– Он приветственно кивнул в сторону горизонта, где стояла Матерь-гора: – Сын тоже вышел не лучшим. А отец – и подавно.
– Глупости, – произнес Хортим железно. – Я был бы рад иметь такого отца, как ты.
Возможно, Хьялма хотел, чтобы Хортим сказал ему это, – иначе зачем делился своей историей?
Возможно, нет.
Но Хьялма замолчал. Затем поднялся, отложив нож и точило, – Хортим различил, какое у наставника мелькнуло расчувствовавшееся, подобревшее выражение лица, тут же сменившееся прежним.
Хьялма взъерошил Хортиму волосы и добавил едко – тон не вязался с утомленным видом:
– Не думай, – усмехнулся, – что это помешает мне отчитать тебя в следующий раз.
Воронья ворожея VIII
В военном лагере Та Ёхо принимали за угловатого мальчика-подростка – она перевязывала грудь и лохматила волосы, отныне стриженные пониже ушей. Взбитые пряди прикрывали ее лицо: круглое, кривозубо-улыбчивое. Движения ее были стремительными и ловкими, походка – резвой и упругой, несмотря на ногу, раненную в этом году. Совьон знала, что Та Ёхо давно преуспела в искусстве притворства: раньше она частенько выдавала себя за юношу. Когда же она не опасалась посягательств и назойливого внимания – как в Черногороде и караване драконьей невесты, подле подруги и под покровительством Тойву, – то отпускала волосы и разрешала себе говорить мягко и звонко, двигаться – плавно, по-кошачьи. Совьон до сих пор удивлялась, как женщина могла так убедительно вживаться в роль юркого парнишки.
Саму Совьон, пускай даже высокую и крепкую, с мужчиной бы не спутали. Она – и с остриженной косой, и с утянутой грудью – провела бы разве что человека слабовидящего и тугоухого. Поэтому ей приходилось поступать как раньше: спать с ножом под подушкой и слыть пугающей. Совьон и раньше не гнушалась окружать себя дымкой дурной славы, чтобы в ней видели не женщину, а опасную вёльху. Сейчас же это удавалось легче, чем когда-либо.
Она ушла на войну на исходе весны и встретила лето на огромном, залитом солнцем полотне Пустоши. Оркки Лис подсказал ей, под чьим началом искать Та Ёхо – айха страшно обрадовалась подруге. Она поделилась с Совьон всем, что пережила за это время: особый восторг у нее вызвал Тхигме – живое божество высокогорных сказок. Та Ёхо похвасталась тем, что говорила с ним, – язык ее племени Тхигме-Хьялма знал хорошо.
Совьон присоединилась к ратям князя Бодибора Сольявича, защищавшего подступы к Бычьей Пади. Лето разгоралось, и войска, отбивавшие нападения Ярхо-предателя, были вдохновлены вестью: на их сторону встал староярский князь. Бычью Падь удержали, налеты – отразили. В июне в их лагеря хлынули свежие запасы оружия и продовольствия. Соратники перетянули внимание врагов – к Матерь-горе продвигалась мощная сила, и Ярхо-предатель решил оставить Бычью Падь, занявшись иной угрозой. Он отступил к Матерь-горе, собираясь встретить врагов лицом к лицу: староярцы подходили с юго-запада, остатки войск князя Бодибора – с востока.
Июньский путь к Матерь-горе Совьон не назвала бы легким – приходилось пробуривать каждую версту, а люди Бодибора Сольявича и так были истощены; однако за всю войну еще никто из них не испытывал такой надежды.
Совьон запомнила день, когда их войска, преодолев Сухую излучину – глубокий овраг в степной земле – сумели разглядеть не просто очертания Матерь-горы. Им впервые резанула глаза ее вершина, отливающая на солнце чистой ржой.
Желто-зеленые пожухлые травы лизали брюхо Жениху и шуршали по ее ногам. Совьон, прикрывая глаза от жгучих лучей, смотрела на горизонт сквозь пальцы и не могла наглядеться. Она видела Матерь-гору полгода назад – сколько же поменялось за это время! В прошлый раз ее сердце сдавливал груз вины. Сейчас она, осунувшаяся, огрубевшая, обратившаяся к колдовству, от которого бежала, приподнялась в седле и едва не прослезилась от восторга.
Люди княжеств восстали и подошли к Матерь-горе ближе, чем когда-либо.
Недолго Сармату-змею осталось лютовать.
Она убеждала себя: ей больше не стоит ворожить, если ее тело настолько окрепло. А если уж она жаждет лишить недруга жизни, то должна взять оружие и вызвать на честный бой. Не так давно Совьон стращала рабыню Жангал рассказами о мраке, и она не отказывалась от своих слов. Колдовство вёльхи – груз ответственности, зелье из ужаса и тьмы. Но Совьон позабыла, насколько власть, разливающаяся по жилам, может быть приятна – слаще и дурманнее, чем маковый сок.
Не так-то просто вновь отвергнуть это.
Она говорила себе: ей больше незачем видеть черно-сливовые сны, в которых мелькали высверки грядущего. Ей незачем слышать шуршание от земли до неба – Совьон и раньше различала шепотки духов, но давно мир не тонул в таком гомоне. Смех в ковыле. Стоны в мелких речушках. Причитания в перелесках. Совьон считывала все это, точно следы или узор на карте, и полнилась знанием, как кувшин – родниковой водой. Что происходило в Пустоши и кто выжидал их войска в засаде – она видела, и говорила воеводам, и ей верили, потому что любое слово, упавшее с ее губ, подтверждалось.
