Ярхо шел по лагерю, и тукеры и княжегорцы – те немногие, что выступили на стороне Сармата, – уже не вытягивались перед ним по струнке, а крутились подле хмельными всполохами. Они смеялись, и кричали, и приветствовали Ярхо, точно он должен был разделить их ошалелую радость.
– Где Сармат? – спросил он грубо, выхватывая первого попавшегося парня. Тот оказался тукером. И если понимать княжегорский язык степнякам приходилось волей-неволей, то объясниться с Ярхо оказалось делом невозможным: тукерского тот не понимал.
Довольное, щекастое лицо парня обдало ужасом. Он залепетал то, что Ярхо не разобрал, и указал в сторону.
– Ступай, – обронил Ярхо, выпуская его плечо.
В юности Сармат умел гулять так, что весь Халлегат закипал от его лихого веселья. Старый князь считал третьего сына непутевым, важных дел ему не доверял, и зачастую Сармат маялся от безделья – куролесил с друзьями и крал чужих невест. Он устраивал кутежи, а затем с ядовитым удовольствием сносил наказания, будто рад был встать костью в отцовском горле. Отец же то отправлял Сармата в походы, повелев относиться к княжичу как к простому ратнику, то запирал его в клети и держал на воде и хлебе, то ссылал в предместья – тщетно. Сармат выдерживал нужный срок – отбушевав, становился кроток и покладист. А когда железная хватка ослабевала, начинал все сызнова – до тех пор, пока не поумнел и ему не наскучили подобные бесчинства. С возрастом Сармат стал осторожнее и хитрее, хотя гулянки по-прежнему любил.
Но в ту ночь Сармат не гулял. Не разделял с ханами трапезу, не плясал с саблями, не пил за победу в поединке. Он не появлялся перед соратниками, сверкающий, как начищенный щит, хохочущий и довольный; Ярхо застал его в одиночестве у шатра.
Сармат стоял к нему спиной, заведя руки за пояс, – у края овражины, в которой едва поблескивала сброшенная драконья чешуя, освещенная звездами и дальними огнями. Он был одет в длинный, до середины икр кафтан не то темно-бордового, не то коричнево-красного цвета, в ночи кажущегося черным. И ни золотое шитье на ткани, ни несколько рыжих, запечатанных зажимами косиц, что привычно выделялись на фоне распущенных волос, не обманывали: Сармат вел себя не так, как обычно. Он был серьезен, собран и тих.
Сармат не повернулся к Ярхо – хотя не услышать его, тяжело и хрустко переступающего через травяные заросли, было невозможно. Ярхо подошел и замер рядом. Как и Сармат, он молча смотрел на скинутую драконью кожу, на полную луну и очертания гор. Наблюдал за облачком точечно-золотых светляков, поднявшихся над кустами, которые потревожило каменное тело. Слышал треск кострищ и смех и – едва уловимо, нос Ярхо не был так хорош, – ощущал запахи лагеря и степи.
– Чуднó, – наконец произнес Сармат. Рассеянно улыбнулся и склонил голову вбок. – Не так ли?
Ярхо кивнул, не сомневаясь, что Сармат разглядит.
Столько лет они сражались с Хьялмой и считали его соперником умнее и могущественнее себя. А что сейчас?
– Полагаю, ты думаешь то же, что и я… Позволишь мне озвучить, братец?
О да: Ярхо бы все равно не сумел отыскать нужных слов.
– Это, – Сармат усмехнулся, – походило на детскую игру. Словно, едва подняв деревянный меч, ввязываешься в шутовскую драку с кем-то из бывалых отцовских ратников. Осознаешь ведь, что проиграешь, однако елозишь, бьешься… пыжишься. Ты ведь тоже не верил, что мы его побьем?
Нет. И он не верил.
Сармат запрокинул голову и хохотнул.
– Ты собирал рати. Я уговаривал тукеров, злился и сквернословил. Грозил тем, что сделаю с Хьялмой, когда до него доберусь, но вот так диво, Ярхо: я чуял, что обречен.
Слушая, Ярхо приметил одного из светляков, метнувшегося к нему резво-близко. В свете пламени и звезд разглядел, что горошинки глаз у того были белые, – Ярхо стремительно отогнал светляка жесткой ладонью.
– Отчего он вызывал в нас такой трепет, Ярхо? Боялись ли мы его, как дети – того, что некогда набило им шишки и причинило боль? Это ведь Хьялма. Он должен был оказаться прозорливее, как и всегда. Должен был придумать нечто, что сжило бы нас со свету. А он… – Сармат разочарованно покачал головой. – Прослыть мудрецом, чтобы так глупо погибнуть.
Погибнуть, – въелось в мысли.
Ярхо обронил неохотно:
– Не верится.
– Я разодрал ему глотку, но даже сейчас охотнее поверю в то, что старый прохвост лишь ловко притворился перемолотым. И это его вина.
Звучало почти обиженно.
– Должен признаться, – продолжал Сармат, – не думал, что он так легко поведется.
– Ты был убедителен.
Ярхо не льстил. Все, что сотворил Сармат накануне, он разыграл живо и точно. Он вымерил каждый рык боли и рассчитал каждый удар хвоста – Ярхо, теснящий княжегорские войска, и помыслить не мог, что Сарматовы раны – ложь. Он испытал нечто сродни тому, что раньше бы назвал страхом за соратника в битве. Он представлял Сармата, разорванного на куски, и Хьялму, удовлетворенного свершенной местью, – не это было бы честным концом их легенды?
