Тут он почувствовал не боль, но простреливающий холод.
Сармат отвел взгляд и увидел стрелу, вонзившуюся ему в левый бок. Стрела вошла глубоко, к самому позвоночнику, и по ее оперению Сармат признал – тукерская. Но никто из тукеров не поднял бы на него руку.
Он замер в неверии.
Слова Горбовича были негромкими, шипящими, и он с трудом их разобрал:
– Ты правда думал, что я дам тебе честный бой, Сармат-змей?
Сармат бы удивился, но ему ли, совершившему за жизнь столько подлостей, удивляться подобному вероломству?
Да, ответил бы он, думал. Представлял, что этот поединок будет схож с тем, на который согласился Хьялма у Криницких ворот. Но, видно, змееныш не повторяет ошибок старого змея.
Вторая стрела вонзилась ему правее, в живот.
Горбович неспроста дожидался его на этом самом месте – Сармат попытался обернуться, но понял, что не успеет позвать на подмогу. Зрение его подвело, и алый свет развеялся на сверкающие частицы.
Красное солнце, красные одежды, обещание первой красной крови – цвет их с братьями рода и их разрушительных войн.
Третья стрела просвистела над самым ухом: кто бы ни стрелял, он промахнулся. Сармат бессознательно отшатнулся от нее и осознал, что падает. Его бедра свело. Вдоль хребта пробежала ледяная дорожка. Сармат постарался удержаться за коня, но не получилось – завалился, рухнул наземь. Тут же встал на ноги, но обессиленно опустился на колени. Его пальцы по-прежнему стискивали саблю.
Он поднял к Хортиму Горбовичу лицо. Князь что-то говорил ему – сипло, невнятно:
– …жил как чудовище и умрешь как…
Его голос был сорван, а горло – пересушено во время боя, но Сармат владел своим голосом куда лучше. Он перебил его зычно, с расстановкой. Может, надеялся, что его слова достигнут ушей соратников Горбовича – если так случится, слова упадут, как семена в благодатную почву, и из них сможет вырасти побег новой войны.
– Место чудовища пустовать не может. Да, князь? – Сармат понимающе улыбнулся. – Не станет одного коварного изверга, появится другой.
Горбовича передернуло. Сармат бы засмеялся, но его одолела удивительная усталость. Загудели руки, голова стала тяжелой, а вместо мыслей был один невесомый туман. Его пальцы расслабились и выпустили сабельную рукоять. Одна ладонь прижалась к животу, вторая – к боку. Снаружи крови было не так много, чтобы залить его руки, но Сармат чувствовал себя как после тяжелых ран. Значит, кровоточило внутри.
Раз – виточек тумана: наверное, Ярхо разозлится, и даже каменная оболочка ему не помешает. Сармат снова его подвел.
Два – отчего-то он ощущал мир таким, каким он был до возвращения Хьялмы. Сармат сидел на земле, но опять видел все своим и бескрайним. Горы, укрытые светом: под багрянцем – растекшийся солнечный янтарь, полупрозрачный с золотыми мушками. Над – барашки облаков. Вокруг – конский топот и грохот ломающихся копий.
Три – битва казалась ему нарочито замедленной, приглушенной. Так представляешь ее, слушая старые колыбельные: ратники сходятся в схватке, а все – невесомо, с шепчущей нежностью. Вот вырастешь и станешь сильным воином, будешь сечь вражьи головы, скакать во весь опор и, может, останешься в поле травой да первоцветом, но пока…
Хортим Горбович еще говорил, а Сармат не слушал. Лицо его было перекошенное, смешное в своем бешенстве – разве можно говорить речи с таким лицом? Ну ничего, отмахнулся Сармат снисходительно. Еще научится.
Он отвернулся. Посмотрел вдаль, на горы, и тут же пожалел, что Матерь-гора осталась за его спиной, – хотел бы взглянуть напоследок.
Краем глаза заметил, как князь подхлестнул коня, оказываясь против света – мелькнули темные очертания на мерцающем полотне. Это все длилось не дольше мига, но Сармату казалось – вечность. Хортим Горбович поднесся к нему, клонясь к конской шее – чтобы было удобнее сечь вражью голову. Разудало взмахнул рукой.
Сармат по-прежнему смотрел вдаль: красиво-то, боги, как сегодня красиво!..
Точно маковую кровь разлили.
Яхонты в косах X
При староярской княгине Кригге жилось ни хорошо, ни плохо.
Она сама не могла понять, каково ей. Будто выздоравливала после затяжной болезни и с трудом приходила в себя. Она была в безопасности. Ей давали кров, пищу и наряды – не такие богатые, какие Кригга носила в чертогах Сармата, но куда роскошнее, чем она видела в прежней жизни. И все же что-то было не так. Точно рана зарастала, а заноза оставалась в груди.
Однажды Кригга попыталась узнать, что стало с ее деревней, но так и не задала вопрос прямо. Прямого ответа она тоже не получила – лишь увидела, как служанки с кухни отвели глаза. Им было неловко: будто пришлось бы рассказать умирающему, что он болен. Еще одно слово, и все стало бы ясно, но Кригга пошла на попятную. Испугалась, хотя, должно быть, все понимала. Давно уже понимала. С тех самых пор, как попала в Матерь-гору – и как, поднятая в воздух, увидела дым над своей деревней.
