— Я… читаю не только старые сказки.
Кира понадеялась, что это объяснение его удовлетворит. Он чуть приподнял брови, а потом тряхнул головой, будто в последний момент передумал и сказал совсем не то, что собирался сказать изначально.
— Жаль, что в жизни, как правило, все происходит не так, как в сказках.
Кира не успела спросить, что именно происходит «не так». В мгновение ока Дьюла Мольнар сунул руку в стену по локоть, как в воду, и за что-то ухватился. Его дернули в ответ с такой силой, что он потерял равновесие и утонул в камне по самое плечо. К вящему изумлению Киры, это вызвало у чернокнижника добродушный смех.
— Ах ты, негодяй… иди-ка сюда!
С этими словами граманциаш уперся свободной рукой в часть стены, оставшуюся плотной, а обеими ногами — в то место, где она переходила в пол. Он тянул, явно преодолевая нешуточное сопротивление. Кира сердито топнула ногой и бросилась на помощь, невольно вспомнив о том, как много раз в этом самом коридоре кто-то невидимый наблюдал за ней и дышал в спину с такой силой, что волосы и платье колыхались, словно от ветерка.
Предплечье Дьюлы Мольнара под тканью кафтана было твердым как камень.
— Иди, я кому сказал!
По туннелю прокатился гулкий звук, похожий на рокот далекого грома. Кира зажмурилась, но тянуть не перестала. Затем что-то поддалось — она почувствовала, как рука граманциаша резко пошла назад, — а потом их обоих сильно тряхнуло. Когда Кира открыла глаза, зрелище перед ней предстало поразительное — пусть она и думала, что ничему в Подземье или мире людей уже не удивится.
Дьюла Мольнар крепко держал растущую из стены длинную, мощную лапу с когтями и в бронзовой чешуе, по которой плясали тусклые золотые отблески. Лапа, в свою очередь, схватила граманциаша за запястье, но явно не в полную силу, а скорее из желания напугать. Так кот притворяется, что вот-вот укусит хозяина, если погладить не там, где ему хочется.
Чернокнижник зашипел и защелкал языком; нечто ответило новой волной рокота.
— Я говорил тебе за мной не ходить? — с напускной суровостью спросил граманциаш. — Говорил сидеть и сторожить…
Тут он издал череду звуков, не сложившихся в понятное слово и даже будто не принадлежащих человеческой речи.
— Ты почему меня не послушался?
Не кот, потрясенно поняла Кира. Совсем не кот, и все же…
— Питомец? — тихо проговорила она. — Это ваш ручной балаур?
В туннеле зарокотало в третий раз. Лапа разжала хватку, будто прося пощады. Граманциаш отпустил существо, и оно поспешило убрать конечность в стену, ненадолго вновь покрывшуюся рябью. Чернокнижник хлопнул по ней ладонью в притворном гневе и опять проскрежетал что-то на языке балауров.
Проследив взглядом за последними жестами спутника, Кира окончательно осознала одну довольно простую вещь: на самом деле он не носил никаких перчаток. Черной была сама рука — обе руки! — от кончиков пальцев до какого-то места выше запястья, скрытого под рукавом. Черной, как безлунная полночь; как вороново крыло; как тоска, охватившая ее сердце.
Как пальцы Младшего…
Она невольно попятилась, потом зажмурилась и перевела дух. Ничего не изменилось. Эта деталь ничего не значила. Если бы змеи его прислали — если бы змеи его придумали! — им бы точно хватило ума скрыть очевидную улику, связывающую «граманциаша Дьюлу Мольнара» с тремя коварными обитателями Подземья, раскрывающую их хитроумный замысел слишком быстро, без всякой надежды на удовольствие. А они, несомненно, только об удовольствии и думали.
Может, у всех чернокнижников такие руки?
— Он не мой питомец, — сказал граманциаш, стряхивая с кафтана светящуюся пыль, осевшую на нем после соприкосновения со стеной. — Он, если можно так выразиться, сам ко мне приблудился однажды, потому что остался без хозяина. Но сегодня я отослал его прочь, а он не послушался.
— А стена… так рябит… из-за него?
Словно откликаясь на ее слова, камень и справа, и слева от них подернулся волнами.
— Мм, не совсем. — Чародей вновь взмахнул рукой, предлагая ей идти вперед. — Мы сейчас находимся в мире земляных балауров. Это их вотчина, они тут в некотором смысле плавают, как рыбы в воде. Все, что нас окружает, — не то, чем кажется. Здесь нет настоящего камня, он вам мерещится. Есть только…
Кира тяжело вздохнула, услышав новое слово на языке подземных драконов.
Наверное, рябь, которую она не раз видела в прошлом, вызывало какое-то другое, похожее существо — или даже несколько существ. Они, вероятно, плавали сейчас слева и справа, сверху и снизу от непрошеных гостей, способные в любой момент вырваться из камня и… цапнуть. Если бы Кира об этом знала раньше, она бы попыталась как-то вывести местных жителей из себя, чтобы они прикончили ее раньше, чем она попадет в змейский сад. Или… к чему опять эти мысли? Она уже один раз ошиблась, выбрав такой путь.
Чтобы отвлечься от сомнений, она спросила:
— У него есть имя? У вашего балаура?
— Я зову его Оштоба, — ответил граманциаш. — Это значит «дурачок».
— Почему? — искренне изумилась Кира.
