онечно, не всякий раз так случается, но знали бы вы, госпожа Адерка, сколько сапог я утопил в болотах Залесья и земель за его пределами… Хватило бы на целую лавку!
Кира прыснула в кулак и заметила, что за спиной у Дьюлы, который продолжал идти задом наперед, не натыкаясь на камни, проступил силуэт чуть темнее окружающей . Часть ее, охваченная тревогой, хотела закричать и броситься наутек, однако эта часть была заперта в клетке, которую граманциаш сплел из слов.
— Шестое — кладбища, как без них, — продолжал он тем временем. — Бывает такое, что какой-нибудь кузнец проживет очень долгую и спокойную жизнь, успеет настрогать этак десять — пятнадцать детишек и вся округа на его похоронах будет искренне рыдать. Ну что может пойти не так?
Силуэт сделался выше — приподнялся на задних лапах, вскинул передние, готовясь атаковать. Лапы были мохнатые, оканчивались острейшими когтями, с которых капал яд, разъедающий плоть. Во зажглись алым восемь глаз.
— Да что угодно! Что угодно может пойти не так. Курица забежит в комнату, где покойника положили, и прошмыгнет под ним или над ним, никто даже не заметит. А он ночью возьмет и встанет, жрать захочет. И польется кровь… Ну вот она-то седьмая. Чужая и своя.
Ближе, ближе.
Время запуталось среди восьми алых огней, замерло.
— Восемь — это бумага. — Граманциаш подносит руки ближе к собственному лицу. На левой все пальцы загнуты; на правой осталось два, и предпоследний сгибается через миг. — Девять — чернила. Моя плоть и кровь, ибо такова моя судьба, пусть я ее и не выбирал по-настоящему. Что было, то записано; что вычеркнуто — того нет. Так будет до той поры, пока не сломается перо и не закончится место на последней странице. Иным граманциашам того и другого хватает на сотни лет… Итак, что же осталось?
Дьюла поворачивается в тот самый миг, когда темный силуэт уже навис над ним.
Небрежно вскидывает руку.
Паучьи лапы — и не две, а сразу четыре — опускаются.
Одна с жутким хрустом входит граманциашу в грудь, протыкает насквозь.
Но черная рука в тот же миг падает, перечеркивая паука указательным пальцем.
Что-то происходит с молниеносной скоростью, и Кира не успевает ни разглядеть, ни понять, что именно. Она видит белый проблеск во и слышит звук, очень похожий на шелест книжных страниц. А потом оказывается, что паука больше нет.
Вырвавшись из-под власти чар, Кира бросается туда, где только что стояло чудище, и не находит ни трупа, ни лужи крови — или того, что заменяет кровь таким существам, — ни даже кучки пепла. Перед ней вход в туннель, отчасти затянутый паутиной. Тусклой, нестрашной и совершенно мертвой.
Она оборачивается.
— Десять. — Дьюла загибает последний палец и машет кулаком, потом с видимым раздражением трогает свежую дыру в ткани кафтана, в том самом месте, где его проткнула огромная лапа. — Это надо бы зашить, но нам стоит поспешить… М-да, Ада сожрала бы меня за такие вирши. В плохом смысле сожрала. В общем, десять — это подвиг. Что было, то записано.
«Что вычеркнуто — того нет».
Кира выжидает, затаив дыхание, пока время медленно восстанавливает ход.
Крапивник и Волчок
Владычица птиц призвала всех своих подданных и спросила, знают ли они, куда подевался муж смелой женщины. Никто не знал, кроме жаворонка, который заявил, что не расскажет ничего, пока она не проведет с ним ночь.
— С птицей-то? — удивилась женщина и без колебаний согласилась.
Жаворонок ударился оземь и превратился в красивого юношу.
А наутро она даже не вспомнила про своего пропавшего мужа.
— Это Школа, та самая Школа? — спрашивает мальчик, не помня, где раньше слышал об этом месте, кто рассказывал. Теперь его имя — Крапивник. Он сидит на краю стола и с любопытством разглядывает огромную комнату с книжными полками, уходящими в невообразимую вышину, где пищат летучие мыши. Они никак не могут успокоиться, хотя свет-книга давно погасла. — Здесь учатся чернокнижники?
— Граманциаши, — отвечает женщина под вуалью, Дракайна, и ласково гладит Крапивника по безволосой голове, по изборожденному сетью шрамов лицу. На его руках нет и половины целых пальцев, зато зеленые, словно молодая трава, глаза сияют, как никогда раньше. — У тебя есть шанс стать одним из них, но не обольщайся. Учиться нужно долгие семь лет, и только лучшие из лучших выходят отсюда в человеческом облике, чтобы по-настоящему вернуться в мир людей.
— А остальные?..
— Как я уже упоминала, кто-то должен помогать мне присматривать за библиотекой. Собирать крапиву, обминать, трепать… У меня много рук, но их всегда не хватает. Здесь для каждого найдется дело, сообразное таланту и силе. Но до того момента, когда мы определим, лучший ты или нет, еще надо дожить.
Крапивник смотрит ей в глаза, молчит.
