Он ее не…
Стригойка шипит, устало поворачивает голову, чтобы взглянуть ему прямо в глаза. Очи у нее совершенно черные, со зрачками — яркими золотыми точками, похожими на дырки в занавеске, за которой полыхает пламя. Такие твари умеют превращаться в кошек, собак и даже тараканов — было бы кстати, но для превращения нужно кувыркнуться, что весьма непросто, когда висишь на стене, прикованный за руки и за ноги.
Он…
И все же ее присутствие, даже в пяти шагах от решетки, ощущается так, словно Войку обложили со всех сторон мешками с зерном. Мешки тяжелые, тяжесть сковывает движения, от странного запаха зудит в носу и першит в горле, и где-то на самом краю слышимости постоянно звучит то ли шорох, то ли шелест — словно змея неторопливо ползет по палой листве.
Много, много неутомимых и упорных змей. Куда они ползут?
«Если пойдешь, то пожалеешь, — сказала она. — А не пойдешь — точно пожалеешь».
Войку встает и уходит прочь из тюремного подземелья.
Яблоню посадил в княжеском саду его прадед, раздобывший семечко во время одного из своих знаменитых путешествий в царство змеев. Это был подарок некоей зыны, спасенной прадедом то ли из лап змея, то ли из пасти балаура, — описаниям битв Войку предпочитает описания странствий, и детали геройских подвигов не задерживаются в его памяти. Так или иначе, яблоня росла куда медленнее обычного дерева и лишь семь лет назад начала плодоносить: когда лепестки цветков (вполне обычных на вид) облетели, то оказалось, что на самой высокой ветке завязался единственный плод. Его ждали всем дворцом, а когда однажды ночью он исчез, всем дворцом горевали, но никто не стал искать в случившемся злой умысел.
На следующий год зеленых плодов на яблоне было уже с десяток, и вновь князь со всеми придворными, слугами и прочими замерли в предвкушении. Постепенно зелень уступила место желтизне, и чем ближе был назначенный срок — тот же, что у обычных яблок, — тем ярче становилось сияние. Князь не раз и не два протягивал руку к одному из золотых яблок, а потом думал: нет уж, пусть созреет как следует.
А потом случилась ночь, когда все уснули.
Весь Вултур уснул разом, будто по велению чародея.
Утром на волшебной яблоне не было ни единого плода. Князь рвал и метал, грозился казнить всю стражу — может, и впрямь кого-то лишил жизни. Войку тогда был еще маленьким, и, хотя его и пустили в тронный зал, из-за плотной толпы придворных ничего нельзя было увидеть или услышать.
Год за годом история повторялась: наступала ночь, когда все живое в замке и окрестностях засыпало беспробудным сном, чтобы наутро увидеть яблоню без яблок. Князь порывался сорвать их раньше, но неизменно решал, что зеленые золотые яблоки — все равно что никакие, и шел на риск, который не оправдывался. Сколько бы стражей ни караулили яблоню, все заканчивалось одинаково, и даже старшим братьям Войку — молодым, но уже прославленным бойцам — в прошлом и позапрошлом году не повезло. Они уснули так же крепко, как и старые, слабые, немощные (вроде самого Войку); кошки и собаки; куры и утки на птичьем дворе, голуби на стропилах и тараканы в плохо вымытых казанах.
Теперь князь был настроен срубить волшебное дерево. Раз уж за столько лет никому из княжеской семьи не удалось отведать золотых плодов, пусть и неведомому вору — будь то человек, змей, стригой или иная нечисть — ничего не достанется.
И яблоня давно бы пала, но руку с топором сдерживали прежние сомнения: может, рискнуть еще разок?..
— Ты?..
Князь смотрит на хилого, болезненного последыша с высоты трона, хмурит брови. Войку дрожит, как мокрый котенок, как испуганный заяц, но только внутри. Он застывает, глядя на отца, и прикусывает щеку, чтобы сосредоточиться на боли, а не на гневе, который неминуемо нагрянет.
— Ты? Неспособный подстрелить даже воробья, теряющий сознание при виде безголовой утки, рыдающий над старой клячей, которой подарили достойную смерть? Дитя мое, а ты хоть знаешь, где у меча рукоять? И как стрелять из лука так, чтобы не остаться без носа? Когда ты в последний раз ездил с братьями на охоту, не говоря уже о битве?
Войку стискивает зубы: хоть он и ждал такого удара, все равно нелегко.
Один из упреков несправедлив. Стрелять из лука его научил конюх, в прошлом один из воинов княжеской дружины: в походе он получил ранение и, хоть внешне калекой не выглядел, теперь два-три раза в месяц страдал от припадков, после которых полдня не мог ходить. Но сидеть столько времени без дела он тоже не мог и потому придумал его; по обоюдному согласию учитель и ученик не стали рассказывать князю про учебу, которая вот уже полгода шла на полосе неиспользованной земли позади княжеских конюшен.
Войку не только знал, как натянуть тетиву и выпустить стрелу, не навредив при этом себе, — он стрелял достаточно хорошо, чтобы дядька Северин не мрачнел, как затянутое грозовыми тучами небо, а лишь изредка хмурился, будто Солнце ненадолго пряталось за облаком. Юноша не взялся бы соперничать с лучшими стрелками князя, но…
— Нет. Даже слышать об этом не желаю.
