Это же была не ванная. Это был античный храм красоты. Он весь светился нежно-розовым светом, а краны инопланетной конфигурации сверкали золотом. На полу лежал розовый пушистый ковер. И даже унитаз, и еще одно унитазообразное НЛО, то есть, как выяснилось потом, биде были окружены маленькими пушистыми ковриками.
Батарея бутылочек обещала мне отдельное развлечение.
А вместо иконы в этом храме красоты висело огромное зеркало.
Мое отражение оказалось достойным божественного сияния, царящего вокруг. Вообще-то я с опаской отношусь к незнакомым зеркалам. В каждом из них я хронически себя не узнаю. Каждый раз — это какая-то другая я. И в этом зеркале я была другой. Но такое отражение устраивало меня на двести двадцать процентов. Те недостатки, которые я всегда замечала дома, в этом волшебном зеркале отсутствовали. Неожиданно обнаружилось, что слишком простая белая футболка, из-за которой я так переживала перед отъездом, очень мне идет. А желтоватый загар потрясающе высвечивает прозрачную зелень чуть раскосых глаз. Бледно-розовые от природы губы делились посередине на две выпуклые половинки, как надувные отсеки спасательного жилета, который я видела в детстве на корабле у отца.
Я повернула голову в одну, в другую сторону. Взмахнула тяжелыми волнами своего шифера. И почувствовала прилив сил и веру в счастливое будущее.
В зеркало я увидела, как сзади ко мне с торжествующим видом подходит Чургулия. Несколько секунд мы стояли перед зеркалом молча, глядя друг другу в глаза. Мой Мавр несколько раз хлопнул своими золотыми ресницами, и мне показалось, что это два мотылька пытаются улететь с его прекрасного лица. А потом мы бросились друг другу в объятия. Я повисла на шее у своего гениального мужа, оторвала ноги от земли и чуть не повалила его на пол.
— Осторожней, Ева! Ты должна меня беречь! — слегка отстранил меня Чургулия, с любопытством оглядываясь по сторонам. И негромко сказал самому себе: — Главное — не терять голову! Я ею работаю.
БОЛЬНАЯ ГОЛОВА
А ведь все могло быть совсем иначе!
Накануне вечером наши милейшие хозяева отвезли нас на ужин в Соссолито. Это чудный городок напротив Сан-Франциско через залив. Чтобы туда добраться, нужно проехать по мосту Золотые Ворота, который запечатлен на всех футболках, сумках и календарях, что продаются на добрую память о городе Святого Франциска.
Я все время пощипывала себя за руку, чтобы проверить, не снится ли мне вся эта жизнь. А оснований полагать, что снится, было целое множество.
Во-первых, здесь не было грязи. То есть вообще. Можно было ходить по улице в туфельках и не снимая их преспокойно продолжать ходить дома по ворсистому абрикосовому ковру. Это первый аргумент в пользу того, что все это сон. Во сне я обычно тапочки не переодеваю.
Во-вторых, у воздуха здесь не было температуры. На улице было точно так же, как дома. Разница нулевая. Во сне я тоже никогда не мерзну и не чувствую ожогов.
В-третьих, казалось, что все тебя знают, так приветливо с тобой здороваются. В ресторане в Соссолито меня вообще не покидало ощущение, что молоденькая девочка-официантка так живо интересуется, нравится мне еда или нет, потому что мы с ней когда-то что-то делали вместе. Просто я об этом позорно забыла. Во сне у меня такое бывает — я встречаюсь с какими-то близкими и любимыми людьми и прекрасно знаю всю предысторию наших отношений, хотя проснувшись, понимаю, что это ощущение крепкой дружбы мне всего лишь приснилось.
В-четвертых, я не чувствовала вкуса. Я что-то ела. Что-то пила. Но ничего не ощущала. Так и в моем сне мороженое всегда имеет вкус картонного стаканчика и деревянной палочки.
К несчастью, четвертое доказательство нереальности происходящего имело совсем другое происхождение.
На party, устроенном в честь нашего приезда на следующий день, мне уже не казалось, что я ничего не чувствую. Я знала это точно. Кроме того, есть мне расхотелось совсем. А от холодного со льдом апельсинового сока жутко болело горло. Я еще никому в этом не призналась. Но меня охватило ужасающее отчаяние. Не болеть! Не болеть! Приказывала я своему капризному организму. Но он отвечал мне пробежками мурашек по позвоночнику, болью во всех суставах и тупой тяжестью в голове.
Захотелось к маме. А вокруг были совершенно чужие люди. И хоть они мне радостно улыбались, мне казалось, что пользы от них сейчас как от деревьев в парке. Как всякая нормальная жена, я стала выискивать среди присутствующих своего мужа, который меня по обоюдной договоренности оставил развлекаться самостоятельно.
Я нашла его. Но Чургулия на мой призывный взгляд не ответил. Отвел глаза, как будто бы ничего не заметил. Вокруг него роились какие-то жирные дамочки в белых штанах. Но, видимо, дело было не в них. Разговаривал мой муж с каким-то холеным шатеном лет сорока. И тот внимательно слушал, глядя себе под ноги, прикрыв рукой, как козырьком нижнюю часть лица и сосредоточенно кивая.
