Она поднялась и закашляла. В голосе больше не было чарующей нежности, он напоминал воронье карканье. Пока клещи на сердце начинали разжиматься, ведьма неспешным шагом похромала к двери.
– А что изменишь, желторотик? Сдохну я, а сила моя дальше пойдет. И понесет вперед твое проклятие. Молись, чтобы Катя твоей оказалась или померла. Коли нет – судьба твоя жалкая и одинокая.
Дверь захлопнулась, скрипнул засов, Саша поднялся на четвереньки. Стылый воздух шевелил взмокшие от пота волосы, бил ими в глаза. А внутри холод. Пожирающее отчаяние разверзло свою пасть и сладко откусывало от него по куску, по сантиметру.
– Нет… – Хриплый шепот, наполненный ужасом.
Дрожащий, перерастающий в глухой обреченный вой. Руки в локтях подогнулись, он снова упал, нищенски скуля в сжатые у висков кулаки. Слезы скользили из углов глаз, обрывались крупными каплями у виска, с носа, падали в траву.
На анализ ситуации не было никаких сил. Голые факты огромными камнями лупили по голове, ломали в крошево кости черепа. Его тяга к Смоль ненормальная. Нормальные настолько не чувствуют. И самое страшное, что это никак не исправить.
Глава 9
Этот день был последним из светлых. Если бы Бестужева спросили, в какой день он захотел бы умереть – Саша выбрал бы этот. Счастливый, яркий, пропитанный беззаботным хохотом Смоль и возмущенными воплями Елизарова.
Если бы Бестужев мог стереть все, что последует дальше, из памяти – он бы, не задумываясь, стер. Перечеркнул толстой темной линией и никогда к этому не возвращался. Потому что после этого дня жизнь разломилась на две части. Во второй Саша находиться не желал, как и что-то помнить. Потому что это не просто ломало – выкручивало и сводило с ума.
Почти на неделю они забыли о походе к моровым избам – шесть светлых солнечных дней.
Елизарову после болот стало значительно хуже, и Смоль решительно взялась за его лечение. Повесила на подвал широченный ржавый замок, одолженный у кого-то из деревенских. Спрятала ключи. Славик бунтовал, требовал народного лечения с перцем и самогоном, а затем заходился в тяжелом кашле и сдавался. На второй день трезвой и мрачной жизни он принялся принимать антибиотик, не забывая втихую рыскать по Катиным вещам в поиске проклятого ключа. Не терял надежду вернуться к загульно-алкогольному образу жизни. А Смоль, словно примерная курица-наседка, кипятила в печи воду и, не имея жалости, парила тому ноги, таскала порошок горчицы, который местные отдавали едва ли не задаром. Ломала ветки малины и заваривала с медом – аптечка их была слишком скудна, от кашля сироп Елизарову не помог. И он плевался, хрипел и вопил, выдергивая ужасающе алые ноги из таза, проклинал несгибаемую Смоль. Катя лишь жала костлявыми плечами и повторяла круг за кругом. На пятый день их разбудил не хриплый заходящийся кашель, а мышкующий кот. Организм Славика вернулся к нормальной работе.
У Бестужева с ней не клеилось – девчонка продолжала стрелять в него настороженным взглядом исподлобья и осуждающе сжимала свои чертовски привлекательные губы, когда он делал шаг вперед. По крайней мере, они прекратили грызться. Временное затишье позволило Саше обдумать западню, в которой он увяз не по глотку – по самую макушку. И происходящее показалось не таким отчаянно ужасным: с кем ему будет проще, как не со Смоль? Может, со временем он сможет усмирить свою жажду, научится забывать про нее. Может, найдет подход к Чернаве, одиноко стоящей под холмом каждый вечер.
Рано или поздно все закончится. Саша окажется в выигрыше в любом случае. Возьмет он Смоль или нет.
Они уедут из этого проклятого места, и все наладится. Образумится.
А пока ребята расстелили широкий плед на песчаном берегу озера. Набрали с собой засолок, варенья и пышного, прямо из печи Беляса, хлеба. Работа на свежем воздухе шла бодрее, они зачитывали отрывки текста друг друга, смеялись, подначивали, исправляли ошибки. Смоль пристроилась на широком стволе растущей над водой ивы, дразняще махала кроссовками в миллиметре от водной глади, но обувь не мочила. В паре метров от них у тростника резвилось семейство выдр – детеныши верещали, цеплялись за пузо матери, проплывающей рядом на спине. Вскарабкивались и игриво кусали ее за щеки. Самка всепрощающе щурилась и прижимала их лапами к себе.
В честь последнего дня их вялотекущей прокрастинации Смоль сжалилась и открыла подвал, позволяя Славику вытянуть трехлитровую банку сливовой настойки. Тело было расслабленно, мир отливал теплыми красками и был к ним открыт, снисходителен. Солнце грело изголодавшуюся по теплу землю.
Саша запрокидывал голову и хохотал, громогласно, пока не начинало саднить горло. Довольный возмущенными воплями Гавриловой, жизнерадостно склабился Славик. И звонко смеялась Смоль, болтая тонкими ногами над водой.
Они еще долго сидели на берегу, подставляли лица мягким солнечным лучам, подкармливали смелых наивных выдрят рыбными консервами в масле. В итоге оставшиеся две недели ребята проведут без рыбы.
Тогда это казалось развеселившейся компании одной из насущных проблем. Тогда…
Вечером изрядно подвыпившая толпа скручивала разбросанные по берегу пожитки, полюбовно убирала исписанные листы в рюкзаки и хихикала. Опьяненные, они готовы были сворачивать горы, Смоль это чувствовала тоже.
