– Иди, – велела Рацлава холодно.
Лутый понял: ей не было его жаль, как не было жаль себя или Криггу, чью косу до сих пор сжимали в каменном кулаке. И Рацлава знать не знала, взаправду ли воины Ярхо погружены в глубокое оцепенение – может, они оживут, едва заслышав людские шаги. Пропадать так пропадать.
Он подлетел к стене, уже готовый ощутить, как меч опускается на его хребет, – но ратники не шелохнулись. Лутый не успел это осмыслить. Только прижал ладони к стене и понял, что в ней не было ни намека на замочную скважину.
Лутый принялся ощупывать шершавую горную породу. Когда он согнул колени, его ухо стиснул сувар.
– Сука, – рявкнул Лутый. – Прочь!
Здесь только он и глухая стена, которая должна была оказаться дверью. Только Лутый и его последняя загадка – а иначе бы тут не стояли эти ратники; Ярхо не отправил их на войну – значит, им причиталось перехватывать беглецов.
И суварам Лутого не отвлечь.
Он дернулся, и его обожгла дикая боль – наверное, в каменных пальцах остался кусочек уха. За ворот покатились горячие липкие капли.
Когда Лутый нащупал углубление, из рук воинов сиганули мечи – по обе стороны, крест-накрест перед его лицом, и если бы Лутый оказался чуть менее проворен, ему бы отрезало кисти или нос.
Сувар попытался ухватить его за грудки, но Лутый уже распрямился в полный рост.
– Это все, остолопы? – спросил он дерзко. – Это все, что вы можете сделать?
Больше каменные ратники не шевелились – должно быть, не понимали, и дальнейшее требовало приказа их предводителя. Да, мечи могли двинуться снова, но что Лутому его жизнь, что его дрожащие пальцы или прямой веснушчатый нос? Забирайте, забирайте, только пусть эта дверь откроется, пусть…
Очертания напоминали проход – Лутый старался не порезаться о лезвия, однако – резался, и давил на углубление руками. Он отбрыкивался от суваров так, чтобы камень шарахнулся о камень или ратниково железо…
Стена надсадно застонала. Мечи преграждали ход посередине, и Лутый, сам уже напоминавший скалу, давил сверху и снизу – его шея была мокрой от крови и пота. Казалось, что его кости и мышцы звенели, как туго натянутая тетива – еще чуть-чуть, и лопнут, а коленные чашечки вывернутся и треснут, и он рухнет, подставляясь суварам под тумаки.
Камень сдвинулся. Раздался скрежет – словно дюжина несмазанных петель. В узкую щель брызнул свет, и он был для Лутого обжигающим, как сотня белых огней. Тонко потянуло запахом – воздуха, свежести, лета. Лутый последний раз наподдал с ноги, зарычал от усилия и боли: суварьи пальцы-тиски раздирали ему спину.
Это не воины Ярхо. Это всего лишь прислужники, пригодные только для того, чтобы разносить пищу и понукать рабов – разве это помеха после того, как раскрылась гора?
Рацлаву не били, только крепко держали. Она поступила умно: прижала ладони к шее, прикрывая грудь, – так Лутый, дернув ее к себе, не переломал ей руки, хотя сейчас это было бы немудрено. Он заставил ее пригнуться, чтобы не напороться на перекрещенные мечи, и проползти под ними наружу.
С Криггой оказалось сложнее – за ней и возвращаться было дольше. Сувары никак не желали выпускать ее волосы, и Кригге пришлось пожертвовать кончиком косы. Она выждала момент и рванулась что есть силы: хорошо, успел подумать Лутый, что волосы – не ухо. Отрастут.
Лутый сцепился с окружившими ее суварами, чтобы дать Кригге возможность высвободиться, добежать до выхода и перебраться на ту сторону. Он юркнул за ней следом и ухватился за ее руку, когда собрался проползти сам, – но сувары повисли на его лодыжке, а Лутому совсем не хотелось расставаться еще и со ступней. Однако его кожа была взмокшей, и лодыжка заскользила в каменных пальцах.
– Что вы сделаете нам, а? – безумно захохотал Лутый, поднимаясь. Оступился, придержался за рыдающую Криггу. – А?
Суварьи рожи за мечами стали будто бы удивленными, перепуганными, хотя уж не камню выражать чувства. Сувары таращились не на Лутого, а на то, что было вокруг него – целый мир; и так и не решились оставить свой оплот.
Тогда Лутый впервые взглянул на небо. Тут же отвернулся и заплакал – то ли от чувств, а то ли от того, что свет был слишком ярок, невыносимо смотреть; перед глазом заплясали черные мушки. В жилы хлынуло сладкое, чистое восхищение. Все показалось сказочным и совсем нездешним – солнце, горы, воздух, и простор, боги, какой был простор!.. Не торопись он так и не будь он наполовину ослепшим из-за света, расцеловал бы землю под ногами.
Лутый думал, что Рацлава могла плакать, только если у нее отбирали свирель или боль от игры превышала ту, которую положено выносить человеку. Однако Рацлава так и не перестала рыдать, даже когда они направились к подножию Матерь-горы, – не стенала, не всхлипывала, только роняла крупные прозрачные слезы. Лутый догадывался, что Рацлаве с ее слепотой в Матерь-горе приходилось тяжелее всех, и, вырвавшись на волю, она захлебывалась счастьем.
