– Молодец! Поздравляю… А пора бы задуматься об этом…
– Я стараюсь…
– Плохо стараешься. Дело в том… – И Арсений Николаевич замолчал, словно обдумывая на ходу то, что он хотел ей сказать. – Ты учишься. Девочка старательная. Но понимаешь ли, что перспектив у тебя никаких нет? Сейчас художники никому не нужны. Талант у тебя есть, но он не того масштаба, чтобы перевернуть мир и заставить с собой считаться. Это ты должна знать твердо, чтобы не было лишних иллюзий и надежд. – Помолчав, он добавил: – Надеюсь, я тебя не обидел. Просто падать обычно очень больно. А если вознести себя на немыслимую высоту – больно вдвойне. Понимаешь меня?
– Что вы, я на вас не обиделась. Нет. – Хотя хотелось шмыгнуть носом и заплакать. Тоненько. По-девчачьи. От жалости к себе.
– Но я не договорил. А это может быть важным. Из тебя получится хороший копиист. Ты владеешь рисунком, цветом, композицией. Но первоклассным художником тебе не стать. За свою жизнь я видел столько искалеченных судеб и поэтому хотел бы тебя предостеречь. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Не будет излишне завышенных ожиданий от жизни. С такой правдой удобнее жить. Нет разрыва между мечтой и реальностью…
На дне чашки распускался диковинный цветок. Китайский чай с жасмином. Она смотрела в чашку и боялась, что в нее капнет слеза. Преподаватель ее успокаивал, и он же разбивал надежды. Теперь Ольга точно могла сказать, что она все-таки надеялась… страстно и отчаянно… Надеялась, несмотря ни на что… И все время подспудно ждала от Арсения Николаевича совсем других слов – восхищения, одобрения и поддержки. Он хвалил ее, но довольно редко и как-то обрывисто, как будто боялся сказать слишком много, чтобы она не задрала нос и не возгордилась…
– Я все поняла, – сглотнула она. – И я… Ничуть не обижаюсь…
– Это хорошо. Крепкие нервы тебе еще понадобятся в дальнейшем.
– И что мне делать? – вырвалось у нее.
Ее собеседник задумался.
– Я подумаю… здесь нужно поразмышлять… Если, конечно, тебе нужны мои советы.
– Конечно нужны! – Ольга даже испугалась, что Арсений Николаевич может в любой момент отвернуться от нее или перестать с ней заниматься, и тогда она останется совсем одна.
– Тогда поговорим, когда встретимся в конце недели… Договорились?
– Хорошо.
Когда они встретились в следующий раз, Арсений Николаевич, разливая все тот же прекрасный китайский чай, но уже не с жасмином, а с ягодами годжи, сказал мягким голосом:
– Мне кажется, ты можешь попробовать себя в качестве копииста. Это прекрасная школа. Ставит руку и глаз. Да и стать хорошим копиистом – не так просто, как это представляется на первый взгляд. Вроде – самому рисовать ничего не надо: не приходится строить композицию, искать цветовые решения, сюжет – просто повторяй за другими, и все. Но это абсолютно не так. Это тоже – труд. Причем громадный, кропотливый, дотошный. И начать надо с изучения техники и приемов художника, которого предстоит копировать. Я бы тебе посоветовал этот путь – для тебя он будет полезен. Но последнее слово, конечно, за тобой…
– Вы и правда так думаете?
Он наклонил голову. Благородная седина, кудри, борода… Он напоминал ей художника эпохи Возрождения.
– Как твой учитель – да. Я вижу, как ты могла бы здесь раскрыться…
Она размышляла недолго.
– Хорошо, я согласна. Когда можно приступать?
– Скоро я принесу одну работу и расскажу, как ее лучше сделать…
Глава шестаяТраектория обратного полета
Дай бог тебе жить все дни твоей жизни.
Наши дни. Москва.
Погода в Москве стояла осенняя. Он уже забыл – какая в столице бывает осень: разноцветная, яркая… с красками, которые радуют глаз. Данила ехал на такси домой и смотрел в окно. У него была квартира в Москве, но об этом почти никто не знал. Он давно уже вел такой скрытный образ жизни, что порой и сам удивлялся, как это он еще не забыл свое имя или внешность. Иногда ему казалось, что он в зеркале видит совсем другого человека, не самого себя. Снег облеплял окно такси.
Мужчина средних лет, который вез его, иногда посматривал на него в зеркальце. Взгляд его был спокойно-равнодушным, чувствовалось, что между пассажиром и водителем есть невидимая преграда – у них разное воспитание, привычки, место рождения. Неправда, что все люди равны. Они неравны изначально – но говорить об этом никогда не следовало.
Когда он был в последний раз в Москве? Кажется, почти год назад, когда приезжал к Анне. Он и сам не мог объяснить, почему в этот раз не позвонил ей и отчего их отношения постепенно сходят на нет. Это было слишком сложно… копаться в себе и в своих чувствах. Гораздо безопаснее сделать вид, что проблем не существует, они просто разные люди. Вот и все. Данила понимал, что, наверное, Анна была бы рада его звонку, и ему ничего не стоило набрать номер или написать сообщение. Но делать этого почему-то категорически не хотелось…
– Приехали! – Шофер затормозил у дома.
– Спасибо. – Он протянул деньги и вышел из машины.
