— Сейчас… сейчас подожди, — прошептала я и очень постаралась вдохнуть поглубже. И на одном дыхании сказала: — В общем, я на улице. Мне деться некуда. Можно, я к тебе…
— Ты далеко? — Гришка облегченно вздохнул и спросил совершенно обычным голосом, как будто было три часа дня: — Через сколько будешь?
— Минут через пятнадцать.
— Я тебя у парадняка покараулю. Давай топай.
Нет, ну что бы я без него делала? Я неслась по пустынной Садовой и все повторяла про себя: «Дорогу осилит идущий. Дорогу осилит идущий!». И вот я по ней иду. Я по ней даже бегу. Когда тебя выгнали из пункта А, необходимо найти себе пункт Б. Иначе мир кажется бесконечным и враждебным. И вот теперь с появлением пункта Б мои шаги вновь обрели направление. А значит, я к чему-то стремлюсь.
Я завернула в знакомую подворотню. И увидела топчущегося у подъезда Гришку. Он обернулся и пошел мне навстречу походкой владимирского тяжеловоза, наклонив голову чуть набок. Мы сошлись с ним в тускло освещенном пятне под дворовым фонарем.
— Ну что, получила по мордасам? — он сгреб меня своими лапами за плечи. И повернул в обе стороны, стараясь рассмотреть мое лицо в загробном свете люминесцентной лампы.
— Ничего подобного! Аю-Даг! — я с негодованием вырвалась из его рук. — Как ты только такое мог подумать! Мы расстались цивилизованно! Навсегда! Во взглядах не сошлись. Фатально…
— Сбежала, — констатировал он, как будто и не слушал меня. — Ну, я еще там в клубе понял, что ночка у тебя будет трудная. По морде, значит, не получила. Эх, жалко!
— Прекрати издеваться! — я истерично взвизгнула. — Хватит! Мне и без этого плохо! Чудовищно плохо, Гришка-а…
Наорав на него, я непоследовательно бросилась ему на грудь, ткнулась в его колючий свитер и впервые в жизни разревелась с позорным бабским подвыванием. Мне казалось, что я прислонилась к стене. А стена окружила меня, захлопнулась и стала медленно покачиваться из стороны в сторону. Я ревела и никак не могла успокоиться. Дура я, дура. Вот уж воистину — кузнец своего счастья. Ковала-ковала и выковала, не куя. Одним движением разрубила все на мелкие кусочки.
Гришка меня не успокаивал. Он легонько меня укачивал, соединив руки замком за моей спиной. Он не говорил мне банальных слов. Он просто пережидал. Как всегда, терпеливо и спокойно.
Я перестала реветь оттого, что на втором этаже в гришкином дворе зажегся свет, кто-то стал решительно отдергивать занавеску и греметь оконной рамой. Гришка понял, к чему это приведет, раньше, чем я. Не разжимая рук, он оторвал меня от земли и в мгновение ока оказался в своем подъезде.
— Тс-с! — сказал он тихо. — Соседей разбудили. Ну и хрен с ними… Пойдем-ка домой, Ева. Там Ленка, правда, спит… Но ее пушками не разбудишь. С дежурства пришла.
— Ничего? Ругаться не будет? — спросила я неуверенно.
— Еще чего! Во сне она пока не ругается… — проворчал Аю-Даг, поднимаясь по лестнице и позвякивая ключами. — А мы тебя сейчас отмоем, согреем, чаем напоим. Утречком встанешь как новая. Тебе куда-нибудь завтра идти надо?
— Я не помню, — ответила я рассеянно. Гришка посмотрел на меня, сокрушенно покачал лохматой головой и тяжело вздохнул. — Мн-да, Королева. Крышняк-то у тебя поехал капитально. Сейчас будем лечить.
ЖЕЛЕЗНЫЕ НЕРВЫ
Мы с Машкой сидели на подоконнике в ее институтском коридоре и курили. Через полчаса Машке надо было опять уходить на репетицию. И они репетировали, репетировали и еще раз репетировали дипломный спектакль. Не было времени и поговорить-то толком.
— Ты понимаешь, если я пойду жить к маме, она начнет меня выспрашивать. Что, да почему. Ну а я не могу ей сказать ни что, ни почему. И еще я боюсь, что она начнет меня с ним мирить. Из лучших чувств будет мне эту рану бередить постоянно. Машка! Я просто не знаю, что делать. И еще… Я боюсь, что он меня у мамы найдет. Я просто представить себе не могу, как я буду жить рядом с этим проклятым телефоном. А самое ужасное, Маруся, — честное слово, больше всего я боюсь, что он меня не найдет, потому что искать не станет. И если я буду жить дома, я буду знать это наверняка.
— Ну не может он тебя не искать, Ева! — Машка говорила низким поставленным голосом женщины, знающей мужчин, как свои пять пальцев. — Он найдет. Остынет и найдет. Я вообще удивляюсь, что ты так глупо с ним рассталась. Может, позвонишь ему первая? Почему нет? — и добавила безнадежно. — Ты чего-то не договариваешь…
— Не все так просто, Машка… Не все так просто… — проговорила я и судорожно вздохнула. У меня язык не поворачивался рассказывать ей все тонкости последнего разговора с мужчиной, которого я любила.
— А что усложнять? — не унималась Машка. — Ты тоже, знаешь… — она споткнулась. Взглянула на меня осуждающе и покачала головой. Хотела ведь сказать, что я не права, но почему-то раздумала. — Нет. Номер, конечно, у тебя классный. Мне понравилось. Это вы здорово придумали… А у Гришки чего? Там нельзя пожить, что ли? — предложила Машка, драматично вдыхая сигаретный дым и выпуская его в потолок.