Ее пьянило могущество. Настолько, что однажды Совьон задумалась, есть ли смысл убеждать себя и открещиваться?
– Довольно, – возмущалась Та Ёхо. – Сов Ён, пожалуйста. Ты зайти слишком далеко. Помнить? Ты сама говорить: чары есть обман. Чары есть зло. Они выжигать волю и разум.
– Нет, – качала головой Совьон, придумав себе новое оправдание. – Я помогаю одолеть врага.
Знание всегда оказывалось для нее чересчур густым и терпким. Стирались грани между миром смертных и миром духов. Рать шла по Пустоши, и Совьон краем глаза видела степных людоедок, прячущихся в оврагах. Людоедки боязливо выглядывали, встревоженные конским топотом, – Совьон ни с чем бы не спутала их облезлые черные макушки и глинистые пальцы с гнутыми когтями.
Когда воины разбивали лагерь и ужинали у костров, Совьон узнавала среди людей вьющихся травянистых духов: белесо-прозрачных, с вытянутыми лицами и широко искривленными ртами. Зачастую призраки, растянувшиеся в типчаке и безучастно смотрящие на Совьон, когда та проезжала мимо, казались ей существами более осязаемыми, чем живые вокруг.
– Ты говорить сама, – снова напоминала Та Ёхо. – Из-за чар можно сойти с ума.
Совьон предупреждала о соглядатаях и ловушках, о непогоде и неприятностях. Чувствовала, что раньше была слепа и глуха, а сейчас прозрела. И наконец-то полной грудью дышала всеми оттенками мира, хотя и понимала: больше нельзя. Она одергивала себя, мысленно напоминая, – она уже пристрастилась к колдовству и вернулась в сети, которые однажды ее едва не задушили.
Ее щеки впали еще сильнее, глаза – почернели, как угольки. Пряди волос самовольно вылезали из косы, будто им предпочтительнее было свободно струиться по спине. Зрение часто мутилось. Уши полнились посторонними звуками. Менялся голос – становился сиплее и насмешливее.
Совьон догадывалась, что сила вёльхи засасывала ее в водоворот, из которого она, слишком слабая и неопытная, не смогла бы вырваться. Многим такая ноша оказывалась не по плечу.
– Хорошо, – в конце концов согласилась Совьон с Та Ёхо. – Я перестану. Только помоги мне кое-что сделать.
Та Ёхо догадывалась, что именно – она была сметлива, а Совьон рассказывала ей о знакомцах, которых встретила в войске.
Впервые за много лет Совьон чувствовала, что не боролась с потоком, а плыла по течению, и судьба мягко выносила ее в нужную заводь – как иначе объяснить столько совпадений? Во главе сотни, куда ее определили, стоял Латы. Весной он был ранен и оттого не поехал в Старояр вместе со своим князем. За время войны молодой дружинник посерьезнел и своей сотней управлял хватко. К Совьон он отнесся как к старому другу, и он передавал ее пророчества воеводам – Совьон была рада его видеть, но не более. Чары уже перемалывали ее мысли, и воспринимать явь становилось все сложнее.
Но то, что в сотне Латы оказался Дагрим, Совьон сочла подарком свыше. Если уж богиня Сирпа вновь свела его путь с ее, то Дагриму живым не уйти. Только завидев его, она удовлетворенно поняла, что убьет его и отомстит за измученную пленницу Жангал. Но чьими руками?
Поначалу Совьон пыталась выяснить у Латы и его приятелей, где Дагрим оставил рабыню, – в Бычьей Пади? В деревне, в крепости? Однако Совьон все больше слушала духов, а не людские разговоры, и тайно выспросить не получилось. Дагрим был крайне недоволен ее назойливостью. Он преградил ей дорогу одним ранним утром, когда Пустошь только начинала нагреваться, будто чугунная сковорода. Он надвинулся на нее, держа ладонь на обухе топора, только Совьон и раньше бы его не испугалась – сейчас и подавно. Перед глазами у нее плясали черно-лиловые и синие тени, как если бы стеклышки ее зрачков случайно измазали в краске. Дагрим тонул в пляске крошечных духов и отпечатков чужих воспоминаний.
– Тебе что-то любопытно, ведьма? – рыкнул Дагрим. – Может, мне укоротить твой нос, чтобы ты не совала его не в свои дела?
Совьон глянула на него надменно и ничего не ответила, намереваясь уйти, но Дагрим замер на ее пути.
– Не смей больше ничего вынюхивать.
– Я бы на твоем месте, – сказала Совьон хрипло, – не угрожала, а молилась бы богам, в которых верю. Они-то знают: тебе недолго осталось ходить по этой земле. Ты умрешь, не успеет пройти самый длинный день в году, и я хочу, чтобы ты знал: это тебе – за ту несчастную рабыню.
Что тогда началось! Позже Латы, перекошенный от гнева, донельзя на себя не похожий, шипел, что не позволит устраивать потасовки в своих рядах – и Совьон, даром что женщина и его приятельница, получит столько же плетей, сколько и Дагрим, начавший драку. Потому что рассыпать грозные пророчества накануне битвы и баламутить лагерь – худшее, что она могла бы придумать.
– Я никому бы не стала открывать дурное, – отвечала Совьон равнодушно, утирая кровь с разбитого лица. – Кроме него.
Хотя она понимала, что своими словами нарушила строгий военный порядок и ее наказание справедливо.