— Увы, Ева! Увы, моя дорогая! Я не могу показать тебе доллары. Я их уже потратил.
— Что? — заморгала я глазами. — Уже?
— Хойзингтон пригласил нас с тобой погостить в Америку. Деньги я потратил на билеты. Хватило точь-в-точь.
РОЗОВАЯ КОМНАТА
Отец меня не провожал. Он был в море. И я малодушно этому радовалась. Представляю, как тяжело бы дались нам его наставления. Он же всю жизнь плавал в «загранку» и наверняка не прочь был поделиться с моим новоиспеченным мужем правилами поведения в чужой стране.
Мама почему-то всплакнула. Мотнула головой и замахала рукой, чтобы мы не обращали внимания. Порывисто меня обняла. Я с мужем улетала за океан. На целых две недели. Мама терпеть не могла все эти самолеты-вертолеты, потому что, во-первых, они все время уносили ее в тяжелые и долгие экспедиции, а во-вторых, однажды на заре маминой романтической юности веселая компания ее друзей разом разбилась в тайге на вертолете. А они с напарником тогда не полетели, потому что была их очередь оставаться на базе. И кажется, на борту этого вертолета улетела от мамы навсегда ее первая любовь. Она никогда не говорила об этом открыто. Так, какие-то фразы, недомолвки, старые фотографии. Но когда я выросла, я поняла это сама.
Чургулия знать об этом не знал. Он потер переносицу, скрывая выражение своего лица и пару раз приподнял брови, глядя в пол. Сцена прощания с матерью казалась ему явно переигранной.
Обнимая на прощание маму в маленькой прихожей нашей двухкомнатной квартирки, я как нарочно стояла лицом к нему. Чувства, которые меня переполняли, можно было смело назвать противоречивыми. Если бы не Мавр, я бы от всей души с мамой попрощалась, расцеловалась и попричитала. Но при Чургулии все это казалось мне глупым и нелепым. Я видела нас с мамой его глазами и испытывала жгучую неловкость.
Я все время боялась, что мама что-нибудь ляпнет. Я даже, не знаю чего я могла от нее ожидать. Она у меня женщина не глупая, воспитанная, и вообще. Но я постоянно тряслась, что она покажется Гавриилу серой и банальной. А он оскорбит мою маму своей снисходительной миной или небрежно брошенной фразой. Цели понравиться моей маме он не ставил перед собой с самой первой встречи. Да и было их до этого всего две.
Первая — глупее не придумаешь. Через несколько дней после официального оформления наших отношений мы с Чургулией приехали ко мне, чтобы забрать кое-какие мои вещи. Я не ожидала, что мама окажется дома. Я пока что оттягивала разговор о важной вехе в своей жизни. Я точно знала, что родители этого не одобрят. Они, наверное, мечтали о свадьбе, белом платье, родственниках и прочих банальностях. Я же всю жизнь этого боялась. Воспринимала как страшный сон то, что я должна выходить замуж у всех на виду и целовать своего избранника под чудовищные крики «Горько!».
Это Чургулии хорошо — его личная жизнь никого из родителей не волнует. Он рассказывал мне, что родители его уже семь лет как в разводе. У каждого — новая семья. Их общение со взрослым сыном носит чисто формальный характер. Если что-то серьезное — конечно, помогут. А в остальном им просто некогда интересоваться такими пустяками, с кем он спит и как живет. Детей нет — значит свободен. А потому знакомить меня со своими родителями у него и в мыслях не было. Он сам видел их не чаще одного раза в год.
Так вот при первой нашей встрече я познакомила маму с Мавром, пролепетав: «Познакомься, мама, это Гавриил Чургулия». И после небольшой заминки добавила: «Мой муж». Мама вложила все свои эмоции в одну фразу: «Очень приятно!». В этот момент все великие режиссеры рвали на себе волосы. За одну эту фразу мама могла получила бы Оскара, как лучшая актриса в эпизоде.
Конечно, она давным-давно знала, у кого я пропадаю днями и ночами. И личной встречи ждала. Но не такой, а как у всех нормальных людей. Вторая встреча с папиным участием уже никак не повлияла на незадавшееся с самого начала знакомство.
Маму свою я люблю. И мне непонятно было, как Чургулия может подрывать мое отношение к незыблемым ценностям прежней жизни одним своим высоким присутствием. Но его мнение было для меня тогда важнее всего. Душой я была с ним, а не с мамой.
Приглашение нашего американского покровителя имело магическую силу. А все потому, что было оно не от частного лица, а от сети художественных салонов Хойзингтона. Он предупредил Чургулию, что проблем с визой не будет. В консульстве нам даже не стали задавать вопросов. А ведь из всех тех, с кем мы стояли в очереди на собеседование к консулу США, визу получили только трое. У всех у них оставались на родине в заложниках жены с малыми детьми.
Формально визу дали сроком на полгода. Единственным условием было наличие обратного билета с фиксированной датой. Но он у нас был. Сэр Эрик Хойзингтон сразу оговорил точную дату нашего отъезда. И сделал это весьма изящно. Он отбывал по делам в Европу. И для удобства предложил нам уехать с ним в один день и на одном такси: «Save your money, guys!»
В нашем распоряжении было целых две недели в Сан-Франциско! Возвратиться нам надо было до начала моих занятий.