Пальцы Лутого тоже не перестали дрожать. Стало только хуже. Вскоре затряслись руки и – немного – ноги: так мышцы отходили от напряжения. К счастью, Лутый мог идти, но когда беглецы вышли к горной речушке, даже не сумел сложить руки ковшиком, чтобы напиться. Кригге пришлось ему помочь.
– Я не седой? – полюбопытствовал тогда Лутый.
Лицо у Кригги было землисто-бледное.
– Нет.
Распрекрасно.
В тот день внутри Лутого распускалась безудержная радость, но ее отягощал животный страх. Небеспричинный: Лутый боялся погони и гор, по которым они шли. Боялся, что они не успеют достигнуть видневшегося перелеска прежде, чем воротится Сармат-змей, – а если не укрыться среди деревьев, пиши пропало.
Рацлава была что набитый мешок – Лутому с Криггой приходилось следить за каждым ее шагом. Даже зрячему стоило опасаться горных троп, что уж говорить о слепой? Рацлаву подхватывали, ставили на ноги и держали под руки. Лутый мог бы нести и настоящий мешок, который заготовила Кригга, но он потерял его еще до того, как понял: сувары не намерены прощаться мирно.
Пока Лутый был занят картой, а Рацлава – свирелью, Кригга взяла на себя хозяйственные заботы. Она собрала одежду и пищу – жаль, что все пропало. Зато она отпорола одну из верхних юбок и превратила ее в съемную, которую каждый день повязывала вокруг любого из своих платьев, ожидая побега. Выпросив у благосклонных марл иглу, она прикрепила к изнанке юбки большие карманы и вшила внутрь монеты и драгоценные камни. Лутый не знал, сколько у Кригги было таких карманов, но думал, что хватило бы и на подкуп, и на ночлег, и на дальнейшую жизнь.
Маневр с юбкой был умен. Конечно, Кригга могла бы просто наполнить еще один наплечный мешок, но в потасовке Лутый выпустил бы и его. Так они распределили тяжести на пару – Кригге причиталась доля полегче, из золота и побрякушек, – а Лутый вел Рацлаву. Лодыжка, которую она подвернула при побеге, опухла и покраснела, Рацлава едва наступала на поврежденную ногу, но Лутый нещадно понукал подруг. Те старались и держались стойко. Он подбадривал их и тут же подгонял еще яростнее, почти не давая времени на сон и отдых, – быстрее, вниз, по угорью…
Только единожды они развели костер: Кригга прижгла Лутому рану на ухе, – чтобы не пристала хворь, – а все остальные ночи проводили в темноте. Ели они что придется. Пили из горных ручейков.
– Хорошо, что мы сбежали летом, – заметил Лутый. – А то бы сразу померли.
Его спутницы были слишком измотаны, чтобы отвечать.
И однажды, ближе к вечеру, они достигли перелеска и схоронились в зарослях. Подле Матерь-горы не рисковали показываться ни крупные хищники, ни лиходеи, но все же Лутый призывал быть настороже.
Беглецы устроились под небольшим холмом. Рацлава сразу же уснула, свернувшись калачиком; Лутый сторожил рядом. Прислонившись спиной к земляному валу, он стянул сапоги, чтобы трава щекотала ступни.
Он продолжал бояться, но ему вновь стало так щемяще-радостно, что захотелось закричать на все голоса. Удержаться было несложно: мозги имелись, да и ко сну уже клонило страшно.
Кригга вернулась, набрав в подол мелких кислых ягод – зато кругленьких и аленьких, а ничего крупнее у Матерь-горы все равно не росло.
– Ночи коротенькие пошли, – сказала Кригга, устраиваясь под боком. – Любопытно, когда летний солнцеворот?
Лутый пожал плечами и положил в рот целую пригоршню ягод.
– Сколько дней прошло как мы сбежали? Ты считаешь, Лутый? Три, четыре?
У него уже язык не ворочался от усталости, так что в ответ Лутый только молча приподнял пальцы.
– Хорошо, – кивнула Кригга. – Спи, я погляжу.
Лутый булькнул что-то в ответ, едва успев дожевать, и зрение рассеялось окончательно: вот мутный лесочек, вот спящая Рацлава и Кригга, сидевшая в закатных лучах, – у нее растрепанная коса и покрасневшая от солнца шея, блестящая от испарины.
Он проснулся среди ночи оттого, что Кригга трясла его за плечи. Сначала Лутый подумал, что это справедливо – пришла его очередь сторожить, но быстро смекнул: не за тем подняли.
– Молчи, прошу, – прошелестела она.
Лутый сел. Заметил в ночной мгле фигуру Рацлавы – похоже, она проснулась сама, а Лутый провалился в сон так глубоко, что его не разбудил даже рокот в поднебесье.
Из всего, чем можно было прикрыться, у них остался только платок, который при побеге Кригга повязала себе на шею. Лутый сказал подругам спрятаться под ним, а сам юркнул в траву, съежился, зарылся.
Если повезет, так дракон их не заметит.
Лутый прижимался к земле и чувствовал, что та дрожит. Он никогда не видел Сармата-змея, но представлял, как он подбирался к ним все ближе и ближе, как летел над их неказистым лагерем и макушки деревьев почти щекотали ему брюхо…
Кригга хотела узнать, какой из дней – летний солнцеворот? Этот, раз Сармат спешил домой, чтобы обратиться в человеческое тело.
Лутый выбрался не раньше, чем иссяк последний подозрительный звук, а перелесок зажил по-прежнему – ветерок, сверчки, цикады.
– Эй, – свистнул тихонечко.