При себе у него была лишь спортивная сумка. Он уже давно привык путешествовать налегке, обходясь минимумом вещей. Понял, что в своеобразной аскезе и прячется одна из тайн жизни. Когда ты обходишься минимумом – тебя очень трудно уловить в тенеты жизни. Ему нравилось это старомодное слово «тенеты» вместо сетей. И ты остаешься один на один с самим собой и миром. Чем больше вещей – тем больше беспокойства и привычек, связанных с этими вещами. Или – воспоминаний. Тоже ведь – опасная штука, как ни крути…
Он поднял голову: было темно. Его квартира помещалась на четвертом этаже пятиэтажного дома, построенного по какому-то спецпроекту. Балконов в квартирах не имелось. Для кого-то это, наверное, являлось неудобством, но не для него. Ему было, в сущности, все равно. Есть балкон, нет балкона. Он бывал в этой квартире наездами, и отсутствие каких-либо неудобств – мало его беспокоило. Строго говоря, это была не его квартира, а двоюродной бабушки, которую он очень плохо помнил. Он разыскал ее, когда ему было почти восемнадцать лет… Явился к ней с бухты барахты. Нужно сказать, что она и бровью не повела, оставила его у себя. А через полтора года умерла. Застарелая форма рака. Но она ему не сказала о своей болезни, она вообще была железной старухой. Теперь он жалел, что мало уделял ей внимания. Ему было ни до чего. Молодость брала свое. Он поступил в институт. Да еще какой! МГИМО. С протекции Генриетты Викторовны. Она ему помогла, и он был ей за это премного благодарен, как и за другое. За первые уроки жизни и наставления. Он, молодой мальчишка, жадно впитывал их. Словно предчувствовал, что когда-то они ему понадобятся… Генриетта Викторовна в прошлом работала в театре. На вторых ролях. Знала шесть языков и занималась переводами. Читала в подлиннике Честертона и Гюго. Любила французскую поэзию. В ее жилах смешались русская, немецкая и польская кровь. И еще она была очень волевой и собранной. Она уже плохо ходила и опиралась на палку, но выглядела при этом как вдовствующая королева. Она была сводной сестрой его бабки по отцу. Если разобраться – не родня по прямой линии. Он приехал к ней в Москву, ни на что не рассчитывая, когда остался совсем один. Отца он не знал. Мать умерла год назад. Он съехал с катушек после окончания школы: пил, курил, нюхал клей… Один раз очнулся с трудом и понял, что еще немного – и он может уйти запросто на тот свет. То, что ему в руки попала эта бумажка с адресом Генриетты Викторовны, можно смело отнести к разряду чуда. Он нашел бумагу с адресом в коробочке, где лежали материнские документы; листочек был аккуратно сложен. Он машинально развернул его и, прочитав адрес, вспомнил, что мать рассказывала ему о родственнице, живущей в Москве.
Возникла шальная мысль: уехать в столицу, бросить жизнь здесь, в сибирском городе, где все опостылело. А там может быть шанс на новую судьбу, иную, не похожую на эту. И чем он рисковал? Сказано – сделано. Продав последние материнские драгоценности, он купил билет на самолет и при виде кучерявых плотных облаков, проплывающих за иллюминатором, почувствовал, как что-то отпускает его, расслабляется некая пружина, и тогда же родилась уверенность, что все будет хорошо. Эту уверенность ничто не могло поколебать: ни хмурая зима, ни собственная старая куртка, ни сосущее чувство голода. Открыв ему дверь, Генриетта какое-то время смотрела на него, ни слова не говоря, а он стоял и ощущал, как слезы подступают к горлу. Наконец Данила рассказал, кто он и откуда. А она только кивнула и сказала: проходи, отступая в сторону. За обедом он ел все подряд: и куриный суп, и котлеты, и кусок торта с чаем. Она же сидела рядом и смотрела на него. Помню твою бабу Веру, изрекла она, жаль, что не могла приехать на похороны. Мне тогда было ни до чего…
Баба Вера умерла, когда ему было двенадцать лет… Просто уснула и не проснулась накануне Нового года.
Потом был долгий разговор о жизни, его планах на будущее. Наверное, в первый раз в жизни он рассказал обо всем без утайки: что пил и курил, нюхал клей, был в дурных компаниях и вообще чуть не умер… Генриетта оставила его у себя, и он стал жить с ней, благодаря судьбу за такой подарок. Она же помогла ему устроиться в серьезный институт. Умерла Генриетта через три года. Упала на улице недалеко от дома. Он не верил, что она умерла, и совал врачам деньги в руки, но все уже было напрасно. Незадолго до смерти Генриетта позаботилась о нем и написала завещание на квартиру. И теперь благодаря Генриетте у него была крыша над головой. Он ее помнил всегда, успев привязаться за это время к пожилой женщине, которую раньше видел один раз в далеком детстве.
Квартира, наверное, когда-то была общежитием, потому что в ней имелся длинный коридор, малюсенькая кухня и две комнаты, одна из которых двенадцатиметровый пенал. Вторая была побольше – около двадцати метров.
Эта квартира была его берлогой, его пристанищем. И вряд ли когда-то станет постоянным домом, хотя, конечно, зарекаться ни от чего нельзя. Это он знал по своему опыту.