А главное – она подарит самой Жангал выбор и свободу. Некогда у Совьон не оказалось ни того ни другого, и свою судьбу ей пришлось выгрызать зубами – открещиваться от колдовства, бросаться в битвы. Пусть хоть кому-то на этом свете будет легче.
Она взмахнула рукой, и ворон сорвался в небо.
– Что ты делаешь? – полюбопытствовал Латы.
Он стоял за ее спиной, против солнца: взмыленный, с разлохмаченными волосами. Утро у ущелья было синее, туманное, и Латы освещали холодные лучи.
Синее утро. Еще бы оно было другого цвета.
– Заканчиваю дела, – ответила Совьон, поднимаясь. – Приготавливаюсь на случай, если умру.
Он удивился.
– Вот как? До чего же это мрачно звучит. Ты ведь прошла много битв – неужели ты всегда так рассуждаешь?
– Всегда. – Совьон пожала плечами. – Быть может, я пережила эти битвы именно потому, что всегда была готова к гибели.
Латы это позабавило.
– Надо думать о жизни, не о смерти, – сказал он. – Но так и быть, делай как знаешь.
Пожалуй, так чувствовал бы себя ворон рядом с жаворонком. Латы не был глуп и наивен, и он не меньше Совьон понимал, что их ждет, но казался куда менее угрюмым – даже несмотря на то, что очень изменился с их первой встречи. Он по-прежнему был верным слугой своего князя, только задания ему доверяли все сложнее и опаснее.
Когда они начали спускаться к ущелью, Совьон оперлась на плечо Латы, подражая шагу старухи.
– Поживи с мое, мальчик, тоже начнешь задумываться. – Похоже, так ей на роду написано – видеть и кликать смерть, и ничего-то с этим не сделаешь. Это такое же ее умение, как и владение мечом. – Хотя, может, ты останешься таким же веселым.
Он улыбнулся. Хитро блеснула светлая зелень глаз.
– Что бы с нами ни случилось, в чертоги матери Тюнгаль мы отправимся не одни, а с Сарматом-змеем.
Когда молодой гуратский князь попросил Совьон об услуге, она предупредила, что это обойдется дорого. Хортим Горбович понял – она говорила вовсе не о золоте. Просьба была непростая, но чему Совьон успела научиться у Кейриик Хайре, так это тому, как подвергать опасности других людей и этим выторговывать могущество.
– Но если уж ты заканчиваешь дела… может, мне тоже стоит кое-что сделать… – Он вздохнул. – Прости меня за то, что было перед Красонь-холмом. Когда тебя наказали по моему приказу.
– Даже не начинай.
– Я был в изгнании вместе со своим господином, и мне раньше никогда не доводилось верховодить сотней. – Он горько вздохнул. – Оказалось, что увещеваний и прибауток бывает недостаточно, если дело касается разномастных воинов, набранных из чужих княжеств… и порой приходится использовать силу, чтобы тебя слушались.
– Латы, не оправдывайся.
– И тогда я был… не в себе. Всеми силами пытался не допустить размолвок и неповиновений. Я зря так обошелся с тобой, мне жаль.
Совьон усмехнулась.
– Поверь, я тоже была не в себе. Забудь об этом.
У ущелья еще кипели дела. Это были тяжелые дни – соратники Хортима Горбовича таились от тукерских разведчиков и работали только тогда, когда Сармат-змей не мог облетать Пустошь: случись ему их заметить, все бы пошло прахом. Благо сначала дракон был занят Мстивоем Войличем и его кораблями, а затем наступил летний солнцеворот, и чудище скрылось в горе.
Западню готовили под руководством Фасольда. Воины поднимали и переваливали камни, укрепляли их бечевой и прятали у узкого ущелья медные трубы, привезенные из староярского Божьего терема. Но сложнее всего было сладить с драконьей тушей – это была кожа, которую Хьялма вырастил про запас. После его смерти она так и осталась в лагере, никому не пригодная. Ее на веревках опустили на дно ущелья. С трудом перевернули гребнистую голову, вытянули хвост, расправили крылья – да так, чтобы сверху не было видно, что брюхо у туши пустое.
Сейчас Фасольд стоял у самого края и окидывал взглядом проделанную работу. Когда Совьон подошла, он даже не повернул к ней головы.
– Странный он был человек, – бросил, точно и не к ней обращаясь. Кивнул на белую чешую. – Страннее и не встречал. Если мы сейчас исполняем его волю, так чего он раньше не сказал, что нужно сделать после его смерти? К чему была вся эта игра с северными байками?
Фасольд сплюнул, а Совьон промолчала. Похоже, воевода желал выговориться, и выговариваться Совьон оказалось не в пример приятнее, чем парням из Сокольей дюжины.
– А вот к чему, – продолжал он хмуро. – Хьялма хотел, чтобы никто и подумать не мог, что он способен дать слабину. Чтобы все поверили в его неуязвимость – все, даже Хортим.
Надо же, поразилась Совьон. Не «князь Хортим». Видимо, Фасольд совсем забылся.
– Погляди, как оно вышло. – Воевода скривился. – А если бы тебя не оказалось? Как бы мы тогда заманивали чудовище?
– Нашелся бы другой способ. – Совьон поглядела на небо. – Не было бы битвы за Старояр, так, может, Сармат-змей и сам бы нас заметил.
Но сейчас дракон был слишком занят, чтобы разглядывать ущелья в Пустоши: прошел летний солнцеворот, и Сармат-змей обратил внимание на город-отступник.
Фасольд почесал щетину.
– И то верно.
