Желание эпатировать публику русскими высказываниями у меня отчего-то пропало. Я отодвинулась к перилам, а мой собеседник с вежливым «Sorry» обошел меня стороной. Поднялся на площадку и сунул ключ в дверь, которая была прямо под нашей халупой. Значит, это его рэп не дает нам покоя. Теперь «Sorry» пришлось говорить мне.
— Извините, это ведь у вас музыка всегда играет на полную громкость? — спросила я по-английски и медленно поднялась со ступенек. — Давно хотела зайти и попросить вас ставить ее потише.
— Зайди и попроси, — ответил он безапелляционно, отошел от двери и жестом пригласил меня войти.
В голове пронеслось, что район неблагополучный. Что белой женщине ходить здесь можно лишь уставившись в землю. Но что все это в сравнении с тем, что передо мной держали открытой дверь совершенно в другой мир. Не войти под его выжидающим взглядом было бы просто унизительно. Это значило признаться, что я его боюсь.
И я зашла. Точно в такой же, как и у нас, маленькой квартире-студии негде было упасть яблоку. Все жизненное пространство занимали музыкальные инструменты. Посередине, как стол начальника, стоял синтезатор с микрофоном. В углу громоздилась целая установка ударных. Несколько гитар валялось на полу.
— Видишь, — сказал мне мой сосед, обводя комнату широким импозантным жестом. — Я не могу ставить музыку потише. Я ее не ставлю. Я ее сам играю. А у меня нет регулятора громкости. Как тебя зовут?
— Ева, — ответила я, потрясенная тем, что оказывается, пою про себя его песни.
— Разве это русское имя? — вежливо удивился он, вешая свою черную кожаную куртку на крюк. — А где твой Эдем?
— Эдем я еще не нашла. Мы с Адамом его ищем. А пока что живем над тобой, — намекнула я на всякий случай, что Адам у меня имеется. — А как тебя зовут?
— Джаис. — Он ослепительно улыбнулся, поразительным образом еще и сверкнув при этом черными глазами.
Шоколад «Улыбка», подумала я и сказала, нисколько не покривив душой:
— Очень приятно.
Он кивнул, чуть пригнувшись, что означало, что ему тоже приятно. На него было очень интересно смотреть. У него была такая танцующая походка! Похоже, что в голове у него постоянно звучала какая-то музыка, под ритм которой он передвигался. И куртку свою он снимал, попадая в ритм. И на инструменты показывал, дотанцовывая руками.
— Хочешь, сыграю? — спросил он, усаживаясь за стол начальника. И указав мне на пол, добавил: — Садись!
Я не успела понять, хочу я или нет, чтобы он играл. Подозрительно посмотрела на тот участок пола, на который еще можно было сесть. Отодвинула ногой какие-то журналы. Но тут пальцы его опустились на клавиши, и я опять схватилась руками за голову. В маленьком пространстве эти глобальные звуки никак не умещались! После первого шока децибелами я смирилась со своей судьбой. Уселась на пол по-турецки. И теперь гулкий грохот превратился для меня в удивительно приятную тему. Рэп он решил не исполнять. Ограничился инструментальными фантазиями.
Шапочку Джаис так и не снял. Но она его совсем не портила. Теперь было самое время разглядеть его получше. Он полностью отдался своей музыке. Прикрыл глаза и самозабвенно кивал ей головой. Теперь он не смущал меня своим огненно-черным взглядом. Пожалуй, негром он был далеко не стопроцентным. Тьфу ты, не негром, а черным. Во-первых, черным как таковым он просто не был. Скорее всего, он был мулатом. Во-вторых, у него был ровный арабский нос. И выписанные губы с четко очерченным луком амура. А кольца волос, выбивавшиеся сзади из-под шапочки были блестящими и черными как смоль. Он действительно походил на языческое божество. Но не только потому, что без всякого стеснения сливался с музыкой в каком-то интимном акте. А еще и тем, что радушно смотрел на меня без всякого мужского интереса.
Неужели я настолько ужасно выгляжу…
В долгожданный момент пьяниссимо я услышала яростный стук в дверь.
Джаис глубоко вдохнул и грациозно переместился в микроскопическую прихожую. Дверь скрывал от меня выступ стены. Но голос я услышала прекрасно. И тут же подскочила. Чургулия еле сдерживаясь, изливал на Джаиса всю накопившуюся за время моего отсутствия ярость.
Я слышала его шипящее «плииз!» и «донт». Джаис ответил громко и певуче:
— Оу кей! — и хотел уже по-хамски захлопнуть дверь перед самым носом у моего скандального мужа, когда я вышла из комнаты.
— Это мой муж, — сказала я Джаису извиняющимся тоном.
Надо отдать Чургулии должное — мне он не сказал ни слова. Хотя мог бы, конечно. Только лицо его сильно побледнело. Я кивнула соседу на прощание и вышла, чтобы вернуться в свою квартиру. Я еще слышала шаги моего мужа на лестнице. Но когда я подошла к двери, она была закрыта.
Я позвонила. Но он мне не открыл. И как мне теперь объяснять ему, что я просто зашла попросить, чтобы сосед сделал музыку потише?
Репутация бездельницы, эгоистки и предательницы подкреплялась помимо моей воли. Мне надо было все ему объяснить.
Я забарабанила в дверь кулаками.
— Я работаю! — гаркнул на меня Чургулия.
