Я не плакала, когда погибла Илана. Не плакала с тех пор, как заколола возлюбленного. В ту ночь я поклялась себе – и Винсенту, – что никогда больше не буду плакать.
Но я ошибалась. Да еще как. Мир только что потерял невероятную силу. И моего присутствия здесь было недостаточно, чтобы ее возместить.
В этой игре должен был победить только один из нас. И это должна была быть не я. Не я.
Ничего не существовало, кроме меня и света, который я только что задула в этом мире.
Не существовало даже звуков толпы. Даже голоса министера, огласившего трибуны:
– Встань, победитель. Встань, дабы приветствовать свою богиню.
Нет, ничего этого я не слышала.
Я подняла взгляд, только когда установилась тишина. По коже пробежала дрожь. Я посмотрела вверх – на небо. Оно было чистое и ясное, на фоне бархатной ночи горели звезды. У меня так плыло все перед глазами от слез, что звезды вспыхивали ярко, как маленькие сверхновые.
Или…
Я нахмурилась.
Нет. Это были не слезы. Звезды и впрямь стали ярче, словно в них подбросили растопки. Над амфитеатром закружились в небе серебряные дымки, будто разорванная паутинка. Воздух стал совершенно неподвижен, как будто все ветерки забрало своим дыханием высшее существо.
Высшее существо, сама богиня, Утроба ночи, тени, крови. Наследница короны мертвых.
Матерь вампиров.
У меня на руках зашевелились волоски.
– Склонись, – прошептал министер. – Склонись перед нашей Матерью неутолимой тьмы Ниаксией.
Глава пятидесятая
Мне не нужно было склоняться. Я уже стояла на коленях и не могла заставить себя встать.
Почувствовала я ее раньше, чем увидела.
Когда заходила речь о богах, я всегда была несколько скептична. Хотя все в Обитрах любили превозносить Ниаксию и ее непостижимое могущество, я размышляла, насколько это было преувеличением или мифом.
Сейчас, в этот момент, все сомнения исчезли.
Весь проклятый мир склонился перед Ниаксией. Не только люди. Но и воздух, небо, земля. Под моими ладонями сдвинулся песок, словно устремляясь ближе к ней. Ночь завозилась, будто ей мучительно не терпелось оказаться у богини в легких.
Каждая моя частичка взывала к ней.
«Повернись, повернись, повернись», – шептал мне ветер.
Но я не могла оторваться от Райна.
– Взгляни на меня, дитя мое.
Ее голос был миллионом оттенков миллиона звуков, наложенных друг на друга безупречными слоями. Воплощенная история, воплощенное могущество, воплощенное горе.
Я заставила себя отпустить лицо Райна, и его голова упала на песок, пугающе безжизненная.
Ничего не чувствуя, я встала. Обернулась.
Передо мной стояла Ниаксия.
Она была не существо. Она была явление.
Мой ум покинули все мысли. Рот приоткрылся. Она плыла над самой землей, и ее изящные босые ноги едва касались песка. У нее были длинные черные волосы, словно ночь завитками плыла вокруг нее, колыхаясь вечным бризом. В их тьме сверкали звезды – нет, не только звезды, но все бесконечные оттенки неба. Пестрые отсветы далеких миров. Пурпур и синева галактик. Волосы доходили почти до колен, опуская вокруг нее завесу ночи. У нее была снежно-белая кожа, а глаза – черные, как полночь. Ее обнаженное тело, казалось, окружено расплавленным серебром – тысячи блестящих оттенков играли на всех впадинках ее фигуры. Тени, качаясь, ласкали ее изгибы обрывками темноты.
У нее были ярко-красные губы. Когда она улыбнулась, с изящного заостренного подбородка упала капелька крови.
Мне страстно захотелось дотронуться до ее кожи. Слизнуть с ее губ капельку крови. Я давно выучила, что красота вампира опасна, что это ловушка, уснащенная серебряными зубами. Их привлекательность – инструмент для заманивания добычи.
Неотразимость Ниаксии превзошла вампирскую, и это меня пугало.
Я все осознавала, и тем не менее в эту секунду, когда на меня в полной мере обрушилось ее обаяние, я готова была умереть за нее. Я готова была убивать за нее. Я бы задрожала в экстазе, если бы она предложила мне смерть от этих изумительных пальцев с обмакнутыми в кровь кончиками.
Я попыталась успокоиться. Боль моего горя растравила меня, и брешь, которую оно пробило в моих защитных доспехах, была слишком широка, чтобы ее залатать.
Ниаксия ступила на песок беззвучными стопами. Она склонилась ко мне и взяла в ладони мое лицо. Ее глаза, совершенно черные, отражали гаснущее сияние умирающего заката, являли новый оттенок неба каждый раз, как она поворачивала голову.
– Орайя! – произнесла она мое имя каким-то исключительно верным способом.
Ее губы изогнулись в улыбке. Она посмотрела через плечо.
– У нее твои глаза, – рассмеялась она.
Винсент. Она смотрела на Винсента. Я оторвала от нее взгляд. Винсент вжался в перила и смотрел на меня не мигая. В нем боролись гордость и тревога. Его глаза сияли.
– Дочь моя, Орайя из Дома Ночи, – сказала Ниаксия. – Ты стойко сражалась и боролась отлично. Скажи мне, моя победительница, чем я могу вознаградить тебя?
