То, что Кригга попросила ее заступничества, расположило Гедре еще больше – Кригга стала больше времени проводить при ее дочери, княжне Вилдзе. Внешне княжна была очень похожа на мать, разве что ее волосы были рыжими, а не золотыми, да нос – вздернутый вместо материнского прямого. Вилдзе еще не набралась княгининой степенности и строгости. У нее было довольно подруг, но иногда она желала рукодельничать только с Криггой – знать бы, чем беглая драконья жена заслужила такое благоволение. Видно, мать наказала Вилдзе обходиться с Криггой полюбезнее, но потом княжне понравилось ее общество. Кригга была вежлива, умела слушать и больше других знала об обитателях Матерь-горы – как тут не полюбопытствовать?
Стояли первые дни осени. Окна вели в теремной сад – на протоптанные дорожки падали единичные золоченые листья. Солнце еще светило по-летнему, ярко, а ветер был легок и тепел.
Кригга всегда любила осень, но особенно ей нравилась нынешняя, до которой она могла и не дожить. Она верила, что это хорошее время, благодатное. Спеет урожай. Природа наливается зрелой медной красотой. Люди забывают о войнах, чтобы сплотиться перед приходом зимы, и играют свадьбы – не такие, какая была у нее, а настоящие.
В этой горнице они часто разговаривали о свадьбах: княжна Вилдзе была обещана в жены Хортиму Горбовичу.
– Матушке не нравится мой жених, – говорила княжна, вышивая узор из малиновых гвоздик. Вилдзе вышивала чудо как хорошо – искуснее, чем Кригга или все, кого она когда-нибудь знала. В другое время Кригга восхитилась бы ее умением или бы даже огорчилась. Не слишком приятно сравнивать себя с другой мастерицей и осознавать, что сравнение не в твою пользу; а ведь прясть и шить Кригга любила больше всего на свете! Но сейчас ей было все равно.
Она участливо кивнула.
– Отчего же?
Вилдзе качнула плечом. Сдунула со лба рыжий завиток, блестящий в солнечном свете.
– Она ему не доверяет. Ей не нравился и мой прошлый жених – отец обещал меня первенцу Дышковичей из Арьяка. Я видела княжича лишь однажды, когда здесь, в Старояре, праздновали нашу помолвку… Не удивляйся, тогда наши роды дружили, но нынешняя война всех рассорила.
Гвоздики распускались под ее ловкими пальцами.
– Дышкович был старше меня на несколько лет, но уже выглядел как вепрь с его родового знамени. Громко смеялся, много пил, усаживал служанок на колени. Несколько раз пытался подраться. Мать тогда сказала, что скорее выбросит меня в Перламутровое море, чем отдаст ему – ох слышала бы ты, как она злилась, но отец думал о своем.
Кригга никогда не видела князя Хортима, но наслушалась разного. Одни говорили, что он трус и Кивр Горбович стыдился того, что он его сын; другие – что теперь он пьет вражью кровь, а своих пленников истязает не по-человечески.
– Я думала, матушка обрадуется, если меня минует участь жены Дышковича.
– Не обрадовалась?
– Что ты. – Вилдзе посмурнела. – Она уверена, все стало гораздо хуже.
Высокий звук взлетел и опустился. Песня Рацлавы стала чуть громче, и Кригга, уже привыкшая к ее тихой музыке, вновь обратила внимание на свирельную трель – звонкую и журчащую, как ручеек.
Обыкновенно Рацлава сидела там, где вышивала Кригга. Ее можно было совсем не замечать – Рацлава редко участвовала в разговорах и почти не подавала голос. Княжна была не против ее присутствия, а Кригге было спокойно, если Рацлава находилась рядом. В княжьем тереме было много комнат, а еще больше – незнакомых людей, и вне девичьей горницы Рацлава чувствовала себя совершенно беспомощной.
Но даже страх перед неизвестным не помешал ей расцвести.
Кригга поправила шитье на коленях и обернулась в ее сторону. Рацлава сидела на лавке у самого окна, серебряная в медно-золотом свете. В последние дни она сияла от счастья и выглядела настоящей красавицей. В ее-темных косах виднелись серые ленты – цвет выглядел холодным, жемчужно-белым. Платье ей не шло, оно было шафрановое, с позолоченными пуговицами, и казалось, что ткань гаснет, соприкасаясь с ее кожей.
Кригга знала, что так радовало Рацлаву. Несколько дней назад, на исходе лета, она пролетала над полем брани в теле хищной птицы. А как вернулась обратно, сообщила двору, что Сармат-змей убит.
Не просто убит, а пал от руки князя Хортима – большего Рацлава не сумела разобрать. Поднялась суматоха, приправленная неверием и радостью. Княгиня принялась расспрашивать о судьбе своего старшего сына – тогда Рацлава спряла новую песню. Она долго его искала, а потом сказала, что княжич Микула жив; правда, над ним постоянно суетились лагерные лекари – Рацлава в теле мотылька решила, что он был тяжело ранен. Кригга думала, что не стоило говорить матери, как тяжелы раны ее ребенка. Но если Рацлава и лгала, то только для того, чтобы выжить – уж точно не затем, чтобы поберечь чьи-то чувства.
Кригга отвернулась и вновь принялась вышивать лилии на платке.
Княжий терем замер в ожидании праздника – никто бы не стал отмечать кончину Сармата раньше, чем об этом написали бы князь Хортим или княжич Микула. Но в тот день Кригга не испытала ни радости, ни сожаления. Ничего.