— Открой! Мне надо войти! — попыталась диктаторским тоном потребовать я. Но потом сделала над собой усилие и сказала тихо: — Не сходи с ума, Чургулия! Пусти меня, пожалуйста. Слышишь?
Дверь отворилась. Он опять на меня не смотрел. И молча вернулся к работе. Теперь он повернул мольберт так, что увидеть я не могла ничего. Скольких же нервов стоили нам наши отношения!
— Я как раз зашла к нему сказать, чтобы он не мешал тебе работать своей музыкой, — сказала в пустоту.
Ответа я не ждала. Я привыкла к его молчанию. А потому даже удивилась, когда он металлическим голосом произнес:
— Меня абсолютно не волнует, как ты там оказалась. Главное, чтобы ты не стояла у меня за спиной.
Мне все время хотелось есть. Но мы экономили.
Деньги за портрет Эвелин и за пару питерских заготовок пошли вход. Мы решили остаться еще на месяц. Чургулия без остановки работал. Я боялась ему сказать, что получается у него что-то не то. Он совершенно не умел работать быстро. Он начинал халтурить. А халтурщиков здесь хватало своих. Его же талант заключался в поразительной тщательности деталей, мельчайших мазках цвета, фотографической четкости изображения. Он был прекрасным портретистом. Но для портретов ему нужны были живые модели. Рисовать меня снова он категорически отказался. А потому пытался уйти от любимого жанра и малевал какие-то непонятные пейзажи и абстракцию. Он пытался подстроиться под требования рынка. И получалось у него плохо. Как-то нарочито коммерчески.
Рисуя же на улице угольком присевших на полчасика девушек, он разменивался по мелочам. Правда, так нам иногда удавалось заработать на ужин. Я соблазняла его ресторанчиком. Откладывать двадцать долларов казалось мне полным скупердяйством.
Уличными портретами мы перебивались. Но Чургулия был одержим идеей серьезной картины. Он хотел всего сразу. Уж если продавать, то за немалую сумму. Да так, чтобы его имя узнали. Однако в приличный салон нести пока было нечего. Силы уходили на ежедневный заработок на улице.
А из туристского района Фишерменворф, где поток праздной публики был самым плотным, нас погнали наши же соотечественники. До сих пор не могу вспоминать об этом спокойно.
Чургулия драться не умел. А потому всеми силами пытался драки избежать. Но покорность его вызвала во мне бурю протеста. Какие-то оборзевшие русские художнички, оказывается, заняли место первыми. И теперь на правах хозяев пытались потребовать с нас мзду. «Ребята, денег пока что нет!» — миролюбиво сказал им Чургулия. «Значит, поделись девчонкой!» — нагло ответил ему обкурившийся травки длинноволосый помятый мужик. «Она не моя. А делиться я могу только тем, что имею», — ответил мой муж-пацифист. От такого ответа ноги мои сделались ватными. Потому что внезапно я почувствовала себя совершенно незащищенной. И увидела, как плотоядные взгляды скользнули по моей слишком обтягивающей прелести футболочке.
Ей-богу, я предпочла бы, чтобы Чургулия защищал меня как-нибудь более традиционно. Даже если бы он получил по голове, которой он работает. На обратной дороге я не преминула ему об этом сообщить. Но Чургулия как обычно меня не понял. Он сказал мне, что я законченная эгоистка. И думаю только о себе. Что если он не воин, как Ахилл, значит, он должен быть хитрым, как Одиссей. Я только поморщилась от его высокопарных слов.
Да. Мы убрались оттуда подобру-поздорову. Без крови. Без потерянных денег. И без заработанных. Но свою незащищенность в присутствии мужа я не забуду ему никогда.
Тот вечер стал для меня памятным и еще по одной причине. Оба, расстроившиеся и униженные, мы возвращались как обычно пешком. И мне вдруг разом все надоело. Мне захотелось обычной вареной картошки с селедкой, общества любимых и понятных друзей, питерской промозглой осени и уверенности в завтрашнем дне. Боже! Как мне этого захотелось! И я повернулась к Чургулии, простив ему в эту минуту все досадные ошибки в наших непростых отношениях, и задушевно сказала:
— Поехали домой, Маврик! Не надо нам этой Америки! Давай поскорее вернемся! — Я молитвенно сложила на груди руки и смотрела на Чургулию, как на чудотворца. — Пожалуйста! Я так хочу домой… К маме.
— Это невозможно! — спокойно ответил он мне. Его золотые ресницы неторопливо опустились и поднялись опять. Он смотрел на меня с сожалением. — Обратные билеты пропали, Ева. Денег за билеты с фиксированной датой не возвращают. Ты разве не знала?
— Что? — я остановилась и посмотрела на него так, как если бы он признался, что он мой брат. Наверное, в этот момент я была не слишком хороша собой. Потому что в его взгляде промелькнула оскорбительная жалость. Глупенькой женщина, конечно, имеет право быть. Но полной дурой, пожалуй, это слишком. И я вдруг увидела себя стороны его глазами, маленькая дурочка, которая ничем не может ему помочь. Только мешает. Абсолютно ничего не сечет в делах, хочет развлекаться, покупать вещички, ужинать морепродуктами в ресторанах за тридцать долларов вместо скромного экспресс-супчика за десять центов. При этом он работает с утра до ночи и знает, что обратной дороги нет!