Сунул голову в слишком узкую нору, в ней не развернуться, чтобы выбраться наружу. Щек не понял, когда невесомо-легкий интерес сменился жаждой – ненасытной, неугомонной. Желанием обладать.
Обладать не дрожащим от страха телом, как бывало с ним не одно столетие – наслаждаться вызовом, смехом и дыханием. Когда девочка Катя сама пробежалась по его загривку мягкими пальцами, змею показалось, что он вот-вот потеряет обладание вместе с человеческой оболочкой.
А кольцо звало, оно приглашало принять новую невесту – жадную, испорченную, пропахшую гнилью прелых листьев. Ему нужно было лишь метнуться вперед, оставляя на ее горле рваные полосы, и обязательство исчезнет. Нет, пугать нельзя. Не Катю, не сейчас. Змей плавно подводил их к нужной черте, внимательно следил за реакцией и неумолимо двигал их в верную сторону.
И когда мерзкая девчонка незаметно переложила кольцо в Катеринин карман, он почти почувствовал себя наполненным, счастливым.
Человеческая жизнь скоротечна. Жизнь его невест – неумолима. Быть может, оттого, что он не то искал? Раболепие, поклонение, страх, подчинение. Они погибали, как нежные цветы анемоны, и каждый раз Полоз чуял привкус разочарования на конце сдвоенного языка.
Не сейчас. Когда на руках послушно лежала подрагивающая Катя. Она не каменела, не стремилась улизнуть – жалась к нему как к единственному спасению, и это невероятно тешило. Наперерез выскользнули две тени, но они так же бесшумно растворились за стволами, увидев его взгляд. Царь забрал то, что ему полагалось, в расстегнутом кармане Невесты золотым боком блестело кольцо.
В бане было прохладно, обиженный банник едва поддерживал жар с печи, но этого достаточно человеческому телу, чтобы не продрогнуть. Он спустил ее с рук в предбаннике, понимающе склонил голову, пряча ликующий взгляд:
– Я буду ждать тебя здесь, хорошо?
Катя не плакала. Из темно-карих глаз на него смотрела обреченная тоска, комкался испуг. И она схватила его за руки. Подрагивающие губы с размазанными по ним каплями крови приоткрылись, шепот был таким невыразительным, что будь он человеком – не разобрал бы слов.
– Не уходи от меня, не бросай. Я не хочу оставаться одна.
Торжество тянуло в улыбке губы, но он сдержался. Спокойно кивнул и шагнул в парилку, переплетая их пальцы.
Люди называли это шоком – она стала заторможенной и слишком послушной, тяжело реагировала на происходящее. Бледная кожа отливала синевой, почти такая же холодная, как его собственная после пробуждения. Щек слышал ее сердце – тонко бьющееся, зачастившее. Катя позволила ему медленно снять с себя одежду. Такая доверчивая, протягивала навстречу мочалке руку, поворачивалась спиной, а у него зрачки в вертикаль тянулись, натура разрывала на части, мешали удлиняющиеся клыки.
Так изголодавшийся уж смотрит на аппетитненькую полевую мышку, чья шерсть блестит под закатными лучами солнца.
Его мышка опустилась на полог и осоловело смотрела в стену. Теперь она не пахла железом и солью, не осталось приятной примеси запахов травы и земли, привычных его обонянию. Она пахла не менее желанно – собой. Мокрые волосы тяжелым пологом опускались до плеч, капли воды падали с них на кожу, скользя по ложбинке между небольшими округлыми грудями, опускались в пупок. Щек терпел. Не торопился, одергивал себя и давился этим желанием. Почти хрипел, ощущая, как темнело вокруг пространство, невероятно тесно становилось в штанах, возбуждение тянуло пах. Змей умеет заставлять, умеет внушать и подчинять, но с ней неожиданно важной стала добрая воля.
Опустился на колени напротив, лениво подув на влажные костяшки, Катя встрепенулась, вернулась частичная осознанность взгляду.
– Меня разрывает от боли, от невозможности помочь тебе. Скажи только, что мне сделать? Я могу помочь хотя бы забыться…
Он почти не лукавил, видеть ее такой – неестественно болезненно. Только боль в Катерининых глазах мешала ринуться напролом, снося последние преграды. Так близко к своей цели, так рядом.
«Я всегда была одиночкой, я совсем не подхожу людям вокруг».
Он помнил ее слова в ту ночь на поляне. Неловкие признания в собственной непригодности. И тогда Щек бы рассмеялся, но побоялся ее обидеть. Разве может быть кто-то более естественный и гармоничный? Люди всегда были глупцами и слепцами. Резво хватали все, что открыто блестело. Целовали блестящий пирит[11], игнорируя спрятанное под ногами золото.
Смоль тоскливо смотрела на небо, а в ее глазах Полоз видел отражения звезд.
И сейчас, за этот момент, он навсегда бы распрощался с кольцами. Остался бы навсегда в этой хлипкой и неуклюжей человеческой оболочке. В этот момент он бы с радостью принял свою смерть. Потому что Катя подалась вперед.