Мавр был полностью поглощен общением с ценителями прекрасного. Среди приглашенных на вечеринку было несколько внушительного вида пожилых пар. Хойзингтон покупал картины для своих галерей по всему миру. И в окружении его было множество богатых коллекционеров. Некоторые экземпляры современной живописи висели на стенах в просторном холле, где гости перетекали из угла в угол, от одного дивана к другому.
Меня такой способ принимать гостей поначалу очень удивил. Я привыкла, что прежде всего надо наготовить гору еды, потом накупить водки, усадить всех за длинный стол и позаботиться о том, чтобы всем хватило стульев и табуреток. Кому не хватило, тот садился на тумбочку. А если народу было совсем много, на две табуретки клали длинную доску и садились на нее, как на скамейку. Пока хватало сил, говорили тосты. Смотрели друг другу в глаза. Рвали на груди рубаху и открывали душу. А тут — совсем другая картина. Шведский стол. Никакой торжественной части. Никаких вынужденных взглядов в упор. На маленьком столике у стены расставлены были тарелки с кусочками сыра и оливками. И ворохом лежала в блюдах какая-то мексиканская сушеная снедь рядом с соусницей, наполненной красным соусом. Напитки наливали себе сами. И разбредались по углам, общаясь группками.
Я несмело подошла к Чургулии сзади. Разговор был оживленный, и я боялась ему помешать. Я же понимала, что он сейчас все равно что охотник, взявший на мушку стаю уток и еще не выбравший, в которую стрелять. И тут я буду стучать его по плечу. А утки возьмут и разлетятся. Я постаралась незаметно раствориться в толпе гостей. Но тут меня заметила Эвелин.
Эвелин в алой асимметричной тунике поверх белых лосин и с крупными бриллиантами в ушах перебегала с сияющей улыбкой от одной компании к другой. Ее блестящие, как рояль, черные волосы были уложены в высокий валик. Странно, что она совсем не боялась этой прической еще больше исказить пропорции грушевидного лица. Или это только мой художественный вкус страдал от такого искажения. Впрочем, на мой взгляд лицо американской нации было вообще неправильным. Красивые лица встречались здесь редко. А если встречались, то принадлежали не выходцам из Европы. Красотой меня сразу поразили афро-американки и латинос.
Новые впечатления слегка скрашивали мое самочувствие, и, когда мне приходилось поддерживать светский разговор, я забывала о своих печалях. Когда Эвелин подошла ко мне, я решила сразу что-нибудь сказать. Так мне легче было контролировать ситуацию. Если я задавала тему, потом можно было хоть понять, о чем идет речь. Если же начинали спрашивать меня, я все время боялась, что неправильно пойму. Чем сильнее болела голова, тем слабее становился мой английский. А потому я сразу спросила у Эвелин:
— Эвелин, а картина моего мужа? Где она сейчас? — И видя, что она не сразу поняла, о чем это я, уточнила: — Та, которую купил Эрик?
— А-а-а! Достоевски! Эрик подарил ее одному приятелю. Он без ума от Достоевски. Собирает все, что с ним связано. И картина твоего мужа ему очень понравилась! Но я должна тебе сказать, что в жизни ты нравишься мне гораздо больше! Очень красивая! Очень! — И Эвелин с восторгом меня приобняла. — Ты еще не познакомилась с Дэнисом? Давай я тебя познакомлю. Он тоже из России. Танцовщик. И наш большой друг. Он очень талантливый! Очень!
Эвелин была очень эмоциональна. Сказывалась ее южная кровь и полнейшее благополучие. Иногда мне казалось, что она сознательно играет роль восторженной дурочки, так она хлопала глазами и восхищалась всем подряд. Именно поэтому я постаралась погасить в себе излишний восторг по поводу ее оценки моей красоты. Судя по ее реакции на окружающих, это тоже было из разряда резких преувеличений.
Эвелин пропала, и через минуту я увидела, как она направляется к моему диванчику, таща за руку какого-то длинноволосого светлого парнишку с характерной пластикой профессионала в области движения. Плечи развернуты, спина прямая, ноги идут не коленями, а бедром. Лицо его не представляло собой ничего интересного. Так… На первый взгляд ничем не примечательные бледные черты. Или, может, мне так показалось, потому что он явно проигрывал рядом со смуглой чернобровой Эвелин.
— Это Дэнис Лиховски! — Она сделала ударение на первом слоге. — Он танцует принца в «Лебедином озере»! Все сходят по нему с ума. А это Ева! — Она подхватила Дениса под локоток, прижалась к нему и положив головку к нему на плечо, чтобы видеть меня как бы его глазами, сказала: — Помнишь, портрет, который Эрик привез из России? Это она! Ну, поговорите по-русски. Я хочу послушать!
— Привет! — сказал Денис, тряхнув стильной блондинистой челкой и протянул мне крепкую руку. — Ну как тебе здесь?
— Здорово! — ответила я, почувствовав, что из-за плохого самочувствия улыбаюсь на американский манер. Эвелин восторженно переводила взгляд с меня на него, как умный спаниель нашего соседа Грищука. Мне ужасно мешало то, что она слушает. Из-за этого я тоже слышала себя со стороны. И каждая фраза казалась сказанной с той же интонацией, с которой говорит за кадром переводчик на видеокассете. — Правда, мы только вчера прилетели. А ты правда принца танцуешь?