Кригга вынырнула, дрожа от волнения. Лица Рацлавы Лутый разглядеть не мог – ночь выдалась не слишком звездная, – но заметил, что она скрещивала руки на груди. Хмурилась, наверное.
– Что теперь будет? – выдохнула Кригга.
– С нами? Ничего, – заверил Лутый. – Мы направимся дальше. Я назову Сармата бестолочью, если пошлет за нами своего брата. Идет война, помните? Не думаю, что она успела закончиться. Как Рацлава оправится от последней песни, сможет вселиться в какую-нибудь зверушку и выгадать нам безопасный путь – правда, Рацлава? А то выйдем на какое-нибудь поле, а там воины Ярхо с князьями режутся. Вот будет умора.
Никто не засмеялся.
– Он нас не заметил? – боязливо уточнила Кригга.
– Если бы заметил, так мы бы уже заживо горели. – Рацлава хмыкнула. – Ты так уверен, что Сармат не пошлет погоню?
– Я надеюсь, – уклонился Лутый. – А его самого нам пока бояться нечего – пусть кукует в человеческом теле и разбирается со своими домочадцами.
– Домочадцами, – едко хмыкнула Рацлава. – О да.
Кригга ничего не сказала, а Лутый ударил себя по колену и вздохнул неожиданно горько:
– Знаете, вот кому бы я сейчас не позавидовал, так это тем, кто остался в Матерь-горе.
– Эльма-Эльма, – пожурил Сармат. – Как нехорошо вышло.
Ему ответил нечленораздельный жалобный стон.
– Я очень уважал тебя, Эльма. Ты единственный из камнерезов Матерь-горы, которого я застал, проснувшись тридцать лет назад. Я восхищался тем, как ты и твои предшественники, заселившие мою обитель, обращались с драгоценными камнями. Какие вы создали чудесные палаты! Поэтому я всегда шел на уступки, ты помнишь?
В мастерской Эльмы царил полумрак – в бешенстве Сармат разбил несколько лампадок. Сейчас же, успокоившись, он сидел на скамеечке у стены, а камнерез пытался выползти из освещенного пятна в тень. Хотя должен был понимать, насколько это бессмысленно: Ярхо высился по правую руку от Сармата. Один его шаг – и он схватит старика и раздавит, как подгнивший орех.
– У нас был уговор, Эльма, – беззлобно напомнил Сармат. Он сцеплял пальцы между коленей, лениво стирая с кожи рдяные брызги. – Я позволял тебе властвовать над рудными норами и создавать удивительные сокровища так, как тебе охота. Я не тревожил ни тебя, ни твоих учеников. Я отдавал тебе всех рабов, которые посылали мне княжества, и я никогда не вел им счета. Я ни разу не спускался к тебе, чтобы полюбопытствовать, боясь нарушить твой покой. Так чем же все обернулось, мастер?
Эльма охнул, продвигаясь на четвереньках. Он рвано дышал. Его лицо и длинная белая борода были заляпаны кровью – и чужой, и собственной, – начинал заплывать глаз. Рубаха на горбу была разорвана.
– Нынче я узнаю, – продолжал Сармат, – что мне подарили ушлого пленного – знаешь ведь, мне никогда не было дела до этих каторжников. Более того: твоя ученица снюхалась с рабом и позволила ему снюхаться с моими женами. Ты понимаешь, Эльма? С моими женами.
– Пожалуйс-ста, – прокашлял старик, плача.
– Нет-нет, дослушай. – Сармат поднял ладонь. – Ведь ты подоспел лишь к развязке беседы с твоей ученицей. Как все ладно вышло, не так ли? Я воюю, а в моем доме плетутся интриги. Твоя девка с какого-то ляду показывает рабу карту, а тот ее разгадывает. Одна из моих жен околдовывает моего брата. Другая сбегает вместе с ними, прихватив часть моих сокровищ. Об этом непотребстве мне сообщает твоя ученица, и ей помогают сувары – я бы сказал, что слуги были смешны в своей попытке рассказать мне обо всем жестами, но ты ведь догадываешься, Эльма? Мне не до смеха.
– Пожалуйста, господин…
– Вернись на свет. Я хочу тебя видеть. Ярхо, будь так добр.
Тот сделал пару размашистых шагов и подхватил камнереза одной ладонью. Грубо швырнул к ногам Сармата.
– Я ничего не знал!..
– Это тебя не оправдывает, друг мой, – покачал головой Сармат. – Нужно было лучше следить за своей ученицей.
Маленький и сморщенный, Эльма скрючился в освещенном кружке. Сармат глядел на него из полутени, и он был весь – чернота и медь, блестящая от неверных отблесков.
– Прошу…
– О чем же? – удивился Сармат, потирая запястье. Кости ныли после превращения, и расправа далась ему нелегко. – О милосердии? Ох Эльма-Эльма. Идет война, и я не могу отправлять каменных воинов за пропажей – каждый из них на счету. Я, конечно, жаден, но меня удручает не столько потеря, сколько то, что… – Сармат показал зубы в оскале. Задохнулся в гневе, но сумел совладать с собой. – То, что меня оставили в дураках. Ты слушаешь меня, мастер?
– Я верно служил тебе, господин… и буду впредь…
– Не тебе решать, – улыбнулся Сармат, – будешь или нет.
У него в глазах, темно-агатовых с молниевыми прожилками, виднелась зверская злоба и голод. Сармат всегда был взбалмошен и несдержан, но сейчас понимал, что не позволит выплеснуть наружу все, что ему хотелось, и оттого его перекручивало изнутри.