– Но сейчас нам никуда без колдовства, – напомнила Совьон. – Пора.
Ночью им принесли весточку от князя Хортима – к Старояру подошли войска Ярхо-предателя. Больше откладывать было нельзя.
– Если пора, то делай что положено.
Совьон достала из-за пазухи маленький бурдюк, откупорила. Плеснула на руки синей краски – воды, смешанной с живокостью и голубикой. Фасольд подставил лицо под ее пальцы, и Совьон вывела на его лбу «ирхен» – метку смерти.
Затем она обошла каждого из сорока воинов, готовящих ловушку в ущелье.
Она не знала, что именно передали им Фасольд и Латы. Одно – предупредить, что дело опасное. Кого бы это удивило? Вся воинская жизнь состояла из опасностей. Но совсем другое – объяснить, что за знаки рисовала Совьон; по ее мнению, Фасольд и Латы могли остаться единственными, кто знал все о ее колдовстве.
Она-то ничего не утаила ни от них, ни от князя Хортима – рассказала, как отметит воинов жертвенными символами и как призовет силу, способную заклясть хоть ветер, хоть воду, хоть огонь. Взамен тьма станет рыскать меж мечеными, пока не выберет из них тех, кого утянет за собой – в загробное царство, зимнюю обитель богини Сирпы.
Совьон не знала, скольких потребует колдовство. Каждого третьего, каждого второго, всех – она была недоученной вёльхой, и ее сделки редко когда оказывались выгодными. Но да что теперь говорить?..
– Красиво знак рисуй. – Латы подмигнул. – Не хочу ходить с кривым.
Совьон никогда не сочетала колдовство с шутками, но сейчас замялась и коротко хохотнула. Она глянула на друзей Латы, безмолвно призывая их в свидетели – посмотрите, мол, как он дурачится, – и по глазам дружинника Карамая, стоявшего к ней ближе всех, поняла: им все рассказали. Оттого и смотрели они так, как полагалось смотреть бравым людям, повисшим на волосок от смерти, – с толикой грустной насмешки. Бороться с судьбой всяко страшнее, чем бороться с Сарматом-змеем.
Когда Совьон закончила выводить метку на лбу Карамая, то сказала:
– Мне нужна тишина. – И один из вояк Фасольда указал ей место среди каменных груд, рядом с запрятанными трубами.
Земля у ущелья была сплошь каменистая, и Совьон скривилась, когда опустилась на колени, а затем – села на бедра. Она растерла по лицу остаток краски – провела ладонями от спинки носа по скулам до самых ушей. Знаки, которые она рисовала на себе, были сложнее – вёльхе не полагалось носить «ирхен»; она заклинательница, а не жертва, и тьма могла погубить ее лишь от недовольства или жадности, если бы не насытилась принесенными дарами. А тьма была жадна.
Это злило Совьон больше всего. Она даже не смела просить о смерти Сармата-змея – только о возможности заманить его в ловушку. Чтобы воздух, который выдуют сквозь боевые рога и медные староярские трубы, зарычал по-драконьи. Кейриик Хайре, наверное, заворожила бы ветер, не предлагая тьме совершить разгульную жатву, но то Кейриик Хайре. Совьон такого не умела.
Она посмотрела на утреннюю дымку над ущельем и согнулась к коленям, пряча в ладонях разрисованное лицо.
– Соли теско, хенно лану паали, Сирпа сату тиина, Сирпа сату хамо… – Придет Сирпа, владычица дорог и судеб, ткущая полотно в своем зимнем царстве. – Сирпа сату тиина, Сирпа сату хамо. Сирпа сату тиина…
Станет прясть при мне, при полной луне, при холодном ветре.
– Эну во ирме, эну во найо, эну во лукко рикки.
У Совьон закружилась голова. Слова старого северного языка были тяжелы, они цеплялись друг за друга и наслаивались одно на другое.
– Соли теско, хенно лану…
Кровь пошла носом, но Совьон не подняла головы – нельзя. Большая глупость – призывать силы Сирпы и встретить их не в поклоне.
– Сирпа сату…
Раз за разом, мерно, неторопливо. Придет Сирпа, станет прясть и ткать. Спрядет мне судьбу, выткет рык, спрядет мне судьбу, выткет рык…
– Пелла ко тамо, рэко орво…
Перед закрытыми глазами заплясали мушки – конечно, синие.
Совьон повторяла и повторяла свое заклинание, и наконец настолько привыкла к этим словам, что звуки стали слетать с губ, казалось, и вовсе без участия ее разума. Тогда мысли упорхнули далеко. На север, к юртам и шаманским кострам айхов-высокогорников, где еще жило предание, которое Хьялма рассказал молодому гуратскому князю: о ловушке, которую устроили госпоже Кыд-Аян.
«Ее приманили рыком, похожим на рык Хьялмы, – говорил князь Хортим. – И ее вынудили сбросить драконью кожу. Мы поступим с Сарматом так же».
Груды крепленных на веревках камней, копья и стрелы – этого должно было хватить, чтобы оглушить Сармата-змея и чтобы тот, обезумевший от боли, воротился в человеческое обличие.
Главное – чтобы он не почуял подвоха. Приманкой Халегикаль, Матери оборотней, была любовь, а Сармата собирались ловить на страх.
«Нет в мире существа, которого Сармат боится больше, чем Хьялмы». Князь Хортим говорил так уверенно, что Совьон и не подумала усомниться. Хотя едва ли это были его собственные мысли, а не внушение Хьялмы – им всем оставалось надеяться, что тот не просчитался снова.