– А что, – возмутился Путята, – у Сармата-змея нет причин верить в свою победу?
– Не больше, чем у нас.
Вновь – гвалт и гомон.
– Будет тяжело, – прокричал Хортим, – и я не стремлюсь убедить вас в обратном! Однако Хьялма был с нами, и он просчитывал, как одолеть Сармата и Ярхо.
Выдохнул ядовито, с торжеством, которое сам едва не счел подлинным:
– И уж поверьте, – впился взглядом в княжеские лица, – уж поверьте в очевидное: что-что, а собственную гибель Хьялма предугадал.
Инжука скользнул в шатер тенью. Ему было не привыкать передвигаться, как тень: единственный тукер не то что среди людей Хортима – в целом лагере. Степняки выступали за Сармата и на Инжуку смотрели косо, даром что тот вырос среди княжегорцев и считал Гурат-град своим домом не меньше, чем кто-либо из Сокольей дюжины.
Стояла ночь, но в шатре не спали. Растянувшись на лежанке, Хортим хмуро вертел снятый плетеный браслет – точно узор, повторяющийся под подушечками пальцев, помогал ему собраться с мыслями. Арха сидел подле и молчал.
Инжука поклонился, но ему ничего не сказали. Тогда он опустился рядом с Карамаем, сидевшим в тени от одинокой лампадки, и спросил шепотом:
– Как прошло?
– Паршиво, – ответил Карамай.
Хортим мог обсуждать дела с ближайшими друзьями, но ныне был не в настроении.
Инжука прочистил горло.
– Княже… – напомнил он о себе. – Ты меня звал.
Хортим встрепенулся, будто его вырвали из глубокого забытья. Приподнялся на локте и кивнул. Рассказал, что опасается, как бы недружелюбно настроенные князья не покинули лагерь этой же ночью, и добавил:
– Если они соберутся уйти, я хочу узнать об этом первым.
Инжука снова поклонился – и так же, резвой тенью, тихо вылетел вон.
– Нет, Карамай, – качнул головой Хортим, видя, как приподнялся дружинник. – Будь тут.
Карамай не был так хорош в незаметной слежке, как Инжука, и у него не было столько приятелей в чужих отрядах, как у Латы. Зато, если предатели пошлют к Хортиму своих слуг, Карамай поможет Архе защитить князя.
Хортим лег обратно и тяжело вздохнул.
– Они меня ненавидят, – изрек мрачно. – Почти все из князей. Пожалуй, они имеют на это право.
Арха недобро ухмыльнулся, трогая кинжал на поясе.
– Как бы ненависть не вышла ублюдкам боком.
– Ты не понимаешь. – Хортим подкинул браслет на пальце. – Не страшно терять все, когда у тебя ничего нет – как у меня. А у них есть. Земли, города, подданные, жены, дети…
Он стиснул голову руками. Арха ничего не сказал, Карамай – и подавно. Нечем было утешать.
– Какой дурак, – простонал Хортим. – Боги, видели бы вы, какой дурак ходит под вашим небом, так молнией бы изничтожили.
Почему за все время, что он пробыл с Хьялмой, Хортим не догадался спросить нужное? Выспрашивал про власть, про Халлегат, про войны, даже про семью под конец – но ни разу не узнал, что им делать, если Хьялма умрет.
А Хьялма? Разве он не должен был оказаться умнее Хортима, который перед ним рот раззявил: надо же, к двадцатой весне отыскал человека, который сумел заменить ему и отца, и учителя, и идола? Но нет – ничего не сказал, видать, и сам верил, что неуязвим. Хортим лежал в желтом лампадочном свете, стараясь вспомнить как можно больше их разговоров. Должен же быть где-то крючочек, за который стоит уцепиться. Должен же быть?..
Хортим отшвырнул браслет и вскочил с лежанки. Вышел в духмяную летнюю ночь и увидел, как на черном полотне выделялся тот кусок неба, который пятнал дым от огромного погребального костра. Звезды на юге укутывала темная поволока – нелепо смотрелись они рядом с другими звездами, чисто-золотыми.
Хортим согнулся напополам в заглушенном крике.
Почему не подумал наперед? Почему не предположил страшное, а в последние встречи только тешил свое любопытство – узнавал про сына Хьялмы, братьев, жену, про дракониху его северную, которую высокогорцы убили? Хотя нет – про дракониху Хьялма ему сам рассказывал, да еще добавил, что история, мол, важная. Только что теперь Хортиму с этой историей делать? Сармата былью пугать?..
Он резко выпрямился, будто кол вместо хребта вбили. Мысли зашуршали невесомыми крыльями. Они путались, а Хортим старался ухватить нужную, мелькнувшую пламенно и желанно.
– Княже. – Арха выступил из шатра. – Что делаешь?
Хортим повернулся к нему. Его щеки пылали, а глаза смотрели удивленно и шало.
– Иду к Бодибору Сольявичу, – выдавил он наконец. – Ступай за мной. Говорить с ним будем.
Повелитель камней и руд V
Когда Лутый был совсем юн и только стал одноглаз, он притворялся безумным паяцем. Крутился в одной княжегорской деревеньке, где остановились войска, мозолил глаза в корчме и выслушивал вести для Оркки Лиса. С тех времен он прекрасно знал, как разыгрывать помешательство.