— Я и так у Гришки живу. Но у него Лена. Она вроде бы ничего. Но я вижу — она ждет, когда я исчезну. Третий лишний. Ей обидно, что Гришка со мной возится. Она его все на свои дела сворачивает. А он — подожди, да подожди. Нет, от Гришки пора сваливать. Хорошего понемножку.
— Послушай, — Машка помедлила. — Кто ему сказал? Откуда он узнал, ты знаешь?
— Гришка сказал, что Ленка, наверно, чего-то сболтнула своему дяде Вове. Они же в Финляндии вместе были. Портной-то небось счастлив, что все так получилось.
— А вещи? — спросила возмущенно Машка. — Нет, Ева. Надо же забрать!
— У меня нет ключей. Я выбросила их в Неву.
— Молодец… — похвалила она тоном ворчливой няни. — Так их… эти ключики… Постой! А мастерская?
— Какая мастерская?
— У Чургулии в мастерской кто-нибудь живет? — спросила возбужденная Машка. — Неужели те ключи ты тоже выбросила в Неву?
— Ключи, кажется, где-то дома, — я озадаченно смотрела на Машку. — Не должно там никого быть. Если только Чургулия не вернулся, тьфу, тьфу, тьфу. — Я плюнула через левое плечо и постучала по деревянному подоконнику. То же самое быстренько проделала и Машка, постучав по своей голове. — А вот это мысль, Машка! Гениально!
Дела мои были плохи. Я подпольно проживала в мастерской своего бывшего мужа. Воспоминания о нашем с ним прошлом совершенно меня не трогали. Только вечерами было страшно возвращаться туда одной. Плеер с наушниками я одолжила у Машки. Она втюхала мне жизнеутверждающую кассету с латиноамериканской музыкой. Но я понимала, что загонять в подсознание свои печали нельзя. И, если мне хочется рыдать навзрыд всю ночь напролет, надо ее прорыдать. Надо все пережить вживую, а не под наркозом бразильской самбы. А поэтому, пока Машка не видела, я стащила у нее кассету Градского на стихи Элюара «Здравствуй, печаль». Я безутешно ревела под нее и хлестала минералку стаканами, чтобы было чем безутешно пореветь.
Угнетало меня и другое — я так и не сказала правду маме. Но как водится, тайное всегда становится явным. Я звонила ей бодренько каждый день. И боялась, что сейчас она скажет мне, что меня искал Он, чье имя я запретила себе произносить даже мысленно. Но она ничего не говорила. И звонки эти превращались для меня в пытку.
Она узнала о нашем разрыве через десять дней. Нет, Он не звонил ей. И меня не спрашивал. Он не искал меня. И сказать мне ничего не хотел.
Просто все мои вещи приехали сами.
Их привез какой-то чужой нанятый для этого дядька. Мама пыталась узнать у него, что все это значит. Но он не владел никакой информацией. Даже не знал имен действующих в этой драме лиц.
Для меня это было ужасной новостью. Я все надеялась, что пока мои вещи на Васильевском, у нас еще есть повод повстречаться. Теперь же все было кончено на самом деле. Десять дней… Интересно… Он чего-то ждал все это время?
И мне еще пришлось успокаивать маму, которая была на грани срыва. И пыталась обвинить меня в том, что никто не может со мной жить. Что я эгоистка. И что это повод задуматься на минуточку о том, куда в конце концов катится моя непутевая жизнь! А уж что скажет отец!
Бедная мама. За что она меня так… Не виноватая я!
Но нет худа без добра. Теперь я могла открыто попросить у мамы денег на жизнь. Жить-то мне уже было совершенно не на что. Тот невеликий гонорар, который я получила в клубе, иссяк давно. А желание все это повторить, как-то не возникало. Деньги, подкинутые Гришкой до лучших времен, должны были закончиться со дня на день.
Надо было срочно начинать бороться за жизнь. Я попробовала вернуться в Муху.
Декан Заречный был человеком настроения. Иногда на него находило. Властью своей ему хотелось упиться, как вампиру кровью.
Я пришла к нему как раз «вовремя». Петр Самойлович в глаза мне не смотрел. Делал вид, что со мною не знаком. Не помнит. И вообще не обязан со мной разговаривать. Он кривил свое складчатое, как у шарпея, лицо. И чего-то хотел. Но не сообщал мне об этом открытым текстом.
— Вы не брали академический отпуск на учебный год. В этом году вы появиться не соизволили. А о чем нам вообще теперь говорить?
— Петр Самойлович, у меня были тяжелые жизненные обстоятельства. Я была в Америке. Развелась с мужем.
— О каком восстановлении идет речь? — не глядя на меня, повторял как попугай Заречный. — Я могу вам посоветовать только одно — поступайте заново. А потом переводитесь на курс вперед.
— Петр Самойлович, что значит поступайте заново! Я же закончила третий курс. У меня все сдано. Это же бюрократизм! — взбунтовалась я. И тут он кажется проснулся. Собрал складки своего лица в какую-то невообразимую гримасу гнева и прошипел:
— Мадам Чургулия, я понимаю, ваша звездная карьера не удалась. Муж вас бросил. Америка за ненадобностью выплюнула. Но и нам неудачницы не нужны. Это был просчет комиссии, что она взяла вас на такой неженский ф