йчас она жила в Старояре, Хортим понимал, что девушка родом из его мест – черноглазая, смуглая и стройная; густые смоляные кудри на затылке заколоты на гуратский манер. Как тут не засмотреться? У девушки были тонкие запястья и живое смешливое лицо с лукавой полуулыбкой – Хортим думал, что только гуратские девушки могут так улыбаться. Конечно, подавальщица оказалась тут неспроста – Хортим даже не сомневался, что ее подослала княгиня Гедре. Где это видано, чтобы хозяйка не знала, что творится среди ее слуг? Может, княгиня желала проверить, как Хортим обращается с женщинами, если те остаются с ним на ночь. Или бы просто упрекнула при дочери – князь, мол, уже в доме твоего отца волочится за другими. Мужчины бы не обвинили Хортима, а вот его невеста могла и расстроиться – в любом случае, от щедрот княгини Гедре больше проблем, чем пользы. И хотя девушка была чудо как хороша, Хортим ограничился только ответной улыбкой и потеплевшим взглядом.
Сбоку к нему подлетел Лутый.
– Кня-яже, – протянул он, останавливаясь за мгновение до того, как врезался бы в стол. Его волосы были взъерошены, на шее, перечерченной мозолью от рабского ошейника, висел чей-то платок. – Со стороны можно подумать, что тебе невесело.
Хортим уже достаточно узнал Лутого, поэтому даже не удивился. Его речь всегда оставалась бойкой и складной: чтобы заставить его язык заплестись, в Лутого нужно было влить все винные запасы Старояра – куда больше, чем он уже выпил.
Рядом замаячил Арха. Хмельно улыбнулся, хлопнул Хортима по плечу.
– У государя просто лицо такое, – сбивчиво объяснил он Лутому. На памяти Хортима это был первый раз, когда Арха и Лутый находились на расстоянии ближе, чем десять шагов, и не грызлись друг с другом. – Кажется, что он грустит.
– Я не грущу.
– Или сердится.
– Я не сержусь.
– Вот теперь точно сердится, – печально сообщил Арха. – Что же нам делать?
– Может, мы возьмем его танцевать?
– Ну уж нет. – Хортим поднялся из-за стола и разулыбался, уклоняясь от рук Архи. – Пойду на воздух. Надышали вы тут, ужас. Когда успели так нахлебаться?
– А если я скажу музыкантам играть гуратские песни? – упорствовал Арха. – С барабанами? Под эти колокольчики я бы тоже плясать не стал.
Лутый потянул его за локоть.
– Пойдем скажешь, – предложил тактично. – А князь пусть пока прогуляется.
И они вразвалку удалились.
Вечер стоял не холодный, но после духоты медового зала показался живительно леденящим. На крыльце одновременно пахло и палой листвой, и едой, которую несли из кухонь – Хортим оперся о перила, глубоко вздохнул.
– Чего вздыхаешь? – проворчали. – Прямо как старик.
Хортиму сначала показалось, что он ослышался. Обыкновенно Фасольд обожал пиры за их пестроту и шум, и шума от него было больше, чем от кого-либо другого. Странно было встретить воеводу снаружи, сидящим в тени. И не приметишь сразу.
– Да так, – ответил Хортим. – Забот еще много.
Фасольд тяжело поднялся и подошел ближе – когда он выбрел на свет, Хортиму стало грустно на него смотреть. Казалось, что годы, которые так долго не могли догнать Фасольда, жившего в походах суровой воинской жизнью, теперь обрушились на него лавиной. Он старился буквально на глазах – начинал сутулиться, заговариваться, шаркать ногами. Хортим предчувствовал: если сейчас настанет время мира, за несколько спокойных месяцев Фасольд одряхлеет настолько, что вскоре не поднимет свой боевой топор.
– Чтоб тебя, – рассердился воевода. – А знаешь, у кого забот нет? У мертвого.
Он тоже облокотился на перила и окинул Хортима внимательным взглядом.
– Что с тобой не так, а?
– А что?
– Тебе двадцать лет, – возмутился Фасольд. – Ты закончил эту войну. Ты убил Сармата-змея…
– А-то ты не знаешь, как я это сделал.
– …плевать, как, не перебивай! И скоро казнишь Ярхо-предателя. Тебя славят в Старояре как героя. И ты ходишь с таким кислым лицом?
Хортим усмехнулся, запуская пальцы в волосы.
– Да что вы все привязались к моему лицу. Нормальное оно. Спокойное.
– Если не привязываться, ты так себя в могилу сведешь. – Фасольд указал пальцем под ноги. – Сейчас все павшие сидят в чертогах матери Тюнгаль и слышат, какой ты тут бродишь нерадостный. По поверхности – а нерадостный! Разве это справедливо?
– Ты сам-то не больно веселый.
– А ты себя со мной не равняй, – пожурил воевода. – Я свое отгулял. Ты – еще нет.
Хортим промолчал, задумчиво погладил шею.
– Слушай, – сказал Фасольд. – Я тебя еще неоперившимся соколенком помню. Почти ребенком, которого выбросили в огромный мир. Всякое было за это время – и хорошее, и плохое, но плохого, конечно, больше. И год выдался дрянной, ничего не скажешь… Жаль мне тебя, Хортим Горбович. Но разве тебя теперь нужно жалеть?
Он покачал головой.