Лутый поселился в зеркальной комнате и больше не таился ни от кого – ни от суваров, ни от марл, ни от Бранки. Драконьи слуги, видно, решили, что он совсем спятил: бормотал что ни попадя себе и карте, стенал и смеялся, проводил часы, разглядывая, как зеркало отражало лампадный луч. Оттого ни марлы, ни сувары к нему больше не наведывались. Но Бранка приходила. Завершив свою работу, садилась на сундучок у дверей, смотрела на Лутого и похныкивала: «Зачем, зачем я привела тебя сюда, если знала, что повредишься умом?» Одна часть Лутого хотела огрызнуться, дескать, чхать ты хотела, девка, на мою судьбу, коль больше не помогаешь, а другая… Другой его части было все равно.
Пироп, бирюза, обсидиан, топаз – тысячи змеек из сотен драгоценных камней. Глаза из золота, чешуя из серебра, ошейники и крохотные копьеца из железа. Лутый разбирал эту карту, и он властвовал надо всеми змейками, над камнями и рудами, из которых они были сделаны. Он смотрел на узор из всех зеркал, изучал его сутками напролет, бережно расплетал, любовно разгадывал, вживлял кусочек себя в каждый из его затейливых витков. Ему казалось, что змейки шипели у него вместо дум, разветвлялись под кожей вместо жил, и ничего не было, кроме этой нерешенной загадки и этого змеиного гнезда.
Иногда на него накатывало горячее отчаяние: что, если ему и вовеки не понять этой тайны? Что, если воля – такая близкая, такая желанная, – ускользнет от него? «Нет, – твердил Лутый, оглаживая неровные стены, – не будет такого». Он весь – в змеиной карте, а карта – это он. Он сопоставлял змейки с настоящими ходами и палатами, распутывал черточки символов и предугадывал, как камнерезы древности могли обернуть в знаки те чертоги, что он уже встречал в Матерь-горе, пока бродил с Криггой по лабиринту.
Краем сознания, не занятым тяжелым решением, Лутый пытался понять, действительно ли он только притворялся безумным – или всамделишно сходил с ума?
– Оставь, – умоляла его Бранка. – Тебе все равно ее не разгадать.
– Так помоги мне. И беги со мной.
– Глупый, – качала она головой, словно он попросил ее поставить Матерь-гору вверх тормашками. – Никуда я с тобой не побегу.
Место Бранки было здесь, в горных недрах, и Лутый не пытался ее переубедить. Пускай вырезает из драгоценных камней шкатулки да ягодки до самой старости, лишь бы не старалась его задержать. Место Лутого – на воле, там, где звенят ручьи, а нагретая солнцем трава колка и душиста.
– Матерь-гора – мой мир. Вне нее мне не жить. Я без нее не могу.
«Не моги, – мысленно отвечал Лутый, поворачивая кругленькое зеркальце и рассматривая отраженную в нем карту. – Только не мешай».
Сейчас на поверхности лето. Пьяное, теплое княжегорское лето, что разливалось птичьим пением, пестрело люпинами, колокольчиками и мальвой. Лутый рвался к нему, но все больше увязал в комнате-карте.
– Брось ты это все, – кидалась к нему Бранка и кривила губы, чтобы не разрыдаться. – Одна трата времени! А нам бы с тобой и так хватило времени – если не несколько седмиц, то несколько дней… Это ведь лучше, чем ничего, правда?
Ох как прикипела ученица камнереза к своей единственной человеческой игрушке.
– Посмотри на меня, – требовала Бранка, памятуя себя прежнюю, не влюбленную и надменно-капризную. – Расскажи мне что-нибудь, как раньше. О княжне, растопившей сердце разбойничьего атамана. О ведьме с болот. О воине, чей меч умел пророчить.
– Некогда.
– Некогда? – возмущалась, подобрав юбки. – Да что ты за человек такой, раб! Ты что, совсем рассудка лишился?
И всхлипывала.
Лутый отстранял ее, когда она его целовала, но в конце концов сдался и решил, что это – потребность навроде пищи, воды или умываний. То, что позволяет телу поддерживать ум собранным и цепким. Но даже когда он был с ней, он видел в скатанном платье Бранки пласты малахита, в ее крапчатых глазах – гранитные камушки, и волосы ее распускались гибкими янтарными струями.
– Пожалуйста, – ругалась она и плакала. – Посмотри на меня.
Лутый смотрел, но не видел.
Когда все случилось, Матерь-гора не пошатнулась, а на Лутого не накатила волна щемящего восторга. Только сердце пропустило удар, и к кончикам пальцев разлетелась теплая дрожь.
Он изучал карту так же, как и десятки дней до, и вел ладонью по змейке-коридору – ему было любопытно, отчего эта змейка выбивалась из общего сплетения? Ноготь Лутого соскользнул с рубиновой чешуи, попав в крошечное углубление на карте. Небольшая ямочка, совсем незаметная глазу.
И тогда Лутый, уже разгадавший тьму знаков и поднаторевший в понимании закономерностей карты, все осознал. Символ выпадал из узора – значит, направлялся кнаружи.
«Выход».
Лутый разворачивал полотна ткани, исчерченные углем и мелом. Он пытался вспомнить, изучали ли они с Криггой лабиринт рядом с этим знаком. Во время их исследований Лутый, увешанный исписанной тканью, сравнивал в уме коридоры со змейками и складывал их, как кусочки мозаики. Хотел понять, как нужно было читать карту в этом участке – обыкновенно или отзеркаленно?