Сармат играл, и лицо у него было необыкновенное. Обреченное и умиротворенное – Кригга даже смутилась. Будто увидела то, чего не должна была. Ни этих черт, сложившихся в удивительный, обжигающе красивый рисунок. Ни прикрытых глаз, ни обожженных, скользящих по домбре пальцев. Все, что окружало Сармата, дышало осязаемой, сладко-горькой тоской, и у Кригги рвалось сердце.
Она в который раз поразилась, насколько все было неправильно. То, что Сармат прожил долгую буйную жизнь, а сейчас сидел перед ней – выглядевший не больше чем на тридцать лет, учтивый и грустный, до нежного осторожный. То, что она была в него влюблена. То, что он, почувствовав ее взгляд, поднял глаза и виновато прервался.
– Разбудил?
Кригга отрицательно качнула головой, заверив, что он ничем ей не помешал.
Она стыдилась разрывающих ее чувств. С одной стороны, признавала, что скучала по нему и хотела его увидеть – боги, какой же надо было уродиться дурехой! С другой, она боялась этой встречи. Ей казалось: стоит Сармату вглядеться в нее чуть пристальнее, и он поймет, какая у нее тайна. Он заговорит ее и все вызнает. Про Рацлаву, ловящую шепотки в чужих телах, предупредившую пленных о возвращении дракона. Про то, что Кригга c Лутым все же нашли нужный символ и Кригга вышла к исходной точке – базальтовой комнате без крыши, а Лутый продолжал разгадывать карту, чтобы понять, куда им двигаться дальше.
Но она поклялась, что Сармат, как ни был бы обольстителен, ни о чем не догадается. Да, она не умела врать и с трудом скрывала правду, а Сармат слыл проницательным и хитрым. Однако Кригга не могла сплоховать – ради Рацлавы и Лутого. Поэтому она следила за каждым своим движением, отбирала каждое слово и поражалась, как у людей выходила естественная ложь, – ей стоило огромных усилий хотя бы притвориться, что ничего не изменилось.
У нее душа ушла в пятки, когда Сармат, приветственно ее целуя, впился в нее взглядом и спросил, все ли в порядке, – отчего она так напряжена, ведь уже давно к нему привыкла? Но стояло майское полнолуние – неужели у Кригги было мало причин быть напряженной? Она так и ответила, извернувшись; Сармат же отмахнулся. Сказал, что у нее таких причин нет.
Зато у него самого, похоже, водилось немало.
Кригга натянула рубаху и подошла к нему со спины. Приобняла, положив подбородок ему на плечо. Втянула запах волос и кожи, не забыв мысленно себя поругать: глупое, глупое создание. Сармату-змею даже не пришлось сильно разгораться, чтобы растопить ее пугливое сердце.
– Ты снова невесел.
– Да, – согласился он, откладывая домбру. И усмехнулся печально: – Это все война, моя радость.
Он бережно усадил ее к себе на колени. Вскинул лицо, и Кригга убрала рыжую прядь, упавшую ему на глаз.
– К слову, о войне. Не жди меня в июньское полнолуние, я пойду к моим друзьям-ханам. Пора… снова с ними переговорить.
Кригга постаралась приосаниться, упираясь Сармату в плечи.
– Это значит, – спросила спокойно, – что пришло время прощаться?
Ночь июньского полнолуния – последняя перед летним солнцеворотом. Единственная бусина, оставшаяся на нити этого года.
– Нет, – усмехнулся Сармат. – Не значит.
Он приблизился лицом к ее лицу, легонько касаясь ее носа своим, чуть сморщенным.
– В мире творится незнамо что. Ты не ошибешься, если скажешь, что моим обещаниям – грош цена, но послушай, Кригга. – Ее грубое имя ласково всколыхнулось на языке. – Рушится то, чем я жил много лет. О моей гибели мечтают тысячи. Они жаждут моей крови, драконьей или человеческой, уже неважно. Они строят катапульты и самострелы, они превращают округу, которую я любил, в ревущее горнило. Думаешь, твоя смерть меня порадует? Позволит мне почувствовать себя в безопасности или потешит мое злодейское нутро?
Он улыбнулся ломко, болезненно.
– Ну и напоследок. Я корыстен. Я болтлив. И я совершенно не выношу одиночества. Не верь, что я люблю тебя: любовь – тот еще яд, сгубивший немало славных душ. Рассуждай здраво и бессердечно, не беря в расчет мою сомнительную доброту. Хватит ли мне отваги убить тебя и проводить наедине с собой каждую последующую ночь? Мне – в разгар войны. Терзаемому страхами, виной, болью от превращений… – Скривился. – Это бы обернулось… серьезным испытанием.
Ком встал у нее в горле.
Кригга не знала, для чего Сармат так убеждал ее. Не умел иначе? Желал скоротать время с женой, не отравленной ужасом? Или просто наслаждался доверием и обожанием? Но смотрел он так, что мысли путались, а внутренности скручивало в жгут. Вновь набежали слезы – то ли от боли, то ли от надежды.
Убив ее, Сармат действительно останется один – княжества не поспешат веселить его пленницами.
– Ну, – произнес он ворчливо, вытирая ей щеку. – Надеюсь, мы разобрались. Я трусливое чудовище, и в это явно верится охотнее, чем в мою привязанность.
Кригга, извинившись, выглянула в коридор и подозвала марл – ей захотелось умыть влажное от слез лицо. Марлы споро принесли ей большую серебряную чашу, и, успокоившись, охладив кожу ото лба до шеи, Кригга вернулась к Сармату.
Она решила, что не будет разгадывать ни его слова, ни его намерения.
