Сейчас Сармат рассказывал, как в юности ходил с посольством к великому хану – когда у его отца, халлегатского князя, еще теплилась надежда подружиться с тукерами. Но хан не желал иметь ничего общего ни с Халлегатом, ни с его правителем, предпочитая дружбе холодное равнодушие – для открытой войны и у тукеров, и у княжегорцев было чересчур много собственных хлопот.
– К тому же великий хан обиделся, что отец послал к нему меня, – поделился Сармат. – Всего лишь третьего сына, почти мальчишку – мне было лет пятнадцать. Он посчитал это оскорблением. Великий хан не знал, что мой отец тоже не очень-то хотел меня отправлять. Я, понимаешь ли, уродился бешеным и бестолковым, но выбора не оставалось – Хьялма для таких путешествий был слишком болен, а Ярхо всегда управлялся с оружием лучше, чем с языком. А что это за важные послы, да без княжьего сына, если их в Халлегате аж пятеро?
– Неужели ты не уговорил хана? Тукеры ведь стали твоими соратниками.
– Позже стали, – пожал плечами Сармат, перекатываясь на спину. Кригга сидела рядом. – Великий хан был мужчина бывалый. Его не проняли ни отцовские советники, ни неоперившийся я. Мы все потом отхватили благодарностей – и я, и советники. Отец еще больше уверился в том, что от меня нет проку, но в тот приезд я подружился с одним из младших ханских сыновей. Он взял себе имя, которое должно быть тебе известно: Сулха-Тогру. Ну или, как говорят мои дорогие княжегорцы, Сунгур, уж очень они любят все упрощать.
– Хан Сунгур! – поразилась Кригга. – Тот, кто собрал под собой разрозненные станы. Основатель Улуса Сунгура, Белого Ханства.
– Да. Тогда он был ничем не выдающимся отпрыском в бессчетной веренице ханских детей. Даже родился он не от законной жены, а от наложницы, рабыни с востока. Славный парень. В то время он был со мной примерно одних лет. Я неосторожно съязвил, что-то про сыновей: мол, кто-то третий, кто-то – сто третий. Сулха, конечно, обиделся и вызвал меня на бой. Пришлось улизнуть с праздника, который хан скрепя сердце устроил в честь нашего приезда.
– И кто победил?
– Обижаешь, душа моя.
– Ты?
– Конечно! – закатил глаза Сармат, но тут же рассмеялся: – Правда, я сжульничал, и поэтому Сулхе не было так горько. Мы поругались, помяли друг другу бока, а потом вместе пили до утра. – Развалившись на ковре, он поднял руку и легонько погладил Криггу по щеке. – Спустя годы я дождался смерти своего отца и пошел против братьев. Сулха же… хм, по сути, он сделал то же самое. Но братьев у него было больше. Проблем – тоже. И в народной памяти он остался героем. Одаренный полководец, умный, но беспощадный правитель, что собрал под собой разрозненные кочевья. Правда, он чуть не обломал зубы о Хьялму, когда захотел вмешаться в нашу войну: в его собственных станах поднялись недовольства… Но уверен, Сулха-Тогру подмял бы под себя полмира, если бы не погиб так рано.
– Кажется, его отравили?
– Да, – кивнул Сармат. – Только этого я уже не застал – расспросил жен, как проснулся.
– С ума сойти! Не верится, что ты с ним дружил.
Он улыбнулся, но взгляд стал стеклянным.
– Клянусь, меньше всего я хотел спать тысячу лет. Я был слишком любопытен, чтобы не вызнать о судьбе близких мне людей – пожалуй, это я зря. Я требовал в дань переписанные старые книги и переиначенные рукописи. Вынюхивал то, что не сумело пожрать время, – вышло совсем немного, но мне хватило. Мои приятели поросли быльем: один казнен, другой изведен, третий запомнился всем тучным стариком с подагрой, когда я знал его ловким задорным юношей. Очаровательные девушки – прости, драгоценная, – которых я любил, выходили замуж, некоторые – по нескольку раз. Они рожали десятки детей, умирали в горячках или доживали свой век прославленными безумными старухами.
Сармат заложил руки за голову.
– Увы, – протянул. – Жизнь многих размозжила.
Кригга провела ладонью по его лбу, скользнула по виску и шее.
О, она им любовалась. Поэтому попросила рассказать еще историю, а за ней – следующую. Она смотрела на Сармата неотрывно, как на пламя, то взмывающее удалым вихрем, то затухающее, лишь угольки потрескивали насмешливо и устало. Сармат говорил – про бронзовые ханства и княжества, алые с серебряным. Говорил про первые походы с Ярхо и про хитрости, которые учинял. Про бои и охоту, про друзей и любовниц – на удивление, Кригге ужасно нравилось слушать о женщинах, бывших его спутницами. Их истории были увлекательны и красивы, и в них хотелось верить – даже если Сармат лгал.
Одни женщины оказывались достаточно рассудительны, чтобы оставить Сармата ради безбедной жизни. Другие же любили его так сильно, что предавали свои семьи, отрекались от своих богов и разменивали свое имя на сплетни и склоки. Кригга понимала всех этих женщин – добрых и злых, мудрых и оглупевших от чувств; должно быть, им приходилось непросто.
Как и ей сейчас.