Он не обвинит Ярхо в безалаберности и не пошлет, как охотничьего пса, на поиски жен и хитрого полудурка. Не стянет ценных воинов и не разбросает их по горам из-за трех беглецов. Не похоронит суваров на дне Кантту-Тоно – за то, что не сумели остановить безобразие. Не свернет шею Эльме.
Потому что они все ему нужны: Ярхо, воины, сувары, Эльма.
И поэтому ему придется себя усмирить.
– Мастер. – Сармат встал и подошел к Эльме. Опустился на корточки. – Страшно, да? Подводить меня всегда страшно.
Тот зажмурил слезящиеся глаза, чтобы не видеть ни Ярхо, ни Сармата – ни то, что лежало глубже в тени.
– Будь осмотрительнее, когда выберешь себе ученика в следующий раз. За следующую промашку я с тебя шкуру спущу.
Больше не глядя на него, Сармат выпрямился и указал на Ярхо.
– Я не трогал твои руки, так что собирайся и приступай к работе. Залатай моему брату трещину в панцире. Ее оставил ныне мертвый дракон, так что постарайся на славу. Не хватало еще, чтобы через эту трещину вывалилось сердце.
Он обернулся на каблуках. Эльма глядел на него круглыми ошалелыми глазами.
– Мне повторить?
– Нет, господин, – снова заплакал мастер, вставая на ноги. – Я все сделаю. Только… успеть бы найти и воспитать нового ученика, я уже стар…
– Мне срезать с тебя пару морщинок?
– Нет-нет… я только…
– Убирайся, – отмахнулся Сармат утомленно. – Ярхо, подсоби ему выйти. Пусть починит тебя в какой-нибудь плавильне.
Они ушли, а Сармат стиснул гудящую голову и в бешенстве зарычал. Ударил кулаком по стене, сбивая кожу на костяшках.
Протяжно выдохнул. Глубоко вдохнул. Посмотрел в тень, где лежало тело камнерезовой ученицы. У него промелькнула удивленная мысль: надо же! Недавно он ворчал на каменных воинов, а сам позабыл, что и его человеческие руки могут так грязно убивать.
Когда солнце замрет VIII
Староярский Божий терем был высок и внушителен – его строили, силясь повторить знаменитый гуратский собор. Хортим думал, что это так и не удалось.
Собор в Гурат-граде был еще больше и величественнее. Весь в золоте – желтом, медовом, красном; на стенах – фрески, изображавшие древних князей и княгинь, и мозаики из смальты. Хортим с малолетства мог проводить часы, изучая картины славных побед и великих горестей. Собор всегда полнился ладанным воздухом и искусной легкостью. Конечно, староярский Божий терем ему уступал.
Может, снаружи тот отдаленно и напоминал гуратского собрата – расположением колоколен и куполов, которые в Старояре были калиновые и полосатые. Но изнутри – нет. Божий терем построили из темного дерева, отчего он казался теснее действительного. Свет, текущий из витражных оконцев, разлетался пурпурным и синим – не так ярко, как брызгал бы в Гурат-граде. К вечеру солнечные лучи ослабевали, но в Гурат-граде их бы поддержали янтарные и шафрановые отливы свечей. Староярские алтари же скрадывал полумрак.
В Княжьих горах поклонялись многим богам, и каждое княжество выбирало тех, что ему ближе. В Старояре Хортим не нашел алтаря матери Тюнгаль – немудрено, ее почитали лишь у него дома. Он остановился перед идолом Ражвецы, которую счел более на нее похожей. Зажег крохотную лампадку. Огляделся.
В Божьем тереме было удивительно малолюдно. Хортим знал: это ненадолго. Вскоре, когда к Старояру подойдут войска Сармата и Ярхо, Божий терем наводнят толпы жителей, верящих, что боги укроют их от беды. Но пока стояла тишина, и Хортиму не мешали.
Он требовательно осмотрел лик Ражвецы на алтаре. Окажись здесь идол матери Тюнгаль, было бы правильнее. Ражвеце, богине-матери, молились о сохранении живых, хотя Тюнгаль властвовала и над миром мертвых. Она сопровождала прорастающее семечко до скорбного увядания цветка. Следила за человеком от рождения до гибели и под конец забирала его в свои подземные хоромы – откуда, по преданию, и произошло все живое.
А сейчас Хортим собирался молиться об умершей.
Поразмышляв, он зажег еще одну лампадку – в дальнем углу, у алтаря Сидуга, почитаемого в Старояре блюстителя царства мертвых. Брови его были грозно сведены, борода – космата. Хортим замер между двумя идолами, в полоске лилового света, стекающего из оконца наверху. Он смотрел, как трепыхались пылинки в этом свете и как дрожали маленькие огоньки оставленных лампадок, и в один миг ему стало так плохо, что захотелось выскрести сердце у себя из груди.
Прошел летний солнцеворот. Значит, теперь Малика точно была мертва.
Он помнил слова вёльхи, произнесенные еще зимой, – о том, что Малика погибла гораздо раньше. Хортим не знал, верить им или нет, но надеялся до последнего. А ныне и надеяться было без толку – все кончено.
Порой, когда Хортим вспоминал вёльху, ее страшные слова приносили ему едва ощутимое, болезненное, но облегчение. Что, если он ничего не мог сделать? Это был заведомый проигрыш – если Малика умерла, он никак не мог ее спасти; даже если бы оказался умнее, храбрее, решительнее, даже если бы достигнул Матерь-горы. Но стоило Хортиму попытаться снять с себя ношу ответственности, как вина наваливалась с новой силой.