— Потому что только дурак мог привязаться к такому, как я.
«Вы проницательны, — сказал он. — Это необычно».
Старший, в отличие от братьев, любил тишину. Его не прельщали ни стоны удовольствия, вырвавшиеся вопреки здравому смыслу, ни крики боли. Он начинал свои забавы с того, что бросал пленницу на холодное ложе и втыкал иголки в определенные места на теле Киры, отчего она полностью теряла власть над собственными конечностями, оставаясь при этом в сознании… до определенного момента, который, увы, наступал довольно поздно.
Этот брат был полностью черным, и даже его драгоценный третий глаз выглядел как полированный гагат, источающий темный туман. В том, что касалось плотских утех, он не отличался фантазией и не стремился к излишествам; единение тел для него было скорее чем-то вроде обязанности. Она видела, как сосредоточенная гримаса на узком лице сменяется кратким мигом отрешенности. Для кого-то этот миг был целью, но Старший жаждал того, что начиналось потом. Его губы изгибались в жестокой улыбке. В черных глазах вспыхивали алчные огоньки. Он наклонялся к ее обнаженной груди, слизывал пот с белой кожи, царапая ее растущими клыками, а потом вонзал их в плоть.
Он превосходно разбирался в строении человеческого тела и знал, откуда можно вырывать мясо, кусок за куском, так, чтобы жертва прожила как можно дольше. Участь свиньи или коровы, в свой последний день увидевшей приближение мясника, казалась Кире завидной, поскольку ни один мясник не длил страдания скотины сверх необходимого. Свинья могла завизжать, корова — замычать, давая волю своему страху, Кира только смотрела, не в силах ни закричать, ни зажмуриться. И судя по тому, как Старший не сводил глаз с ее лица, ему это нравилось не меньше, чем вкус ее крови.
Змей пожирал Киру медленно. Так было и с двумя его братьями: через некоторое время она переставала чувствовать боль — на смену ей приходило нечто… иное. Реальность начинала трепетать, словно разрисованный задник театральной сцены, и это касалось как настоящего, так и прошлого. Все становилось зыбким: кто она такая? Как давно родилась? По каким улицам бежала вслед за отцом в сторону городского рынка? Какие сказки рассказывала ей мать, какие книги подсовывала позже? Что за люди считали себя ее родителями? Неужели все это было, а не пригрезилось?
Иногда она превращалась в заросли придорожной крапивы, и это было лучше всего.
А еще случалось так, что из-за разрисованной холстины начинали доноситься голоса. Они говорили на понятном — хотя и чужеземном — языке, произносили причудливо исковерканные слова, сморщенные и темные, пахнущие холодом. Αἰών. Σιγή. Άλήθεια. Проникнув в ее разум, слова менялись: трескалась покрывающая их шершавая корка, выпуская на волю таившиеся внутри лепестки удивительных оттенков. Цветение слов отвлекало от происходящего, отвлекало от боли, крови и нежеланных, предательских всплесков смертоносного удовольствия, и Кира ждала их с нетерпением. Каждое утро, воскресая в своей комнате, она недолго ощущала внутри себя поразительный Λόγος из мыслей давно умерших людей — быть может, тех, кого змеи в конце концов все-таки сожрали по-настоящему. Хотелось верить, что от нее останется хотя бы семечко, которое однажды кому-нибудь поможет.
Βύθος.
Или, в крайнем случае, прорастет крапивой.
Теперь, сердце мое, я расскажу тебе сказку…
Как стрела в полете
— Если пойдешь, то пожалеешь, — слышится в тишине голос стригойки, которую никто ни о чем не спрашивал. — А не пойдешь — точно пожалеешь.
Глаза светятся безумным огнем, с обнаженных клыков капает слюна.
Юный Войку сидит по ту сторону решетки на пустом бочонке, который сам прикатил по узкому коридору из чулана, где стражники держат оружие и в придачу разные вещи, узнав о которых князь повелел бы их по меньшей мере выпороть. Час поздний, в подземелье очень холодно, и к тому же от твари, до которой не больше пяти шагов, — есть решетка, но от нее толку никакого, — ритмичными волнами исходит странная, не поддающаяся описанию сила.
— Ч-что ты сказала?.. — спрашивает он.
Стригойка молчит и улыбается, глядя в пустоту. Слюна капает.
Он пришел сюда, желая доказать насмешникам-братьям, что не боится. Кого не боится? В первую очередь, конечно, ее — эту костлявую тварь, пойманную отцовскими воинами три дня назад в северной части подземелий, у самой границы Вултура и леса. До того она мучила окрестные села, полностью извела три семьи, а животных погубила и вовсе без счета. Теперь ее ждала плаха: стригоев хоронили, положив отрубленную голову в ногах, чтобы труп не восстал и не продолжил бесчинства, теперь уже без всякого намека на человеческий здравый смысл, чьи подсказки и уловки хоть отчасти можно предсказать.
Нет, он ее не боится. Сбросить кандалы можно лишь при помощи зверь-травы, которая была у твари припрятана под рваным платьем, но платье с нее содрали, оголив тело — обтянутый серой кожей скелет, на котором где-то выпирают неположенные человеку шипы и шишки, где-то болтаются складки; хоть стригойка и совершенно нагая, Войку не ощущает даже тени смущения, что уж говорить про желание. Она не женщина, она не человек.