Хоть бы кто задумался, почему змей сделал такой ровный разрез, если собирался разорвать добычу.
На загорелом лице князя расцветает улыбка, а между глаз вспыхивает алый огонек.
Сладострастно прильнув к зеркалу, он шепчет:
— Ну как, тебе нравится то, что ты видишь? Славно я распорядился твоей шкурой?
Войку-что-внутри не отвечает — не слышит. Как ни странно, змей не чужд милосердия: той части юнца, что не захотела покинуть содранную кожу, он даровал волшебную иллюзию, в которой…
…как же славно все сложилось, думает Войку, держа за руки царевну, которая дождалась его возвращения из Потустороннего мира, не поверила коварным братьям, твердившим, что он разбился насмерть, сорвался, выбираясь из пропасти. Разве мог так глупо погибнуть тот, кто одержал победу над тремя змеями? Тот, кто освободил трех сестер из медного, серебряного и золотого замков? Конечно, он должен был вернуться. Он летел домой как стрела.
И прилетел!
Выбрался из пропасти, оседлав огромную птицу-пажуру, и в пути прикончил трех балауров, освободил три поселка. Вошел в отцовский замок во всем блеске новообретенной славы, и братья тотчас же покаялись в содеянном. Их уволокли в темницу и должны казнить завтра, если только он не попросит отца смилостивиться. Он попросит, но пусть сперва они проведут ночь в подземелье, рядом со стригойкой… Впрочем, нет, ее же казнили. По крайней мере, должны были казнить утром, после той самой ночи, когда он выстрелом из лука ранил и заодно спугнул младшего — Золотого змея.
Волшебные яблоки достались отцу. Войку не терпится спросить, что же он с ними сделал.
Он вновь сжимает холодные пальчики царевны, которая ждала его, надев траур, и грозилась уйти в монастырь, если его братья и ее сестры не перестанут навязывать других женихов. Теперь все будет хорошо. Они поженятся, у них будет сын — он почему-то в этом так уверен, словно наяву видел красивого мальчика лет семи. Может, он даже будет править вместо отца, потому что старшим братьям вряд ли отойдет престол после такого позора. Он их помилует. Пусть едут воевать, все равно им без кровопролития белый свет не мил.
Надо, наверное, пойти в темницу прямо сейчас и сообщить им о своем решении.
Или пусть все же помучаются до утра?
— Если пойдешь, то пожалеешь, — говорит царевна. — А не пойдешь — точно пожалеешь.
Он смотрит в лицо невесте, растерявшись от этих странных слов, и вдруг понимает, что глаза у нее совершенно черные, без белков. А зрачки — яркие золотые точки, похожие на дырки в занавеске, за которой полыхает пламя. Глаза стригойки. Такие твари умеют превращаться в кошек, собак и даже тараканов — было бы кстати, но для превращения нужно кувыркнуться, что весьма непросто, когда висишь на стене, прикованный за руки и за ноги.
Войку…
…понимает, что именно эти глаза смотрели на него из-за яблоневого гобелена.
А еще Войку понимает, что сидит на пустом бочонке в подземелье, куда пришел из-за спора с братьями, и от стригойки его отделяют пять шагов да решетка. Его как будто со всех сторон обложили мешками с зерном — тяжелыми, очень тяжелыми мешками.
Так бывает, если заснуть в сыром и холодном погребе, пусть и ненадолго.
Какие поразительные сны ему приснились…
Он смотрит на стригойку, чьи глаза теперь светятся не безумным, а холодным, расчетливым огнем. Эти твари умеют превращаться в тараканов… нет, надо вспомнить что-то другое, что-то важное… Ах да, они пьют не только кровь. Незримые мешки становятся все тяжелее; нет, не так — это его руки и ноги слабеют. В нем осталось теперь так мало жизненной силы, что он даже встать не сумеет.
Только и может что смотреть на нее.
Она улыбается — чуть-чуть виновато.
Войку закрывает глаза.
И внезапно все становится простым и понятным. Он не пойдет караулить вора у яблони в саду — он никогда не узнает, был ли этим вором змей, стригой, балаур или кто-то из людей. Ну и ладно. Жаль яблоню, отец ее точно срубит, но, быть может, неведомый вор уже искупил свое злодеяние тем, что разнес семена по чужим краям, и теперь где-то растут много диких волшебных яблонь, которые дадут плоды лет через сто.
Он бы их в любом случае не увидел…
Стоит об этом подумать, как его ушей достигает шелест листвы, а ноздри щекочет запах яблок. Он не хочет открывать глаза, понимая, что это очередная иллюзия стригойки. Но соблазн велик. Наверняка она покажет ему сад, где яблони такие высокие, что по их крепким веткам можно добраться до неба. В золотом свете раннего вечера — самом драгоценном из всех, что только существуют в мире людей, — листья тихо шуршат на легком ветру и покачиваются плоды. Каждый похож на маленькое солнце, каждый — овеществленное чудо. Она даже может рассказать ему, в чем их истинный смысл.
Нет.
Если снаружи — иллюзия, то он останется во тьме под веками.
— Я стрела в полете, — тихо говорит Войку. — Я скоро достигну цели.
«И я ни о чем не жалею».