— Но почему, батюшка? Если есть хоть крошечный шанс…
— Я так решил, — перебивает князь, и Войку понимает: не будучи в силах остановить вора, отец вознамерился его обставить. Гордый и яростный, князь не мог даже помыслить о том, чтобы признать поражение в битве… Но ему еще не приходилось сражаться вслепую, с врагом, который окутал себя пеленой волшебного тумана. Срубить яблоню — единственный способ выйти из игры, не ударив лицом в грязь.
Возможно, он и прав.
Войку расправляет плечи, вновь вынуждает себя застыть, глядя в отцовское лицо.
— Если ничего не получится, — говорит он четко и громко, так, чтобы слышал каждый из притаившихся за дверьми тронного зала, — я срублю яблоню сам. Завтра же утром.
Князь хмыкает. Приподнимает бровь. Молчит.
— Ты возьмешься за топор? — вместо него спрашивает старший брат, до сих пор стоявший у трона со скучающим видом, как будто не замечая, с кем и о чем говорит отец.
— Да.
— И не отрубишь себе ногу? — подхватывает средний, перестав ковырять щепкой в зубах.
Оба смеются.
— Даже если отрублю… какая разница, — отвечает Войку, и у него не получается сдержать дрожь в голосе.
На лицах братьев — жестокие ухмылки, князь снова хмурится, но все-таки чутье подсказывает: еще не все потеряно. Еще остался последний козырь.
— Если у меня не получится остановить вора, я срублю яблоню сам и отправлюсь в монастырь Калу-Гастру, чтобы там остаться. Вы больше не будете стыдиться своего хилого и вечно больного… родственника. Даже наоборот — будете с гордостью всем рассказывать, что он теперь среди святых людей, а может, и сам скоро станет святым.
Братьев такой поворот застает врасплох, они замолкают и переглядываются, а вот отец… Отец будто слышит больше — не просто больше, чем старший и средний сыновья, но больше, чем сказал сам Войку. Теперь уже князь заглядывает сыну в глаза, и на краткий миг оба друг друга понимают. Впервые в жизни.
Братья пытаются что-то сказать, и в дальнем конце комнаты открывается дверь, кто-то бежит в вихре развевающейся вышитой ткани, кто-то плачет, но князь встает и поднимает руку. Все замирает — даже само время ему сейчас подвластно.
— Быть по-твоему, — говорит князь.
И мир подчиняется его слову.
Ночью в саду холодно. Войку не осмелился попросить одеяло, но в том самом месте за кустами напротив яблони, где собирался караулить, обнаружил две старые попоны — их, конечно, положил туда дядька Северин, без лишних слов. Княжич его не видел после памятного разговора с отцом. Он вообще не помнит, что видел в промежутке между тем разговором и нынешним сидением в засаде, словно все случившееся вырезали острым лекарским ножом. Словно из тронного зала он сразу перенесся сюда.
Ночью в саду шумно. Кажется, что должна царить тишина. Поначалу так оно и есть, но с каждой секундой тишайшие шорохи, щелчки, повизгивания и трели становятся громче. Он начинает различать звуки: ветерок всколыхнул листву… кошка мягко ступает по жухлой траве… мышь выбралась из норы… жук грызет дерево…
Где-то поодаль заводит ночную песню совка, и от ее размеренных грустных вскриков Войку начинает зевать. Осознав, что происходит, он хмурится и двумя пальцами правой руки выкручивает кожу на левой так, что на глаза наворачиваются слезы.
На тот случай, если простым способом прогнать сон не удастся, у него есть нож в сапоге.
Яблоня высится, словно царица на троне, облаченная в мантию из звездного неба. Ночью расстояния обманчивы, не поймешь, сколько до нее шагов — десять, сто, тысяча… А может, она рядом? Войку кажется, что он становится маленьким, словно мышь, и прямо перед носом у него шершавая кора — покрытый корой ствол, широкий и высокий, будто крепостная стена. Такой же неприступный. За этой стеной таится магия, и если она вновь достанется неведомому вору, Войку…
Он опять щиплет себя за руку, и яблоня уменьшается до нормальных размеров.
Почти.
Листья шелестят. Яблоки поблескивают; в свете Луны они кажутся скорее серебряными, чем золотыми. Интересно, думает княжич, что отец собирается делать с этими странными, явно несъедобными плодами? За годы в замке не раз бывали мудрецы и даже колдуны, в том числе из дальних краев, но с ними князь беседовал без посторонних ушей — мало того, означенные уши стражники даже к дверям не подпустили.
А что делал с яблоками вор, собирающий их столько лет?
Листья шелестят, крона на глазах разрастается, становится плотной и вместе с тем плоской, как будто яблоня не настоящая, а вытканная на гобелене, который слегка колышется на ночном ветру. За гобеленом прячется что-то большое, очень большое… и именно по этой причине страшное. Как страшен человек муравью, что выполз на середину коридора.
Листья…
Должно быть, на руке появился большой синяк, потому что теперь она болит от простого прикосновения. Крона уменьшается, обретает привычный вид — насколько можно судить в ночной тьме. Совка, будто взяв на себя бремя кукушки, что-то считает. Лук на коленях и колчан на спине кажутся тяжелыми, будто сделаны из камня.