Удивительная гармония – ветер трепал волосы, заставляя тонкими лентами плясать на ветру, а солнце тянулось к закату. Красиво.
Она достала камеру и сделала несколько снимков компании. С удовольствием рассмотрела фото на небольшом экране. Заметив ее внимание, подошел ближе Одоевский. Сыто икнул и потер раскрасневшуюся пухлую щеку:
– Катюх, а давай-ка сегодня избушку сфотографируем? Смелости мы уже набрались, – обогнавший их Славик одобрительно хрюкнул, – а ты говорила, что это недалеко. Вот и сгоняем, чтоб больше никуда таскаться не пришлось. Подберем фотографии, немножко посидим над работой и, вуаля, все остальное время гуляй – не хочу. Что скажете?
Смоль неопределенно пожала плечами, перевела рассеянный взгляд на кромку леса.
Может, действительно сходить сейчас и забыть? Не будет страшных избушек, а мрачные места останутся воспоминаниями и тонким почерком на бумаге. В груди перестанет тревожно тянуть. Навязчивая мысль, будто это все – роскошная декорация, яркая акварельная картинка. Намочи водой, и она расползется, обнажит что-то по-настоящему неприглядное.
Мальчишки решили за нее – Павел догнал и по-свойски притянул к себе Гаврилову, Елизаров рысью помчался к дому Софьи, полный щенячьего энтузиазма. Они даже не попытались его догнать – так и направились пошатывающейся компанией к тропинке, ведущей на поляну сон-травы. По словам старухи, морова изба была где-то рядом.
Через пятнадцать минут веселье начало спадать, появлялась досада – неужели Вячеслав не смог договориться? Смог. С пригорка они увидели два приближающихся силуэта. Старуха семенила следом не спеша, Елизаров то и дело возвращался, чтобы посетовать на глубокую старость провожатой. Еще издали студенты услышали ее визгливые проклятия и наречение Славика бесноватым. Может, так оно и было.
А предупреждение Щека вот-вот норовило сбыться. Они были готовы сворачивать горы, идти километры и возвращаться грозными победителями. Вместо этого старуха беспечно усмехнулась и ступила на широко проторенную тропу. Мимо распаханных полей, где смущенно выглядывали ростки пшеницы из мягкой земли, мимо поляны, на которой Катя так старательно собирала цветы, а потом неслась с ними к старухе – обреченная, задыхающаяся.
Ребятам не пришлось углубляться в лес, не было непролазного бурьяна, тропа их не путала. Вела себе прямо, великодушно огибала пышный непролазный малинник и дикую ежевику. Прямо за первыми сосновыми стволами их путешествию настал конец.
Сердце Кати ударило вхолостую и тут же сжалось, начиная трусливо ускорять ритм. Они видели избушку из сказок. Ту самую, в которой положено обитать Бабе-яге – проводнице в таинственную Навь. Высокие шесты, замшелые, поеденные короедами брусья, прогнившая на крыше солома. Дверь была таинственно приоткрыта на два пальца, но из-за тяжести своей вовсе не шевелилась. Ни окон, ни щелей – темнота внутри засасывала. Тоненькая лесенка на толстых шпагатах казалась ненадежной – прутья поела влажность.
Софья удовлетворенно хмыкнула, с хрустом разогнула натруженную спину:
– Уговор я выполнила. Давай, девка, делай свою фотографию, и айда обратно, мне еще скотину покормить надо, из-за вашего маракуши[9] забыла в курятник зайти.
Смоль послушно достала камеру. Первым снимком вышел широкий порог и размазанный силуэт головы Елизарова, заглядывающего в темноту дверного проема. Натужно скрипнули старые проржавевшие петли, потянулась по взбухшему от дождей порогу дверь. Тяжело, будто стараясь не пустить внутрь тех, кому еще не положено. Кто дышал, чье сердце еще билось.
– Баба Софа, а баба Софа, так тут нет никого, что это за морова избушка? – Голос Славы звучал так громко и возмущенно, будто он орал на ухо. Смоль усмехнулась, с удивлением для себя отметила, что в деревянном доме на сваях не жило даже эхо. Место пыталось заглушить все звуки.
Старушка не удивилась, издевательски расхохоталась, бойко семеня обратно по тропинке. В ней не было и толики того страха, с которым она говорила о курганах на болоте. Оно и неудивительно: в пустой избе жили лишь чудом забравшиеся полевые мыши, их помет кучками прятался в углах.
– Дак кто ж вас, голубчиков, к старым моровым избам поведет? Грешно покой почивших нарушать, нечего туда нос совать. Избушку посмотрели? На фотографиях страшно? И ладно с вас. Тем паче ваша красавица мне лишь одну полную корзину принесла. Не моя доброта – искали бы домик сами, куковали.
Катя бросила испепеляющий взгляд на Бестужева. Тот загораться не пожелал, встретил ее прямым и невозмутимым.
Вечером после их стычки со Щеком он собрал тонкий матрас и одеяло с лавки, на которую тут же переметнулся Елизаров. Акция короткая, на одну ночь – Саша лег под дверью. Обошел всю избу, задвигая на засовы ставни, проверяя их предательски громкий скрип. Закрыл и дверь. Катя чувствовала его взгляд на своей спине, когда молча забиралась на печь. Героически сжимала зубы и жмурила глаза, вслушиваясь в мерзкий шепот Бестужева – тот рассказывал Елизарову, что она совер