Это знал Ярхо, и это понимал сам Сармат: гибель Хьялмы – то, на что они даже не смели надеяться в глубинах своих беспокойных душ.
– Благодарю, – улыбнулся Сармат, падкий на похвалу. – Говоря откровенно, я приложил немало усилий, чтобы заманить его в ловушку, – но я ведь хорош в притворстве, не так ли?
Он шумно вздохнул, серьезнея. Стиснул руку в кулак и приложил к губам.
– Не с ним сражался, – зашептал так тихо, что Ярхо едва мог разобрать. – Всегда – не с ним… С судьбой своей, с отцовской ненавистью, с ненавистной юдолью третьего сына, далекого от престола, и каждая моя ненависть надевала на себя его лицо…
– Говори внятно, – потребовал Ярхо, почти раздраженный неуловимым шорохом его слов. – Чего лопочешь?
Тогда Сармат распрямился, сбрасывая с себя тень тяжелых дум. Он повернулся к Ярхо, и огни лагеря осветили его черты. В излете бровей, в изломе губ, в ямке на щеке отпечаталось искрящееся, небывалое торжество.
– Вот что говорю, – произнес с придыханием, весело и змеино. – Мой братец подзабыл одну вещь: я – самая вероломная, самая хитрая тварь из всех, что когда-либо видели Княжьи горы. Поэтому он и умер как легковерный дурак.
Сармат развернулся на каблуках и всплеснул руками, как если бы хотел пуститься в пляс. Вместо этого, едва сдерживая клокочущую, распирающую изнутри радостную удаль, он взял Ярхо за плечи – тряхнул бы, ударил по ним, будь Ярхо его живым другом, а не глыбой камня.
– Он мертв, – сообщил, ликуя. – Мы одолели.
Ярхо кивнул.
– Что теперь?
– Теперь? – переспросил Сармат, выпуская его плечи. Усмехнулся, удивленный равнодушным вопросом, и указал в сторону горизонта. Туда, где в разгоряченной степной ночи угадывалась Матерь-гора. – Теперь все вернется на круги своя, братец.
Краем глаза Ярхо разглядел, как к нему вновь приблизился светляк – тот самый, белоглазый. Выслушивает, значит.
– Скоро летний солнцеворот, – мягко сказал Сармат. – Помнится, у тебя есть некоторые обязанности. И раз Хьялма мертв, я не вижу причин менять привычный ход. Тебе не нужен отдых – стало быть, доберешься до Матерь-горы в несколько дней. Сумеешь оставить свою орду на это время?
Ярхо недовольно скрежетнул.
– Пошли любого из моих воинов. Уж с твоими пленными они справятся.
– Нет, братец, – возразил Сармат. – Я бы согласился на это чуть раньше, но нынче все изменилось. Чтобы кто-то из твоих вояк хозяйничал в моих чертогах? Ладно бы рабы – сколько б их ни было в этом году, – но я не хочу, чтобы с моими женами обошлись так, как твои ратники частенько обращаются с деревенскими девками. Не хватало еще марлам собирать их по кускам.
– «Не хочу». Ты как ребенок.
– Брось, Ярхо, – протянул Сармат. – Наш враг мертв, и теперь все будет так, как раньше. Начиная с этого мига.
Белоглазый светляк затерялся в зарослях ковыля, и Ярхо за ним больше не следил.
– Война еще не окончена.
Сармат похлопал его по спине.
– Мы уже воевали с княжествами, и нам всем известен исход.
Он сплел пальцы за головой и прищурился в предвкушении.
– Мы уже жгли их и рубили. Значит, сожжем и изрубим снова. Помяни мое слово: скоро их силы расколются на части. Многие из соратников Хьялмы приползут вымаливать мое благоволение – о, Ярхо, ты можешь оставить свою орду на гораздо больший срок.
Ярхо не мог с ним не согласиться. Обыкновенно Сармат хорошо угадывал настроения княжегорских правителей, и если он ждал, что те пойдут к нему на поклон, значит, так оно и было.
– Только представь, что сейчас начнется. Предательства, заговоры, побеги с поля боя… Но не думай, что я осуждаю: Хьялма бросил друзей в непростом положении. – Прищелкнул языком. – Бедняги. Они так в него поверили. И так просчитались.
Ярхо взглянул на него.
– Ты ведь не помилуешь никого из них, – понял он. – Даже если падут ниц и принесут дары.
– Что мне их дары? – Сармат смотрел на горизонт. – Они восстали против меня. Они поклонились Хьялме. Нет, братец, довольно мне золота: за это я потребую их крови.
Когда солнце замрет VII
В походном шатре до сих пор витал запах горьких лечебных порошков. Травяной душок впитался в ткань полога и шкур, которыми была затянута постель, – тщательно, без единой складки. На столешнице лежали письма – ровнехонько, уголок к уголку. Карты были осторожно свернуты и перехвачены кожаными шнурками. Хортим знал: стоит развернуть одну, и он увидит чернильные очертания Княжьих гор и витиеватые заметки, выведенные рукой Хьялмы. Только не хотелось прикасаться ни к картам, ни к чему-нибудь еще.
Шатер выглядел так, точно его хозяин должен был воротиться с часу на час. Хьялма оставил здесь все, как оно должно было быть – разложенное в строгом порядке, скрупулезно прибранное.
Когда умер Кифа, у Хортима было то же ощущение. Словно бы брат лишь уехал – не верилось, что человек так быстро взял да сгинул. Вчера был, нынче нет. Хотя это осознавал разум, а глаза видели, как тело Кифы закапывали в сырую землю.