Нерешительно касаясь его шеи губами на самой границе свитера. Прогибаясь в спине, чтобы прильнуть к нему еще ближе. А змею казалось, что сейчас он потеряет свою суть. Навстречу ей, цепляясь пальцами за приглашающе разведенные девичьи бедра, лаская кожу поглаживаниями. Катя отзывалась на его ласку, бессвязно шепча в шею горячие просьбы, от которых приподнимались волосы на загривке. Приглушенно рыча, Щек поймал ее губы, впился жадным коротким поцелуем, опускаясь влажной дорожкой по шее, к ключицам, груди, прихватывая зубами сосок. Девушка всхлипнула, распахнутый рот ловил воздух, а с губ срывалось его имя. Пальцы Кати зарылись в его волосы, притягивая к себе в молчаливой просьбе продолжить ласку.
Плевать, от чего она бежала к нему в объятия. Если Катя так оплакивала свои потери, то пусть. Она будет забываться с ним раз за разом, а затем снова.
Обхватив тонкую талию, Щек рывком приподнял ее, заставляя опереться о второй полог. В паху давно пульсировало, член болезненно топорщил штаны. Она чувствовала это своими сведенными ногами, маленькие пальцы неуверенно потянулись к выпирающему бугру, провели вдоль. И мужчина потрясенно зашипел, ощущая, как вытягиваются зрачки. Еще немного, и он не сможет, он просто рассыплется от этого жара, останется у ее ног сотней блестящих чешуек. Щек перехватил ее руку и толкнулся пахом вперед. В ее глазах появился тот самый сжигающий огонь, заплясали бесы пострашнее его собственных.
Мягко высвобождая руку, Катя нырнула пальцами под свитер, выдирая из него хрип прямо в ее приглашающе открытые губы. Он возбуждался еще больше, чем тогда, на поляне, когда ее тело оказалось подмято под него – мягкое и податливое. Обнаженная, сейчас она неловко тянула ткань свитера вверх, и он с радостью поддался навстречу этой просьбе, отстранился, рывком избавляясь от ненужной ткани.
Ей приятно, он знал. Чуял, как она была возбуждена – даже проверять не стоило. Катя нетерпеливо изгибалась, словно была рождена в змеином теле. Вжималась в его пах плоским животом, отзываясь на поцелуи. Так сильно вжималась, что вот-вот он услышит хруст хрупкого человеческого позвоночника.
Последние остатки самообладания сорвало, кровь шумела в ушах и фейерверком лупила по нервам, когда Щек приподнял ее за ягодицы, заставляя обхватить собственные бедра, и резким рывком дернул вниз штаны. Зрачки Кати расширились, в горящем взгляде на мгновение мелькнул испуг, вызывая недоумение. Разве не этого ей сейчас хотелось? Влажная, она давно была готова принять его, так что это за непонятный румянец, заливающий щеки?
Один толчок – и он внутри. Ее короткий вскрик и зажатое тело вызвали искреннее недоумение. Всего на секунду Щек забыл, что такое чистота.
Каждая стремилась отдаться настоящему возлюбленному в последние дни. Надеялась, что это оттолкнет змея, он их отвергнет. Не отвергал.
Но ее непорочность, нетронутость… Изумляла.
– Сильнее обхвати меня ногами. – Потерся носом о ее висок, поцеловал ухо.
Она послушно кивнула и, кусая зацелованные губы, прижалась к нему плотнее, сама заскользила на члене. Щек сдавленно зарычал, попытался усмирить вылетающее навстречу этому несмелому движению сердце, заставить себя двигаться медленно, плавными толчками. В такую влажную, тугую… Значимую.
Челюсть сжималась так, что вот-вот сведет судорогой скулы, каждую мышцу выкручивало от напряжения.
Медленно, нежно. Ей не должно быть больно.
Сколько грязных мыслей проносилось в голове, когда Щек видел ее с беловолосым мальчишкой? Он чуял их связь, такую острую похоть, когда тот смотрел на нее. Теперь это оседало бессмысленными разорванными клочьями.
Потому что ее никто не трогал до него, потому что именно его Катя подпустила к себе.
– Я знаю, больно.
Конечно, больно. Но она не отстранялась, прижималась к нему подрагивающим от напряжения телом и пыталась расслабиться.
Шептала что-то утешающее. Боги, она его утешить пыталась… Пока Щек нежно блуждал губами по обнаженному горлу, тонким плечам, скулам. Боль отступила, мужчина понял это, когда она сама начала помогать ему бедрами, сворачивая тугим узлом в паху наслаждение.
От этого можно сойти с ума. Как никогда раньше, ни с одной из них.
Освобождая одну руку, Смоль сама потянулась к его подбородку, заставляя поднять на нее взгляд. Мягкие губы коснулись его, и Щек жадно подался вперед. Неистово, страстно, с наслаждением отмечая, что каждый новый толчок заставлял ее стонать в его рот. Поцелуй стал страстным, требовательным, а движения резче. Если бы Полоз верил, что у него есть душа, то сейчас был бы уверен – Смоль ее с корнем выдрала. Поглотила, привязывая к себе мертвецки крепким узлом.
Его девочка Катя позволяла касаться себя, таяла в этих объятиях, отдавая взамен всю себя. А он не мог ею напиться.
Последние резкие толчки, и он с тихим шипением кончил, прикусив ее нижнюю губу. Мир взорвался и потух, оставляя перед ним лишь широко распахнутые карие глаза, закусанные и зацелованные алые губы. Ее.
Хрипло дыша в ее шею, он чувствовал трепетные невесомые пальцы, перебирающие волосы на затылке, поглаживающие. И сходил с ума, как последний неразумный шнурок, скользящий через листву к своей погибели.