Паутина и паук (продолжение)
На Перекрестке — так Кира привыкла называть пещеру, из которой вели три выхода, но только один был ей открыт, — Дьюла без тени сомнений двинулся вперед, к туннелю, затянутому паутиной. Она остановилась и растерянно уставилась вслед чернокнижнику. Он уже скрылся за ближайшим каменным выростом и тут сообразил, что остался в одиночестве; вернувшись, нетерпеливо взмахнул рукой.
— Туда нельзя, — тихо сказала Кира. — Там опасно.
Он вскинул брови.
— Вы хотите сказать, госпожа Адерка, что там опаснее, чем у змеев в логове?
Она кивнула, и граманциаш продолжил:
— Не желаете ли объяснить почему?
Тон был спокойный, отнюдь не раздраженный ее нерешительностью, но Кира все же расслышала иронию, легкую, словно парящий над травой пух одуванчика. Она понимала, конечно, до чего странным должен казаться ему такой поворот после сбивчивого рассказа о змеях, прозвучавшего в самом начале первого туннеля… и, вероятно, принимая во внимание то, что он уже знал, раз вообще отыскал ее и предложил помощь.
Как объяснить, что за все эти ночи она привыкла к разумному злу, но продолжала бояться зла тупого, сильного и не знающего пощады? Как доказать, что это не пустые слова, не вывернув душу наизнанку вновь?
— Там паук, — просто сказала она. — В туннеле. Он… очень большой.
— Вы пробовали туда войти?
— Один раз, — прошептала Кира. — Он меня схватил и утащил в гнездо. Там… паучата.
Той ночью змеи в конце концов нашли то, что от нее осталось, и единодушно решили, что доедать за прожорливыми паучатами не станут — лучше дождутся следующего цикла, получат гостью в нетронутом виде и наверстают упущенное. И покинули логово, оставив иссохшую, но все еще живую мумию с выпученными глазами и затянутым паутиной ртом болтаться в липком коконе. Паук с паучатами, дождавшись их ухода, вернулись. До рассвета оставалось еще очень много времени.
Она поняла, что слов больше нет, и отвернулась.
Дьюла вздохнул:
— Госпожа Адерка… Кира… пожалуйста, выслушайте меня. И посмотрите на меня. Прошу.
Исполнить эту просьбу было так сложно, будто перед ней стоял не граманциаш, а все трое змеев с пауком в придачу. Кира все же сделала над собой усилие, чувствуя, как по щекам льются горячие слезы. Она дрожала, словно каждая мышца и каждый нерв превратился в туго натянутую струну.
— Вот так. — Он подошел ближе и протянул к ней свои черные руки, но замер, не коснувшись плеч. Изумрудный свет его глаз потемнел, черты лица расплылись. Как будто в пещере сгустился туман. — Я знал, куда иду. Я готов к встрече с тремя могучими змеями сразу. Что мне какой-то паук с паучатами? Вы бы видели, с какими существами приходилось иметь дело за столько лет…
В последних словах прозвучали нотки бахвальства, и Кира невольно улыбнулась:
— С какими?
— Был один балаур — с единственной башкой, зато с девятью языками, и благодаря им он говорил девятью голосами сразу, причем каждый голос читал отдельное заклинание. С ним пришлось нелегко, но вот я здесь, перед вами, а от балаура осталось только воспоминание. — Он хитро прищурился. — Была стригойка, которая умела оборачиваться огромной рыбой с острейшим спинным плавником, похожим на пилу. Этой пилой она губила лодки, даже большие, а потом пожирала всех, кто оказывался в воде и не успевал доплыть до берега. Я чуть не умер… от лихорадки. Была поздняя осень, вот как сейчас. В ледяной воде купаться — то еще удовольствие!
— А что же стригойка? — спросила Кира, заранее зная ответ.
Он театрально всплеснул черными руками.
— Только воспоминание.
Дрожь внутри почти утихла. Кира приложила руку к сердцу — оно билось ровно и спокойно. Ночь в паучьем логове подернулась пылью, словно все случилось годы, десятилетия назад… или во сне. Да, во сне. Она сделала робкий шаг вперед, а Дьюла попятился, как будто они затеяли причудливый танец.
Кира поняла, что ее заманивают, как пугливого зверька, но решительно задвинула тревогу в какой-то дальний, пыльный угол чертогов разума.
— С вашими руками что-то не так?
— Они в полном порядке. — Опять этот лукавый прищур… — Служат исправно.
«Вот негодник».
— Ваша жизнь состоит из подвигов, — проговорила она, решив сменить тему, и в ответ раздался невеселый смешок.
— Прежде всего из дорог… — Граманциаш поднял обе руки и начал загибать черные пальцы. — Дешевых трактиров, где таких, как я, чаще всего селят на чердаке или в сарае. Против чердака ничего не имею, там даже удобно, а вот в сарае можно заполучить в соседи свинью или козу. Опять же, с ними тепло зимой, но запах… Так, это было второе. Третье — унылые рожи тех, кто очень нуждается в помощи, однако с большей охотой попросил бы о ней князя, короля, какого-нибудь бога, нового или старого, да хоть самого Нефыртата, только не такого, как я! Однако ж вот беда: всем перечисленным — и уж подавно забытым — наплевать на бедствия простых людишек. Зато граманциаши всегда рядом. Вы лишь попросите — и мы поможем. — Быстрая улыбка едва не превратилась в хищный оскал. — Четвертое и пятое — руины и болота, где обожает селиться всякая нечисть. К