Скользящий удар княжья кольчуга бы выдержала, а под колющим сдалась – звенья разорвались, и острие глубоко вошло в плоть. Сармат провернул саблю, вытянул; хватка Мстивоя Войлича ослабла, пальцы выпустили поводья, а конь, почувствовав волю, встал на дыбы.
Сармат промчался дальше, обернулся. Князя выбросило из седла – он не упал на землю, запутавшись в стременах, и Сармат тонко хмыкнул: страшная его рана.
Смертельная.
На него набросился северянин – видно, желая отомстить за убитого господина, но куда там? Удар Сармата пришелся ему на подбородок, не прикрытый шлемом-полумаской. На него нападали еще и еще, а Сармат проносился мимо, и сабля гудела и танцевала в его руках.
Он раздраженно поморщился. В который раз посетовал, что видел битву не сверху, и даже не ради болезненной, царящей здесь красоты сражения и дня на исходе лета. Он привык видеть войска как на ладони – так сразу понимал, где требовалось его вмешательство, но теперь казался себе каплей в бурлящем потоке.
Княжегорцы оправились от изумления и выровняли ряды, но ненадолго. Их расщепляли Ярховы ратники, преодолевшие часть поля с ямами. Слева врагов теснила половина тукерского войска под предводительством умницы Алты-хана. А справа Сармат, ведущий разгоряченных всадников, вгрызался в староярские дружины. И уж в староярских дружинах он разрешил себе потешиться.
Сармат был готов терпеть лишь одного предателя: собственного брата. Ему казалось, при его приближении задрожало само знамя со староярской лисицей.
– Гэну мар таба! – закричал он на тукерском, осклабившись так, что свело лицо. Повторил для своих княжегорцев: – Напоите землю их кровью.
Он и сам давно преуспел в этом искусстве. Сколько было таких полей, и гор, и перелесков, которые он залил – боги, как часто так сравнивал! – багряным, княжьим цветом.
Тукерские всадники бросались врагам наперерез, кружили рядом. Там, где не бряцало оружие, щелкали кнуты – тукеры били по шеям, запястьям и коленям. В умелых руках кнут был чудовищен – княжегорцы терялись. Некоторые из них падали наземь и больше не поднимались: если их не губило железо, топтали кони.
Сармат увидел староярского княжича. Он знал, что Люташ Витович чурался боя, ссылаясь на нездоровье – кого, если не его сына, стало бы защищать несколько староярцев? Княжич был высок и силен. Он самолично проломил грудь отмерекскому княжегорцу и не вспомнил даже, что раньше их княжества были в дружбе. И нечего вспоминать: в вечную дружбу Сармат не верил.
Ему преградили путь: сначала – один из дружинников; он пал с проколотым горлом. Затем – второй, его Сармату помог одолеть батыр. Тукер хлестнул его кнутом по лицу, прищелкнул по руке, и дружинник засипел, накренился…
Сармат налетел на староярского княжича, взмахнул саблей, и лезвие вошло в предплечье – был бы меч, перерубил бы руку. Но сабля не пересекла кость, лишь кожу да мясо.
– Ергэ га таржав! – повелел Сармат громогласно.
Забейте его насмерть.
Княжич не закричал от боли – глянул расширившимися глазами сквозь прорезь между шлемом и бармицей, выпустил оружие.
Сармат улыбнулся:
– Отцу поклон передашь. – И тогда на княжича обрушался град из щелкающих ударов – тукеры рядом с ним отрывисто кричали, схлестнувшись со староярцами.
Все было хорошо, кроме одного: Сармат еще не встретил князя Хортима Горбовича. Где его искать, если не в этих рядах? Среди черногородцев? Волынцев?..
Он продолжал свирепствовать. В какой-то миг иссякло даже воодушевление, всегда накрывающее его во время боя. Осталось лишь одно умение убивать, и не забавы ради, а ради дела. Непростой труд: рубить непокорные головы, колоть и резать. Понукать коня, чтобы еще быстрее, еще больше, еще кровавее, еще, еще… Смотрите, какой он – уже не сверкающий, как алое летнее солнышко, а темный, злой. Но сколько ни бьет, все не насытится.
Небо вспыхнуло первыми отголосками заката.
Сармат увидел брата, когда каменная рать глубоко вдалась в княжегорские дружины. Ярхо разделил противников на две половины – а снаружи их, как руки, сжимали тукерские войска. Сармат не знал, каковы дела у Алты-хана, но сам он понукал княжегорцев будь здоров.
Враги окружены. Им не вырваться. Эта земля увидит еще одну победу, а потом о ней сложат былину – пускай поют. Сколько таких песен о молодцах, погибших в чистом поле?
Сармат бился норовисто, а Ярхо был невозмутимо-спокоен, как и всегда. Сколько раз Сармат наблюдал, как сражался брат, но до сих пор не переставал восхищаться. Он держался одновременно деловито и грозно. Когда стояли ряды, его каменный конь разрезал их, как драккар – волны. Теперь же люди, даже храбрейшие из храбрых, бросались прочь, чтобы уйти от его разящего меча.
Сармат пожалел, что не шел с ним плечом к плечу – как в давние времена. Был бы рядом с Ярхо, обязательно выкрикнул бы какую-нибудь шутку, но кричать нынче – без толку. Его горло, отвыкшее от приказов и громоподобных слов, уже саднило, а Сармат все же хотел сохранить голос. Пригодится для будущих встреч.
А из всех встреч ему оставалась одна, самая желанная. Еще чуть-чуть, и окончено: он совершит все, что только грезил совершить в эту битву.
