Ярхо не знал, как сейчас выглядело человеческое тело Хьялмы. Но, читая письмо, почти его видел. Представлял, что в шатре не было ни Йокима Прихвостня, ни гонца из Бычьей Пади – лишь Хьялма, сидящий на сундучке. Хьялме снова было немного больше тридцати, и он, зарываясь пальцами в поседевшие волосы, задумчиво утирал губы краем платка. Хьялма говорил, но голоса Ярхо не помнил. Лица – тоже. Разве только рот, сжатый в тонкую полоску, и льдистые глаза.
«Люди говорят, сейчас ты камень и в тебе не осталось ничего человеческого. Готов спорить, ты все равно человек больше, чем Сармат.
Иногда я спрашиваю себя, всегда ли он был таким? Все ли мы были такими? Я помню много хорошего о Халлегате и днях нашей юности – кто бы знал, во что это выльется? Когда мы с тобой сбегали от суровых дядек и занятий, занудных даже для меня. Когда то ли в Надгорике, то ли в Дымных Солеварнях я вытягивал тебя из передряги, куда ты попал по милости какой-то лукавой княжны. Кажется, тогда ты устроил приличную драку с ее братьями, и нам пришлось уносить ноги.
Славное время».
Это было ловко, но гнусно – играть на воспоминаниях Ярхо. Воспоминания были единственным, что осталось у него от прежней жизни.
«Давай закончим это, Ярхо.
Страдает слишком много людей, а мы и без того пролили достаточно крови.
Я хочу добраться до Сармата, и тебе необязательно стоять между нами. Ты долгие годы сражался на моей стороне, я считал тебя своей правой рукой. Биться за меня не всегда было благодарным делом, но едва ли даже это хуже, чем ходить под Сарматом.
В подобных случаях обещают золото и блага, но сомневаюсь, что тебе это нужно. Я бы сказал, что больше всего ты жаждешь покоя, однако оказалось, что твоя душа для меня – потемки. И все же я думаю, что мы сойдемся в цене.
Не чужие же люди.
Х.»
Ярхо продолжал смотреть на пергамент, даже когда слова закончились.
Письмо – словно отпечаток Хьялмы. Буквы прочитывались тихим шелестом, горько-насмешливым, змеиным. Этот змей будто сворачивался у ног кольцом, чтобы казаться менее опасным. Высовывал раздвоенный язык и шептал так, что могло дрогнуть даже каменное сердце. Слова, прочитанные Ярхо, были больше чем словами; из каждой буквицы сочилась их история – не врагов, но родичей. Хьялма лишь поддел ворох того забавного, пугающего, хорошего, что происходило с ними. Сколько они вместе пережили? Сколько друг друга выручали и предавали? Они же – старшие княжичи; вместе росли, вместе получали первые раны и набивали первые шишки, становясь теми, кем им было предначертано стать.
Ярхо осознал, что впечатлен. Он успел позабыть, каков из себя Хьялма: разумный старший брат, готовый попрать гордость и предложить Ярхо перемирие.
Кукловод.
Интриган.
Человек, умеющий вить веревки из князей, военачальников и жрецов, – Сармат, играющий своими друзьями и женщинами, ему и в подметки не годился.
Хьялма не заливался соловьем подобно Сармату, но отлично знал, как управлять другими. Как внушить свою волю и как подавить чужую. Как в устало-приветливых словах спрятать крючок, на который удастся поймать самого Ярхо-предателя.
На смену оторопи пришел отголосок чувства, который Ярхо мог бы назвать злостью.
Все это они уже проходили.
Хьялма, по-прежнему мнящий себя всезнающим, думающий, что в его власти вертеть людьми, – братьями, любовницами, подданными, – как фигурами на игральной доске. Хьялма, решивший, что письмеца, написанного великим им, достаточно, чтобы завершить войну.
Кто для него Ярхо? Крыса-перебежчик? Страдалец, жаждущий его милостивого прощения? Оружие, которое можно купить-продать и передать другому?
Письмо хрустнуло, сминаясь в каменном кулаке.
Гонца передернуло: парень побледнел и неосознанно сделал полшага назад.
Ярхо перевел на него тяжелый взгляд. Ясно, почему мальчишка так светился. Хьялма должен был поделиться с ним: Ярхо никогда, даже в годы самых лютых сражений не убивал ни послов, ни гонцов.