В конце концов, что ей его обещания? Сармат бы не пощадил Рацлаву с Лутым, а их Кригга считала друзьями, и она помогала им продумывать побег. Ее обрадовало то, что воли и хитрости в ней оказалось чуть больше, чем предполагалось. Это достойно и приятно при любом раскладе.
Они провели остаток ночи беседуя.
Оба сидели на сине-лиловом ковре, и Кригга говорила о сине-лиловых майских ночах в своей деревне – Сармат попросил что-нибудь рассказать. Ее голова лежала на его коленях, и Кригга жестикулировала, вскидывая длинные веснушчатые руки, до сих пор мозолистые, натруженные, не превращенные марлами в ухоженные лебяжьи длани, – разве что сполз загар. Сармат выбирал несколько прядок из ее рассыпанных волос и сплетал их в косицу, а затем распускал, повторяя все снова.
– Был у нас такой обряд. – Она неосознанно сказала «был», не «есть». – В майскую ночь девушки моей деревни приходили к озеру, что в зарослях коровяка и шалфея. Старухи баяли: в озере жило существо Нуржавута. У нас в Воште переняли много тукерского, да многое переделали. Нуржавута – это ведь тукерское имя?
– Похоже, – кивнул Сармат, играя с ее волосами. – Только окончание княжегорское. Я знал одну ханшу, которую звали… ах, погоди… кажется, Нур-шавут.
– У нее было шесть рук?
– Нет, всего две.
– А у Нуржавуты – шесть, – победно сообщила Кригга. – Мы верили, что она лежала на озерном дне и просыпалась с первой грозой. Что кожа у нее бело-серая, глаза – как щелочки, а между пальцами – перепонки. От ее злобы в озере никогда не водилось рыбы, только жабы по берегу прыгали. Жабы ее и кормили: скакали по садам и огородам, собирали отпечатки людских хворей. А потом возвращались. Стоило им подойти к озеру, как Нуржавута хватала их шестью руками, притягивала к себе и слизывала с их кожи хвори длинным языком.
– Какой ужас. Зачем вы к ней ходили?
– Подожди, скоро узнаешь. – Увлекшись, Кригга приподняла ногу и, рассматривая ее, ребячливо пошевелила пальцами. – Больше всего Нуржавута ненавидела молоденьких девушек. Бывало, жабы наквакивали ей о какой-нибудь красавице на выданье. Нуржавута свирепела, и от ее гнева бурлило озеро – клянусь, я сама видела пузыри. Когда такое случалось, Нуржавута выплевывала одну из тех хворей, что поглотила, и посылала своих прислужниц обратно. Жабы припрыгивали к дому девицы – обязательно ночью, когда та спала. Пробирались к ее постели, садились на грудь и лоб. И наутро несчастная девица просыпалась уродливой и больной.
– Гадкая Нуржавута.
– Перестань смеяться, – прыснула Кригга. – Мы правда в это верили. Поэтому девушки предпочитали задабривать Нуржавуту. Приходили в майскую ночь после грозы. Бросали в озеро кольца и бусы, браслеты и серьги, чтобы смягчить ее жадное сердце, слепленное из ила и жабьих косточек. Нуржавута очень любила украшения.
– Прямо как я?
– Не перебивай!
– Прости. – Сармат подбросил ее волосы: они застилали ему бедра и сбегали на ковер. Пряди опустились пушистым пшеничным облаком. – Но меня расстраивает твоя история. Я не знал, что в Пустоши есть еще одно существо, алчное до цацек и девичьего внимания.
Хохотнув, Кригга продолжила рассказ.
– Если задобрить Нуржавуту, можно пустить по ее озеру венок и узнать свою судьбу. Прибьет к берегу – муж будет дурной и жестокий, хуже некуда. А чем дальше отнесет, тем лучше. Окажется на середине – значит, пряхи подготовили хорошего жениха, любимого. Но если венок пошел на дно, то дело плохо – Нуржавута почувствовала запах грядущей беды и решила полакомиться, оттого и забрала венок себе. – Кригга вмиг посерьезнела. – Говорили, много у нее такой поживы. И до сих пор лежат на ее дне венки, утянутые от тех, кого ждало большое горе.
– Ты ходила к ней?
– Да, однажды. Когда только перестала считаться ребенком. Лет в двенадцать. – Она задумчиво вздохнула, обвивая себя руками. – Это была красивая ночь, тебе бы понравилось. Как сейчас помню. Выпало на полнолуние, и вода качала золотой круг. Все озеро Нуржавуты покрывали кувшинки и ряска. Его окружали рогоз и стрелолист, на берегах цвел шалфей, и пахло тинисто и сладко. Мы пели, и жабы от нас не отставали.
– Надеюсь, – Сармат склонился и отрывисто поцеловал ее в лоб, – твой венок доплыл до середины?
– Нет, – отозвалась Кригга, мрачнея. – Он утонул. Поэтому я туда больше не возвращалась.
Она села, потягиваясь.
– Дурные пророчества, – усмехнулся Сармат, проводя пальцем по ее позвоночнику от шеи до поясницы. – Ненавижу.
Кригга подняла волосы, открывая спину, – чтобы Сармату было сподручнее ее гладить.
– Твой черед.
Это был частый уговор на ночи, которые они провели вместе, – история за историю.
Сколько они уже друг другу рассказали! Правда, Кригга думала, что ее были и небыли – галька подле самоцветов и жемчужин, с которыми она сравнивала слова Сармата. Он говорил не в пример красивее и ярче, и каждую его историю Кригга переживала как собственную. То смеясь, то плача, задыхаясь от ужаса или восторга.