— Ева, смотри, — сказал мне Чургулия, внимательно разглядывая визу в новеньком паспорте, когда мы зашли с ним попить кофейку на Литейный. — Теоретически мы могли бы с тобой отметить Рождество в Сан-Франциско. Ты только представь! У нас же виза с тобой до конца года.
— Да, было бы здорово, — мечтательно протянула я.
— Эх, жаль, только до тридцать первого, а то бы и Новый год встретили, — сокрушенно покачал он головой.
— Ты так переживаешь, как будто бы мы на самом деле будем справлять там Новый год! — улыбнулась я.
— А почему нет? — спросил он с деланным не пониманием. — Почему мы сами не можем решать свою судьбу? Ведь на мою работу есть спрос. Вот что важно! Хойзингтон так, между прочим, попросил меня захватить что-нибудь еще на тему классики, если у меня есть. А у меня есть! Ты же знаешь. Прощупаем почву. Может быть, что-то удастся.
— Что, например?
— Не будем загадывать, Ева, — ответил он. — Я не знаю, что нас ждет. Вот только возможности упускать нельзя. Понимаешь? Больше такая не представится. Тут все так совпало, и картину продали, и денег на билеты хватило, и визу дали. И что теперь — приехать и уехать? Спрашивается — зачем? Только чтобы потрогать Америку своими руками? Америка — это страна больших возможностей. И я намерен использовать свой шанс.
— А я? — спросила я, немного опешив от направления его мыслей. — У меня же учебный год начинается. Это ты ведь у нас закончил. А я-то нет!
— Возьми академку! — разглядел меня сквозь свои мечты Чургулия. — Делов-то!
— А причина? Просто так ведь не дадут.
— По личным обстоятельствам. — Наклоняя свою чашку и сосредоточенно разглядывая кофейную пенку, сказал мой муж. — Замуж вышла. Вынашиваешь потомство. Мало ли что можно придумать.
— А потом? — с вызовом спросила я. Мне всегда казалось, что есть темы, которыми спекулировать нельзя. И хоть я сама ни о каком потомстве пока что и не помышляла, легкость, с которой он выбрал эту тему для прикрытия, меня неприятно кольнула.
— Да какая разница, что потом! — с досадой ответил он. — Ну, не получилось. Бывает же. Никто проверять не станет. Да и вообще, Ева! — Он пристально посмотрел мне в глаза. И мне стало не по себе от его взгляда. — Ты можешь ответить мне на один вопрос? Зачем тебе заканчивать? Чего ты хочешь? Тебе не кажется, что для одной семьи два художника многовато.
— Ого, Чургулия! Поосторожней на поворотах. Что-то тебя заносит! — Я попыталась не поверить в серьезность его слов. Теперь брать академку уж точно не буду. — Чего я хочу… Я хочу творить, работать, гореть. И кто, как не ты, должен понять меня лучше всех. Ты же знаешь, что без этого жить невозможно!
— Ева, красота моя неописуемая, — сказал он устало, как будто бы заранее понимал, что усилие, которое он предпринимает сейчас, абсолютно бесполезно. — Ну о каком творчестве ты говоришь… Всю жизнь по пальцам себе колотить? Ты на руки свои посмотри… Все это детская игра. Походила в кружок «умелые руки» — молодец. Краски мне смешивать квалификации хватит. А теперь у тебя взрослая жизнь. Ведь я могу рассчитывать на то, что ты будешь мне опорой?
— Опорой? Это как? С утра пораньше вставать рядом, чтобы ты на меня опирался? — поинтересовалась я ядовито, чувствуя занозу в сердце. Оказывается, он все-таки заметил, что руки у меня некрасивые. Мне казалось, что я успешно их прятала.
— А почему, собственно, тебя это так расстраивает? — Он нахмурил свои красивые ржаные брови и строго на меня посмотрел. — Ты, вообще-то, любишь меня или так, погулять вышла?
— Люблю, — туповато ответила я, пытаясь понять, где же таится изъян в его железной логике. Да, люблю. И до сих пор до конца не верю, что этот иконописно прекрасный человек связал свою жизнь со мной. Да, люблю. Но одновременно ненавижу. Вот, оказывается, как бывает. Что там: от любви до ненависти один шаг? И шага делать не надо. Как на лыжах еду — одна лыжа любит, другая ненавидит. Параллельно.
— Ну вот и прекрасно, — подытожил он, не давая мне времени очухаться. — Значит, возьми для начала академку. — И добавил, усыпляя мою бдительность: — На всякий случай. А я отнесу свои работы на экспертизу.
— Чтобы тебе плюнули в душу и, как Гришка сказал, документально подтвердили, что все твои работы «говно» и ценности для страны не представляют?
— А ты с радостью повторяешь. Да? — глянул на меня с упреком Чургулия и осуждающе усмехнулся.
Планета наша оказалась громадной. Припав к иллюминатору, я с благоговейным ужасом начинала понимать, что материки — это тьфу. А океан — ого-го!
Летели мы через Чикаго. Там мы приземлились и минут сорок чего-то ждали. И хотя нас даже не выпустили из самолета, я до сих пор считаю, что была в Чикаго. Я действительно там была. И видела настоящих американских рабочих в ярких и чистых комбинезонах. Да и лица их, после замшелых пулковских, показались мне нездорового персикового цвета.