Конечно. Мудрейший халлегатский князь полагал, что мог предугадать действия любого. Он считал, что прозорлив, что видел людей насквозь и был способен вывернуть их наизнанку, заставив плясать под свою дудку, – даже если хотел убедить Ярхо в обратном.
В прошлый раз самоуверенность дорого ему обошлась.
В этот раз она его погубит.
Гонец прочистил горло, успокаиваясь. Провел ладонью по кудрям, расправил плечи.
– Что передать моему господину? – спросил он.
Ярхо посмотрел на Йокима – соратник стоял у входа в шатер и хмурился. Догадывался, что дело недоброе, и Ярхо едва заметно ему кивнул.
– Без тебя передадут, – буркнул он гонцу.
А через несколько дней к воротам Бычьей Пади прискакал воин – на лошади, облаченной в панцирь. Он бросил наземь мешок и удалился прочь, не произнеся ни слова.
Позже дозорные отнесли находку на княжий двор: в мешке лежала голова гонца, отправленного к Ярхо-предателю.
– …моя деревня совсем небольшая, – оживленно говорила Кригга. – Но если выйти в поле, можно было разглядеть купола Гурат-града. Они казались маленькими и гладкими, как черешневые ягодки. – Подумала и рассмеялась: – Можно сказать, я видела Гурат-град. Издали, но видела.
– Прелесть, – восхитился Лутый.
– А ты откуда родом?
– Не знаю точно, – признался он, отхлебнув из кубка. – До пяти лет меня воспитывала тетка, и я даже не уверен, что она была мне родной. Она жила в Росте, это такой северный городишко.
– В городе? – поразилась Кригга, точно Лутый сказал ей, что вырос в княжьих хоромах. – Значит, ты городской?
– Ну как тебе сказать, – уклончиво отозвался Лутый. – Тетка жила в городских трущобах, а потом померла, и я оказался на улицах. Когда я чуть повзрослел, то ушел из Росты вместе с такими же мальчишками, сбившимися в ватагу. Ходили по деревням, озорничали и искали себе пропитания. К слову, многие потом тоже померли. – В его голосе не было грусти: Лутый говорил, как и всегда, весело и безмятежно. – Такое вот житье-бытье.
– Ужас какой, – протянула Кригга. – А как ты оказался в Черногороде?..
В подобных случаях Рацлава искренне жалела, что познакомила их.
Оба болтали без умолку. Перебивали музыку своими голосами, и Рацлава была бы рада залепить уши воском, но в палате горели лишь лампадки. Кригга сообщила, что они с Лутым обустроили этот чертог – крохотный, холодный и лилово-синий, позабыв, что последнее для Рацлавы ничего не значило. А Кригга продолжила рассказывать. Они задвинули двери сундучками, чтобы сюда не смогли пробраться драконьи слуги. Устлали тканью низкие столики, расставили на них блюда и кубки, разложили еду, разлили вино и мед.
Стоило Сармату и Ярхо-предателю отправиться на войну, как Лутый перебрался в верхние чертоги. Он надеялся, что сувары сочли его погибшим – мало ли, случайно сорвался в Котловину и сгинул. Спускался он только для того, чтобы переждать полнолуния или найти ученицу камнереза – Лутый объяснял, что пытался вытянуть из нее все знания, которые только могли им помочь. Он то умасливал Бранку, то доводил ее до белого каления. То описывал внешний мир, то угрюмо молчал, предвкушая собственную кончину.
Пока Лутый не узнал ничего существенного, но сдаваться не собирался.
Они с Криггой пересказывали полубыли-полусказки о пленных, которым удалось сбежать из Матерь-горы. Правда, как всегда добавлял Лутый, из них все равно никто не выжил, потому что сбежать – это лишь полдела. Убежать – по горам, когда воины Ярхо-предателя идут след в след – гораздо сложнее.
– …и так мой названый батенька Оркки Лис привез меня в Черногород, – закончил Лутый.
Рацлава чуть не взвыла. Надо же, как спелись за такое короткое время!
Она сидела отдельно, в углу, устроившись на ворохе подушек. Однако каждое слово отдавалось для нее гулом, как если бы она была совсем рядом.
– Пожалуйста, – взмолилась она, отнимая свирель от губ. Сама играла так ненавязчиво, что чужое ухо едва ли бы уловило хоть отзвук. – Потише.
– Но мы и так не громкие, – возразил Лутый, оборачиваясь: хрустнула ткань одежд, которые Кригга нашла ему в Сарматовых закромах.