Победительница.
Сражалась.
Эти слова развеяли мимолетную дымку обаяния Ниаксии. На меня обрушилась жестокая реальность: где я и что я сделала, чтобы быть здесь.
Горе было невыносимым. Миллион граней миллиона решений, которые можно было принять иначе. Кровь Райна, горящая на моих руках.
Совершенное лицо Ниаксии стало задумчивым. Высеченный из сплошной тьмы взгляд опустился на безжизненное тело Райна.
– Ты страдаешь, дитя мое.
Даже не знаю, сочувствие ли было в ее голосе.
Вслух я ничего не говорила, но она услышала мой ответ.
– Мне ведомо горе, – мягко произнесла она. – Я знаю, что значит потерять половину своей души.
Половину своей души. Это действительно так и ощущалось. Когда он ушел, он забрал у меня больше, чем я думала.
Во тьме взгляда Ниаксии клубились грозовые тучи.
– Когда у тебя крадут такое, это и впрямь великая потеря.
Молнии поутихли, когда взгляд обратился на меня.
– Но, дитя мое, возможно, это еще и благословение. Такая чистая любовь, навсегда застывшая в своей невинности. Цветок, замерзший, едва распустившись.
Ее пальцы погладили мою шею, опустились на грудь, задержались – словно щупая мой человеческий пульс.
– Мертвый возлюбленный не разобьет тебе сердце.
Это такие чувства она испытывала к покойному мужу?
Если так, я ей завидовала, потому что она была не права. Мое сердце уже было разбито. За двадцать с небольшим лет ему пришлось выдержать тысячи ударов. Первый удар случился в ту ночь, когда погибла моя семья. А теперь я собственной рукой окончательно расколола свое сердце вдребезги.
Все, к чему я когда-либо стремилась, было теперь моим.
Сила. Власть. Можно было никогда больше не бояться. Можно было стать хищником, а не жертвой, охотником, а не добычей, правителем, а не подданным. Можно превратить себя в чудовище, которого будут бояться. Можно превратить себя в того, кого запомнят, а не угаснуть, прожив непримечательную смертную жизнь и быть забытым.
Все для меня.
Двести лет назад это же решение принял Винсент. Он пожертвовал всем.
И Ниаксия тоже. Ее горе стало ее силой. Она выковала из своего горя оружие, достаточно острое, чтобы высечь им из небытия новый мир.
Теперь я понимала. Так всегда и происходило. Любовь была жертвой, возложенной на алтарь власти.
Мой взгляд нашарил Винсента. Он не мигал и не дышал.
Отец, который научил меня выживать, убивать и ничего не чувствовать. Пусть мы не были одной крови, но во всем остальном я была его ребенком, и он предлагал мне свою любовь как умел. На острие меча.
Меня вдруг охватило отчаянное желание узнать, как он себя чувствовал, стоя на моем месте два столетия назад. Клялся ли, что будет лучше, чем тот, кто пришел до него?
Улыбка Ниаксии освещала мою щеку, как холодный свет луны.
– Они всегда мечтают, – проговорила она, отвечая на вопрос, который я не задала. – А его мечты были грандиознее всех. Скажи мне, дитя мое, какова же твоя мечта?
Желание я взлелеяла в своем слабом смертном сердце. Наверное, я была в большей степени человеком, чем считал Винсент.
Отец обучил меня смотреть в глаза, когда вонзаю клинок в сердце.
И я не отвела взгляда от него, когда сказала Ниаксии:
– Хочу, чтобы победил Райн.
Лицо Винсента побелело.
Смех Ниаксии прозвучал так, будто вершил судьбы.
Глава пятьдесят первая
Ниаксия не спросила меня, уверена ли я. Она видела меня насквозь. Она знала, что я уверена.
– Как скажешь! – ответила она, словно я только что выдумала что-то очень забавное.
Даже не знаю, чего я ожидала: может, какой-нибудь эффектной вспышки света или бури тьмы или, может, что я полностью исчезну, – но ничего такого не произошло.
Нет, выходит, что перемена судьбы – штука тонкая. Воздух становится чуть-чуть холоднее, чуть-чуть сбивается направление ветра. Ты опускаешь глаза, и внезапно у тебя начинают трястись руки, держащие меч, который несколько секунд и целую реальность назад ты всадила в грудь своему любимому.
Я подняла глаза и увидела, что Райн жив.
Он резко втянул в себя глоток воздуха и схватился руками за грудь – за рану, которой там больше не было.
Толпа заволновалась и ахнула.
Я не смотрела на зрителей. Не смотрел и Райн. Его взгляд устремился на меня. Лишь на меня. И только потом он покосился на Ниаксию.
Слезы, коловшие мне глаза, теперь были слезами облегчения.
Оно того стоило. Я это знала. Даже если я никогда его снова не увижу. Все не зря.
Он тер грудь, и к выражению его лица примешивалось недоумение.
– Приветствую тебя, Райн Ашраж, мой ночерожденный сын, – проворковала Ниаксия. – Победитель Кеджари.
Недоумение Райна сменилось прояснением в мыслях. Потом превратилось в…
В…
Я нахмурилась.
Это было не облегчение. Это была мука.
– Орайя… – задохнулся он. – Что ты…