– Ты теперь хитрец и умница. Воин – не такой, как я в твои годы, разумеется, но сойдет… Что это? Никак смеешься? Не разучился еще?.. За тобой люди идут – не десятки, как было раньше, а сотни. У тебя есть невеста, будет и семья. О чем ты там постоянно говоришь? Гуратское княжество? Облагородишь, золото отыщется. Тукеры? Если сунутся снова, прогонишь, а они пока и не сунутся – пусть попробуют договориться друг с другом без Сармата-змея. Все беды можно решить. Сейчас-то ты это знаешь.
Хортим захотел описать то, что испытывал, – он ведь не бессердечный. У него гора с плеч свалилась, когда Сармат погиб, а рать Ярхо осыпалась, но все равно внутри скреблась тревога – погоди, Хортим Горбович, рано радуешься, скоро опять будет больно… Но все, что он сумел произнести, было:
– Тяжело.
Фасольд сокрушенно кивнул.
– Не спорю. Но дальше будет легче. – Будто Хортим – снова изгнанный подросток, нуждающийся в том, чтобы ему пообещали нечто хорошее. – Я не заставляю тебя отказаться от своего горя. Я только боюсь, как бы ты не оказался мертвым – если не снаружи, так изнутри. А у тебя все только начинается, князь Хортим. Понимаешь?
Хортим улыбнулся.
– Понимаю.
– Точно? – вскинулся шутливо-грозно. – А то, может, не языком объяснить, а кулаками? Люди говорят, отныне ты важная птица. Но от моего топора всякая птица отлетает.
Фасольд погрозил предупредительно.
– Сделай так, чтобы я с утра нашел тебя навеселе и где-то на окраине Старояра. – Но воспитанник отвернулся со смехом. – Что, совсем напиться не хочется?
– Не очень, – признался Хортим.
– А чего хочется?
Собрался было ответить, что не знает, а потом блаженно прищурился.
Гурат-град. Теремные хоромины – может, не такие богатые, какие были у его отца и деда, но всему свое время; комнаты залиты светом, на подворье оживленные голоса, под окном растет инжировое деревце. На столе: свитки на языках, которые он еще не знает; в коридорах: топот детей, названных в честь его сестры и брата. Впервые видение стало осязаемым – не несбыточная мечта, а то, что у Хортима вполне может быть, и от этого стало тепло и сладко.
– Домой, – ответил он.
В последние дни Ярхо часто проваливался в полудрему. Сон, который наслала на него зачарованная свирель, был глубок и тих – точно бросился в колдовское озеро да остался на его дне. А эта дрема была кровавая, тягучая, как зелье в котлах, которое готовили для него вёльхи, прежде чем облачили в камень.
Ярхо стоял на коленях. Весь запаянный, увешенный железом, с руками, вывернутыми за спиной; надо же, думал он с горькой усмешкой – его левая щека окончательно треснула. Сражаться столько лет, мыслить себя величайшим воином – и окончить свою жизнь не на поле брани, а в кандалах.
Время от времени охрана прохаживалась вдоль его клетки, поэтому Ярхо не обратил внимания ни на разговоры, ни на скрип половиц. Он поднял глаза, лишь когда услышал мелодичное, растянутое:
– Здравствуй, Ярхо-предводитель.
Его глаза теперь были человеческими – отпали последние каменные пластинки. К счастью, уже после того, как Ярхо сюда приволокли, а иначе бы Хортим Горбович не преминул его ослепить. Ярхо сощурился: натянулась кожа, еще придавленная каменной плотью. Застенок освещали чадящие факелы – напротив клетки Ярхо было целых два.
За прутьями стояла женщина. Человеческие глаза Ярхо задержались на ней даже дольше, чем некогда сделали бы каменные – выходит, что загляделся.
– Ярхо-предводитель? – перепросил он с сиплым смешком. – Называй уж предателем, не ломай язык. Знаю, тебе так привычнее.
Рацлава помедлила, словно оценивала звуки его нового голоса – в нем слышался лишь остаток каменного скрежета. Затем осмелела. Видно, решила, что Ярхо от нее достаточно далеко – и вправду, его клеть была большой; тогда гостья, которую он не ждал, обхватила прутья пальцами и осторожно скользнула вниз, устраиваясь на полу.
– Как тебя пропустили?
– Не как, а за что, – исправила она нежно. – За доброе слово и звонкую монету.
«Доброе слово» висело на кожаном шнурке – похоже, даже игры свирели не хватило, чтобы обойтись без подношений.
– А отчего бы меня не пропустить? Я слепая. Бежать тебе не помогу. Так, полюбуюсь.
В горле Ярхо снова хрустнул смех.
– Ну, любуйся. Рассказать, может? – У него сползла половина каменного лица, треснула шея. На теле виднелись проплешины оголенной плоти. – Или сама почувствуешь, как кровью пахнет?
– Почувствую, – согласилась она, прижимаясь лбом к прутьям.
С мгновение оба молчали.
– Я тебя обманула, – заметила Рацлава равнодушно. – Извини.
Ярхо повел затекшим плечом. Лязгнула цепь, и с плеча посыпалась гранитная крошка.
– А если бы не обманула, я бы тебя убил.
Снова – молчание.
Ярхо все смотрел на нее. Трещали факелы, за стенами темницы звенели громкие голоса – люди праздновали победу, но это не отвлекало. Рацлава не отворачивалась от пристального взгляда – хотя, может, и отвернулась бы, будь у нее зрение.
Не то чтобы Ярхо о ней думал – не до того было. Не то чтобы любопытствовал, жива ли она или умерла еще до того, как добралась до безопасного места. Но ему казалось, что он был рад ее увидеть, если радость – это приятное сытое чувство, гнездившееся в изрытой груди.