Сармат говорил, и Кригга его слушала, захлебываясь стыдом и щемящей нежностью. Она знала: что бы ни случилось дальше, так, как раньше, уже не будет. Это – последняя ночь, и Кригга старалась запечатлеть Сармата в памяти, запомнить его лицо, бархат голоса, тепло рук и жар поцелуев. Все, что заставляло ее трепетать, выворачиваться и ластиться.
А когда он уходил, то сказал ей на прощание:
– До встречи.
И Кригга печально улыбнулась, показывая, что принимает его игру.
Повелитель камней и руд IV
Сармат-змей улетел. Кригга спала в соседнем чертоге, а Лутый, примостившийся у двери в тайный ход, пил воду прямо из тонкогорлого кувшина. Он растирал воспаленный глаз, уставший от беспрестанного исследования комнаты-карты. И полурассеянно, не напрягаясь, наблюдал за Рацлавой – драконья жена ткала музыку.
Рацлава играла постоянно, но не всякий раз – так, с упоением и силой. Лутый выполз в палаты, чтобы вызнать последние новости и пополнить запасы, и он был тихим благодарным слушателем. А Рацлава любила, чтобы ее слушали. Даже если делала вид, что в подобные моменты для нее не существовало ничего, кроме песни.
Она сидела в середине чертога, окутанная голубым и белым; рукава на ее платье были летящие, пошитые кусочками перламутра. Они пенно скатывались до локтей. На вкус Лутого, руки, выше изувеченных пальцев-паучат, были самым красивым, что досталось Рацлаве. И даже если бы Рацлава не играла, он бы смотрел на них – отчего бы ему просто не посмотреть на хорошенькие руки молодой женщины? Редко где встретишь такую молочную кожу и такой округлый изгиб, однако – когда Лутый наблюдал за Рацлавой, эти мысли шуршали далеко.
Он видел даже не ее, восседавшую на сундучке, с разлохматившимися косами и кровоточащими губами – нет, он видел нечто другое. Менее человеческое, более колдовское. И Лутый испытывал не любопытство, а уважение. За ее усердие. За то, что Рацлава выжимала из своей боли красоту и силу. За то, что ненавидела чужую жалость. Он сам был одноглаз и исхлестан плетями, он мог понять ее лучше, чем кто-либо. Увечье не определяло его – Лутый с одним глазом оставался таким же жизнерадостным и хитрым, как и Лутый с двумя. А Рацлава, со зрением или без, была внушительной и честолюбивой.
Рацлава растянула по чертогу хрустальные нити своей песни – Лутый осязал их холод, слышал их мелодичный звон, чувствовал тепло крови, прилившей к щекам. Рацлава играла не для Лутого, но, наверное, ей было приятно, что он угодил в ее сети и запутался в льдисто-стеклянной музыке, словно муха.
Когда она закончила, то потянулась, разминая затекшее тело.
– Красиво, – заметил Лутый, прижимая к животу кувшин.
Рацлава позволила себе удовлетворенную полуулыбку. Но тут же отмахнулась.
– Раз ты отдохнул, – проворчала она, – может, теперь-то расскажешь, что выяснил?
Лутый проводил в змеиной комнате сутки напролет, даже Рацлава позавидовала бы его упорству. Он перебирал знаки и перерисовывал на ткани кусочки карты, обычной и отзеркаленной, чтобы затем сопоставить с лабиринтом. Но Матерь-гора была немилостива к рабу, и без Кригги Лутый не мог сделать и лишнего шага – ходы все норовили завести его не туда. К тому же все сложнее было сладить с Бранкой: ученица камнереза искала его, когда заканчивала работу. Несколько раз она заставала его в комнате-карте – Лутый, заслышав ее шаги, едва успевал свернуть ткани. Но с его пальцев не сходили угольные следы, а любые оправдания звучали вяло: Бранка догадывалась, что дело нечисто.
– Если девка попробует тебе мешать, клянусь, я сотку песню, которая ее задушит.
Лутый ожидал чего-то подобного. Он восхищался старанием Рацлавы, однако и не думал забывать, что она учинила с его приятелем Скали – и как убила разбойничьего атамана, перерезав тому горло.
– Это ни к чему.
– Твоя девка знает, что ты пытаешься разгадать карту. Она пожалуется камнерезу или натравит на тебя суваров.
– О нет. – Он сделал шумный глоток и отозвался не без тени самодовольства: – Я почти ее убедил.
– Что ты невинная овечка? – хмыкнула. – Не обольщайся. Нужно быть конченой дурой, чтобы поверить в подобную ложь.
– Что я схожу с ума, – исправил Лутый. – Поверь, я стараюсь. Моя речь начинает путаться, взгляд – рассеиваться. Я становлюсь вялым и неразговорчивым, а потом резко начинаю гневаться и плакать. Жалуюсь на судьбу. Бормочу про комнату-карту. Это расстраивает Бранку – готов спорить, скоро она вообще растеряет охоту искать меня…
Задумчиво пожевал губу.
– Да, – уныло протянул Лутый, меняясь в лице, – кажется, она успела ко мне привязаться. Но не настолько, чтобы помочь мне избежать смерти. Жаль…
Лутый вздохнул и перебрался поближе к сундучку, на котором сидела Рацлава. Та, заслышав шорохи, мутно поглядела в его сторону и издала короткий смешок.
– Девка к тебе неравнодушна, а ты убеждаешь ее, что обезумел из-за ее же поступка. – Рацлава приподняла брови. – Это ведь она показала тебе карту… Разве не милосерднее ее задушить?
Лутый отставил кувшин и до боли стиснул пальцы.