И боги ему улыбнулись.
Сармат сразу его узнал, даже находясь далеко, против разгорающегося закатного солнца. Он не выделялся символами своего рода, как Мстивой Войлич. Его не охраняли так, как староярского княжича, и даже конь под ним был не такой, какой бы восхитил Сармата: не порода тонконогих красавцев-скакунов, в чьих жилах бежала бы горячая кровь Пустоши. Так, конь как конь. Как у обыкновенного знатного княжегорца – не лучше и не хуже.
Только его лицо закрывал железный шлем, напоминавший личину. Подобные маски некогда, в бытность Сармата, носили великие тукерские ханы – как знак власти. Это делало их таинственными, ближе к богам, чем к людям.
Кто бы из знатных княжегорцев сделал такой поклон тукерским обычаям? Сармат знал всего один род, который, воюя с тукерами с незапамятных времен, делился с ними своими традициями, а взамен перенимал их. Порой у Горбовичей сыскивались тукерские друзья, жены и любовницы – немного, но достаточно, чтобы оставить след.
Он стеганул коня поводьями и помчался, не чуя под собой земли.
Хортим Горбович тоже его увидел, но не приблизился ни на пядь. Он дожидался в гуще смешанных войск – ратники уже не накатывались огромной кучей, а сцеплялись россыпью, то тут, то там.
Хоть не побежал, подумал Сармат, и то хорошо.
Сармат остановился напротив. Помедлил, присмотрелся – конь гарцевал под ним.
– Ну уж нет, соколенок, – произнес Сармат отчетливо, без тени веселья. – Ты мне покажись. Я знаю, до чего ты хитер. Вдруг в этих доспехах не ты, а кто-то из твоих слуг?
Тот медленно снял шлем, придержал его рукой в кольчужной перчатке. Лицо его было горбоносое и чернобровое, распаханное косым шрамом. Черные пряди прилипали к вискам, на которых, как и на щеке, шее и кусочке лба, бугрились ожоги. Не простые, а смятые, малинового отсвета – оставленные драконьим пламенем.
– Что, – ухмыльнулся, – я разукрасил? Или Хьялмова наука?
Князь не ответил. Он был молод, возможно, даже моложе Сармата во времена его первого восстания – не обманывали ни старческая сухость его обожженной кожи, ни морщины на лбу, ровнехонько над насупленными бровями.
Хортим Горбович посмотрел на шлем – и отшвырнул его в сторону. Должно быть, непросто сражаться в тисках железной личины, особенно против противника, равного Сармату. Тяжело, жарко, да и попробуй уследить за Сарматом через узкие щелочки!
Если Горбович ему показался, таиться самому было бы кричаще малодушным. Сармат стянул шлем, отбросил.
Небо наконец-то распалилось в полную силу. Разлилось над горами ослепительным, красным и золочено-медвяным – Сармат глянул мельком, залюбовался.
– Давай покончим с этим, – сказал он сухо и просто. – Чего ждешь?
Горбович ждал, потому что наверняка видел его в бою. Он изучал его открывшееся лицо, коня, саблю в руке – приглядывался, не желая оголтело кидаться под удар. Сармат не захотел перебрасываться с ним насмешками. Сам наскочил смерчем, размахнулся.
Едва Хортим Горбович успел отразить выпад, как Сармат ударил снова. Князь прикрывал лицо, а Сармат тут же колол у плеча, груди, шеи – Хортим Горбович остервенело отбивался, но нападать не мог.
Не по себе соперника выбрал. Сармат опытнее и сноровистее, ему такой, как Горбович, на один зуб. Во многом князь был противоположен Мстивою Войличу – с мечом он обращался сносно, но не так искусно, чтобы впечатлить Сармата; зато будто сливался с седлом. Сармат налетал и сшибался в атаке, надеясь, что Горбович покачнется и ринется вниз – не вышло.
Когда Горбович оправился от первого напора, то начал давить сам. Меч лязгнул о саблю, скользнул, просвистел у уха, и за это Сармат ударил с вывертом. Примерился, обрушил саблю на грудь – лезвие звякнуло по кольчуге. Проколоть не проколол, но, быть может, сломал ему ребра.
Князь отшатнулся – едва ли от боли. От силы удара: боли не место в пылу сражения.
Он сжал побелевшие губы, совсем как Хьялма. За это Сармат захотел пропороть его лицо. Хортим Горбович рубанул мечом, отразил удар, но быстрая сабля била чаще – только успевай уклоняться.
Горбовичу было за что его ненавидеть. Он вкладывал гнев в каждый из своих ударов, только у Сармата ярости не меньше, а умения – больше. Сармат жестоко с ним сцепился: когда улучил момент, полоснул княжеского коня по гнедому боку. Рана была неглубокая, но длинная. Горбович утихомирил коня прежде, чем Сармат раскроил бы ему открытое горло: сабля скользнула в вершке от шеи.
На Маковом бились сотни людей, но сейчас для Сармата не существовало никого, кроме одного-единственного врага. Он бы обезглавил даже соратника, если бы кто-то ему помешал. Может, поэтому им и не мешали. Сармат нападал внахлест, молниеносно рассекая воздух, и Горбович отвечал ему медленнее, но так же свирепо.
У него были черные пылающие глаза – появилась бы у Сармата такая возможность, выколол бы. Князь тяжело дышал, его лицо раскраснелось сильнее прежнего. Он сдавал под звериным натиском, и Сармат, окрыленный его усталостью, забывал о своей. Вгрызался еще сильнее и проворнее, а бил – безжалостнее.