Наверное, это был страшный сон Сармата. Женщина, которой он играл, отнеслась к его гибели с совершенным равнодушием, будто никогда его не знала.
– …я беседовала с ним однажды. С князем. – Карие глаза Вилдзе были добрые и лучистые. Щеки покрывал красивый румянец. – Хотела узнать, таков ли он, как о нем говорят. Не знаю, добр он или зол. Местами он был и учтив, местами – странен, почти резок, но… Он мне нравится. Не знаю, почему, но нравится. Надеюсь, он меня полюбит.
Война еще не закончилась, а Хортим Горбович не вернулся, но, казалось, Вилдзе даже не допускала мысли, что ее жених может погибнуть. Сердце Кригги наполнилось теплом: какая княжна хорошенькая в своей надежде на лучшую долю! Это не Кригга, мучившаяся, как с культей, со своей отцветшей любовью – неправильной, болезненной, выращенной из одиночества и страха.
Она улыбнулась.
– Матушка говорит, что он уродлив. – Вилдзе внимательно смотрела на гвоздики. – Я не согласна. Да, на его лице хватает шрамов, но… У него красивый ястребиный нос. А глаза как угольки. Ресницы длинные и черные – как я хочу, чтобы такие ресницы были у наших дочерей.
– Обязательно будут, княжна. – Кригге захотелось ее обнять. – Если хочешь, обязательно будут.
Вилдзе глянула на нее, приподнялась над шитьем. Положила руку ей на предплечье – раньше Кригга ни за что бы не поверила, что ее будет подбадривать староярская княжна. Но все же для всех в этом тереме она была не просто деревенской девкой, а женой Сармата-змея.
Кто же она ему теперь? Получается, вдова?
– А чего ты хочешь? – спросила Вилдзе. – Я могу тебе помочь?
Кригга хотела, чтобы война закончилась. Чтобы у Рацлавы получалось ткать новые, куда более сложные песни, которые слушали бы и князья, и ханы, и горожане от Старояра до Волчьей Волыни. Чтобы Лутый высоко взлетел при Хортиме Горбовиче и стал ему советником и другом – так ему больше не придется бродяжничать между Черногородом и Матерь-горой. Чтобы год был урожайным. Чтобы зима была теплой и снежной. Чтобы у людей, которые этого жаждут, рождались сыновья и дочери – с черными ресницами или со светлыми, неважно. Чтобы в храмах богов больше благодарили, чем упрашивали о милости. Чтобы восстанавливали крепкие дома не месте прежних, сожженных. Чтобы строили корабли, которые везли бы товары с одного края Княжьих гор на другой.
Кригга не знала, чего она бы хотела для себя. Может, чтобы исчезла прореха в ее душе. Прореха все росла и росла, превращаясь в темную зияющую бездну, готовую поглотить Криггу целиком, если она хоть раз решится осмыслить все, что с ней случилось.
– Нет, княжна. – Она смущенно высвободила руку. – Ничем ты мне не поможешь.
Звяга, человек князя Хортима, прочистил горло и выступил вперед.
– Мой господин, – сказал он, – шлет свадебный подарок.
Он поклонился Люташу Витовичу, занимавшему княжий престол, – по мнению Совьон, следовало сделать это куда раньше. Но Звяга был молод, дерзок, и кровь в его жилах вскипала от довольной радости – Совьон успела изучить его за дни пути до Старояра.
– Разреши показать его, княже.
Люташ Витович сложил руки на животе и мелко кивнул.
– Разрешаю.
Да уж, мысленно хмыкнула Совьон. Такой подарок его род оценит.
Звяга развернулся, тряхнув каштановыми кудрями. Торжественно взмахнул рукой, и к нему шагнул другой воин из дружин Хортима Горбовича – поклажа была слишком ценна, чтобы доверить ее одному человеку. Звяга взял мешок, распустил узел. Выбросил то, что было внутри.
По полу покатилась рыжекосая голова.
Совьон неодобрительно поморщилась: прямо по коврам. Жалко ведь!
Люташ Витович привстал со своего места. То же самое сделали его доверенные, до этого сидевшие на широких скамьях с витыми ножками – приглядевшись, Совьон увидела, что ножки были вырезаны в виде лисьих мордочек.
– Значит, – проговорил князь Люташ медленно, поглядывая на голову, – слухи правдивы? Он потерял драконью кожу и был вынужден сражаться человеком?
– Да, – ответил Звяга. – Это он перед тобой, княже. Разбойник Сармат-змей.
Люташ Витович смотрел со смесью брезгливости и любопытства. Его люди перешептывались.
– Унесите, – сказал он коротко. – Накормите людей Хортима Горбовича, дайте им умыться и отдохнуть.
Слуги бросились исполнять, а князь Люташ вновь обратился к Звяге:
– Вечером мы обменяемся вестями, а пока… Будьте моими гостями, доблестные воины. Мой дом – ваш дом.
Доблестные воины. Совьон усмехнулась и, чтобы скрыть это, сделала вид, что кашлянула. Никто не называл ее так – и не назвал бы, не стой она среди мужчин. Но в Старояр отправили и ее – она не знала, был ли на это тайный умысел или все вышло случайно.
Ее усадили за длинный стол из красного дерева – красиво, в который раз отметила Совьон; что ни говори, а староярский терем был богат. Она разламывала хлеб, когда рядом появилась служанка с кувшином вина. Девушка наполнила ее чашу, старательно отводя взгляд, словно Совьон могла ее сглазить.