— Сейчас ты увидишь свою комнату, свой новый дом, — продолжает Дракайна, положив ладони на его худые плечи. Он чуть сгибается; ее руки тяжелы, или, быть может, в его теле осталось слишком мало сил. — Потом начнется учеба. Сперва ты выучишь язык птиц, а позже — языки зверей, камней, воды, огня и ветра. И многие другие…
— Но я… толком не умею читать, — признается Крапивник, опустив глаза. Ему страшно: вдруг эта женщина под вуалью передумает брать его в ученики и сразу сделает помощником, лишив возможности снова увидеть дневной свет?
Она тихонько смеется, однако в этом почти ласковом смехе есть что-то пугающее — как промелькнувшая в углу комнаты тень, которая может оказаться чем угодно: игрой воображения, крысиным хвостом, упавшей веревочкой или гадюкой.
— Главное, что ты умеешь учиться.
— Я… откуда вы знаете?
— Пагуба отпустила тебя, и ты нашел дорогу обратно.
Книги всё видят.
Книги всё слышат.
Они смотрят со своих полок на существо под вуалью, уводящее прочь тощего, болезненного ребенка, и раздвигаются, освобождая место для собрата, хотя до того момента, когда он будет закончен, пройдет немало лет.
Его комната, его новый дом — узкая каморка, в которой можно, раскинув руки, коснуться обеих стен кончиками пальцев. На полу тюфяк, пахнущий поздним летом или ранней осенью, и плошка с густой черной жидкостью, над которой парит теплый огонек.
Дракайна велит новому ученику хорошенько выспаться, и Крапивник, едва коснувшись головой тюфяка, погружается в сон. Во сне он превращается в птичку — совсем крошечную, меньше воробья, со смешным тонким клювом и задорно торчащим хвостом.
Быть птицей почти так же хорошо, как быть крапивой, хотя и чуть сложнее. Он поет, усевшись на ветку сосны, и трели его на удивление громкие, принимая во внимание миниатюрное тело. Ловит мотыльков, охотится на личинок. Летает повсюду, собирая для большого гнезда, которое мастерит между корней упавшего дерева, прошлогодние листья, прутики и мох. Снова поет. Закончив одно гнездо, строит второе, третье. Дни, недели, месяцы сменяют друг друга — не то чтобы птица имела о них представление, но Крапивник-человек еще что-то помнит, — и вот у него уже есть самка и птенцы. Вот они улетают. Он поет.
Он встречает зиму и в тот самый день, когда выпадает первый снег, попадается в зубы голодной ласке. Слышит хруст собственных тоненьких костей, видит, как надвигается со всех сторон , и улыбается ей, как старой знакомой.
Хотя, казалось бы, разве птицы могут улыбаться?..
Проснувшись, Крапивник некоторое время лежит на боку и смотрит на огонек над плошкой. Потом разглядывает свою правую ладонь в свете необыкновенной лампады: пеньки, оставшиеся от пальцев, отгрызенных болезнью, удлинились и зудят; это больно и все же приятно. Он проводит рукой по голове, чувствуя отросшие волосы.
Кто-то зовет его, стоя за дверью.
Он отвечает мелодичной трелью.
Ученики Школы принимают новичка без явной враждебности, но со спокойной настороженностью. Чуть позже одна добрая душа снисходит до объяснения: причина этой самой настороженности одинакова для всех, кто оказался в подземном мире по воле судьбы и Дракайны, ведь время от времени случается так, что кто-то забывает человеческий язык и, проснувшись, остается кем-то другим, а то и растением, камнем, зверем. Последнее, конечно, опаснее всего. Человек постепенно обрастает шерстью или перьями, обзаводится когтями и клыками, самых маленьких и слабых — а позже и остальных — считает добычей… Это большая редкость, продолжает добрая душа, и все-таки надо бдеть, иначе поплатишься пальцем, глазом, шматом плоти. Дракайна, конечно, исцелит любые раны, и все-таки лучше не проливать кровь, особенно свою, если можно этого избежать.
Что ж, Крапивник терпеливо ждет, пока к нему привыкнут и убедятся, что по своей сути он человек и им останется навсегда. Он сам не знает, откуда взялась непоколебимая уверенность. Ночь за ночью он учит новые языки, пока что только птичьи, примеряет на себя судьбу грача, дрозда, ворона, однако остается Крапивником. Пожалуй, лишь забытое подлинное имя всерьез отличает его от остальных учеников, которые помнят, кем были до встречи с Дракайной.
В промежутках между ночами — по ощущениям здешний «день» длится то несколько часов, то неделю за неделей, однако и это вскоре становится чем-то привычным — юный ученик читает. Они все много читают, потому что Школа — это Библиотека, а Библиотека — это Школа. Дракайна собирает книги с тех самых пор, как люди научились их писать, и нет такой рассказанной, случившейся, запечатленной истории, которая не нашлась бы в бескрайнем лабиринте. Они все сюда попадают, стекаются, вливаются, как реки в чернейший, непостижимый, первозданный океан.
А еще он выполняет поручения самой Дракайны и старших учеников: помогает делать ткань и бумагу, трудится на кухне (в Школе есть кухня!), подметает полы и вытирает пыль (пыль в Школе тоже есть!), чистит уборные (ну а как же без них!). Дневная рутина — основа его нынешней жизни, ночные чудеса — уток; обыденное и необыкновенное переплетаются, занавешивая черную пустоту внутри Крапивника так плотно и надежно, что он и сам про нее забывает.