Наверное, поэтому она так горько рыдала в первые месяцы в Матерь-горе – не столько по себе, сколько по ним, оставшимся дома. Наверное, поэтому так упорно гнала прочь нежеланные мысли. Даже теперь Кригга не нашла в себе сил узнать все до конца, чтобы сохранить крохотную надежду и продолжать обманываться. Она встретится со своей бедой лицом к лицу, когда будет готова. Чуть позже. Не сейчас.
Сейчас она жила среди других девушек, прислуживающих княгине в покоях, хотя ее не нагружали никакой работой. Единственное, что она делала целыми днями, – вышивала да гуляла в саду. Внутри у Кригги тревожно ныло, а тоска копилась, копилась, наполняясь в невидимый пузырь, и все норовила прорваться наружу. Оттого она была грустной, молчаливой и кроткой – и упорно старалась не думать, сколько печального и неправильного произошло с ней за последний год.
Кригга была дружна с обеими драконьими женами и позабыла, что люди вокруг нее могут иметь злые языки. Стоило княгине Гедре приблизить ее к себе, как среди знатных девиц и челядинок поползли слухи. Иногда сплетницы даже не таились, и Кригга слышала гораздо больше, чем ей полагалось.
Она могла вышивать в девичьей и слышать смешки и шепот. Могла идти по саду и видеть, как брезгливо отворачивались от нее девушки, пряча лица в платках. И хоть в староярском тереме хватало внимательных и добрых женщин, Криггу ранило это злословие. Поначалу сплетницы хотели посмеяться и над Рацлавой – потолковать о ее здоровье, внешности и нраве, но им хватило одного раза, чтобы понять: не стоит.
Кригга не застала этого и узнала позже, от других слуг. Рацлава сидела в горнице, когда две челядинки решили обсудить черногородских девушек – видать, не слишком они хороши там, на севере, если из всех Сармату-змею послали Рацлаву. Первая челядинка не успела договорить, что именно с Рацлавой было не так – рухнула на пол, подтянутая за шею тонкой петлей песни; второй раскроило язык.
– Услышу еще одну мерзость, – произнесла Рацлава легко, нараспев, – сыграю снова. А я услышу, можете не сомневаться.
И добавила с нежностью:
– Если я заколдовала Ярхо-предателя, неужели с вами, курами, не справлюсь?
Какое счастье, думала Кригга, что это оказались простые челядинки, а не знатные девицы – обошлось без разбирательств. Рацлава была овеяна славой искусной заклинательницы, усыпившей Ярхо-предателя, и трогать ее побоялись. Но вот Кригга казалась легкой добычей – особенно там, где не было ее подруги.
Сплетницы перемывали Кригге кости. Обсуждали ее неуверенную сутулость, грубые руки, бледное лицо. Спрашивали друг у друга, отчего беглянка из Матерь-горы такая скорбная – не по Сармату-змею ли соскучилась? И что же делал с ней Сармат в Матерь-горе? В человеческом теле – или не только?..
Когда она услышала последнее, ее терпение иссякло. Кригга вспыхнула, ее замутило. Она бросилась вон из сада и остановилась только у девичьей, где княгиня с приближенными занималась рукоделием. Пригладила волосы у лица – она и здесь носила единственную косу, точно никогда не была замужем; собралась с духом и открыла дверь.
Кригга вошла и низко поклонилась. Гедре Витовна удивилась, но разрешила ей говорить, а иначе бы Кригга и не решилась. Княгиня, несмотря на внешнюю мягкость, была женщиной с нравом, и в тереме ее уважали и побаивались.
– Светлая княгиня, – сказала Кригга. Ее щеки пунцовели, но голос был твердым. – Я знаю: если бы ты услышала об этом, ты бы никогда такого не допустила. Твой дом гостеприимен, и я не смею жаловаться ни на что, кроме одного – на злые языки, из-за которых хоть в петлю.
Она выпрямилась.
– Не моя вина, что меня отдали чудовищу. Я бежала из Матерь-горы и ничем не заслужила того, чтобы меня уличали в сочувствии Сармату-змею… или еще больших гнусностях.
Кригга не указала ни на одну из девушек, но княгине этого и не потребовалось. Она посмотрела ей в лицо и тонко улыбнулась.
– Сердце мое, – сказала она. – Присядь.
Княгиня была родом из Отмерекского княжества – она прожила в Старояре почти четверть века, но ее говор до сих пор отдавал чем-то нездешним. Звуки были резче и тверже, чем те, к которым привыкла Кригга: призрак речи ирменков.
Кригга послушно устроилась на скамеечке у ее ног.
Гедре Витовне было около сорока лет – почтительный возраст для женщин ее краев, но она виделась Кригге внушительной и красивой. Ее дородность не казалась рыхлой. Овальное лицо перечеркивали лишь единичные черточки морщин, а на плечах лежали тяжелые золотые косы.
– Ты довольно натерпелась, – сказала княгиня. Ее тон был мягок, но Кригга никогда не захотела бы ослушаться. – Больше тебя не тронут.
И с тех самых пор Кригга не услышала ни единой сплетни.
Она считала великой удачей то, что понравилась княгине. В староярском тереме нельзя было иначе – Гедре подчинялся весь быт. Она благоволила старательным девицам и помогала им с приданым, чтобы удачнее выдать замуж. Не прощала подстрекательства, воровства и лжи – провинившуюся девушку, если она была знатной, Гедре высылала домой, а безродную приказывала высечь и выгнать взашей. То же самое было и со слугами-мужчинами – если они не подчинялись лично князю, за ними следила Гедре, не терпевшая лени и пьяных разгулов.