И вот однажды кто-то вручает ему миску с похлебкой и большим куском вареного мяса, велит отнести в конкретную комнату, расположенную в дальней, пока что не слишком хорошо изученной части Школы. Тамошние коридоры выглядят такими же, как те, к которым он успел привыкнуть, за исключением одной детали: в них пустынно. Даже среди книжных шкафов, где ввиду необъятности лабиринта очень легко оказаться наедине с древними историями, можно услышать отголоски чужих разговоров, смеха или тоски, а здесь царит полнейшая, мертвая и вместе с тем живая, осознающая себя Тишина.
Крапивник замедляет шаг, а потом, ощутив угрызения совести, вновь прибавляет ходу: похлебка остывает, и, если не доставить ее поскорее, адресат будет вынужден съесть обед холодным. А вдруг он не явился в трапезную, потому что заболел?..
Нужная комната отмечена знаком, напоминающим расплющенного паука; он выражает одновременно четыре разных звука и имеет восемь смыслов. Такую письменность придумывали несколько раз, объяснила Дракайна, и еще придумают. Крапивник пока не умеет читать на этом языке, но чувствует, как знак отражается где-то внутри головы, проникнув туда сквозь черноту зрачков.
Он не успевает постучаться — дверь открывается сама.
В комнате темно, как и в его собственной каморке; огонек, парящий над черным маслом в плошке, тускло-синий, почти незаметный, и толку от него никакого. Крапивник замирает на пороге в нерешительности, а когда поодаль вспыхивают еще два огонька, на этот раз зеленовато-золотистых, невольно делает шаг назад…
Кто-то тяжело вздыхает.
— А я думал, она решила уморить меня голодом… — Голос тихий, дрожащий. Нет сомнений, что говорящий старше Крапивника — уже не мальчик, а парень, просто обессиленный. — Подойди, пожалуйста. Я не кусаюсь…
Подавив сомнения, вновь прибывший идет на звук, но обитатель темной комнаты почти сразу признается:
— Хотя нет, я кусаюсь… я могу…
Тут громко звенит натянутая цепь, и он срывается на глухое, жутковатое рычание, переходящее в протяжный вой. Крапивник замирает, весь сжимается. Птичьи инстинкты требуют немедленно улететь, удрать, но он не птица, а человек и потому стоит на месте.
— Чуть ближе. Еще чуть-чуть. Хватит. Положи миску на пол, чуть подтолкни. Вот так. А сейчас убирайся.
Крапивник выполняет все, о чем его просят, и тихонько пятится к порогу. Там ему наконец-то удается изгнать из себя почти все птичье, и, когда страх исчезает, на смену ему приходит любопытство. Он понимает: другая возможность поговорить с тем, кто слишком хорошо изучил чужой… волчий?.. язык, представится не скоро.
Ученик ест шумно, жадно, фыркая и порыкивая.
— Ты кто такой? — спрашивает он, судя по звуку, облизнувшись. — Новенький? Или я тебя забыл?
— Новенький, — кивает Крапивник.
— Я Юстин. Но теперь меня все кличут Волчком. А тебя, наверное, Лоскутком? Или Красавчиком?
Теперь его голос звучит иначе — сыто и самодовольно. Крапивник чувствует приманку: он должен, малодушно пропустив мимо ушей безыскусное оскорбление, спросить, откуда взялось такое прозвище и что вообще происходит, чтобы Юстин-Волчок снизошел до объяснений. Но тут внутри него просыпается что-то неведомое, черное, могучее, способное рычать не хуже волка. Стиснув зубы, он поворачивается, собираясь сделать то, что и велел ему Волчок совсем недавно, — убраться.
— Постой… — раздается позади, когда Крапивник выходит в пустынный коридор. — Погоди… ты… я должен был спросить, как тебя зовут, новенький. Посиди со мной немного, у самого порожка, дальше не надо. Я… я здесь так давно, что почти разучился с людьми разговаривать.
Крапивник опять ненадолго замирает.
Птица бы улетела, но он не птица. Он — человек.
…Ученики все время читали, но лишь те книги, которые для них выбирала Дракайна. Крапивник втайне полагал, что так обстоят дела только с младшими и через некоторое время он сможет сам выбирать полки и тома, но рассказ Волчка, который был лет на пять старше, разочаровывал и заставлял все больше сомневаться. Все складывалось так, что наставница до самого Испытания будет определять, какими историями он заполнит свои чертоги памяти.
Обычно нужная книга ждала ученика на столе или в каком-нибудь укромном уголке, и он безошибочно понимал — вот следующий урок; чья-то повесть, полная наставлений, страстей, описаний далеких земель. Юстин очень долго был одним из тех, для кого это правило всякий раз срабатывало безукоризненным образом, пока не приключилось нечто странное. В нише в одном из отдаленных коридоров, куда он приходил со свечой, чтобы уединиться и почитать, обнаружились две одинаковые с виду книги вместо одной.
— Я решил, что так надо, — тихо рассказывает Волчок. — Ты уже заметил, наверное, что мы нечасто обсуждаем друг с другом прочитанное. Я подумал: может, такое уже с кем-то бывало, просто мне об этом не рассказали. И прочитал сперва одну книжечку, потом — другую.
Первая оказалась довольно скучной: в ней рассказывалось о сапожнике, который жил в некоем маленьком городке. Был он сыном сапожника и внуком сапожника, лавку свою намеревался в конце концов передать старшему из семи отпрысков; городская жизнь представляла собой чередование дней мирных, рутинных, и каких-нибудь происшествий. То бандиты, то солдаты; то шумные свадьбы, то чума или холера. То богослужения в старом храме на главной площади, то публичный суд, устроенный местным воеводой над лесорубом, обвиненным в жестоком убийстве четырех женщин и двух мужчин, — и поскольку на телах погибших были найдены отметины клыков и когтей, выходило так, что лесоруб оказался приколичем, и посему его ждал костер. Сапожник был молчуном, отродясь никому не сказал худого слова, все соседи его уважали и от искренней грусти в хлам упились на поминках после того, как он в считаные дни зачах от некоего странного недуга в возрасте сорока одного года.
А вот вторая книга…
Во второй книге были описаны — Юстин не сразу это понял — сны, которые этот самый сапожник видел на протяжении всей своей не такой уж долгой и как будто бы унылой жизни. И встречались среди этих снов совершенно поразительные и притом очень жуткие. К примеру, была одна молодая горожанка, которая заказала у мастера башмачки из красной кожи. Желая порадовать миловидную девушку, сапожник вложил в них всю душу, однако что-то пошло не так: она снова и снова находила в готовом изделии какой-нибудь недостаток, заставляла переделывать — и вот так, придираясь к каждому стежку, вынудила его сперва потратить времени и сил втрое больше необходимого, а после — сбить цену до такой степени, что полученная сумма с трудом покрывала затраты на кожу и дратву. Об этом, впрочем, Юстин-Волчок уже знал, прочитав первую книгу. Вторая открыла ему ночь, когда придирчивая нахалка шла по тропинке через лес и на нее напал волк. Он не спешил перегрызать жертве горло, он наслаждался каждым ее воплем, пока рвал мягкую плоть, отдирал от костей. В конце концов он оставил на той тропе лишь голову с окоченелым разинутым ртом и ступни в красных башмачках. Но это был сон! Утром сапожник проснулся в хорошем настроении, а когда к обеду узнал о происшествии в лесу, искренне удивился и даже расстроился. Отчасти. Позднее он уже не слишком удивлялся и совсем не расстраивался.
В последнем сне волчья сапожникова душа встретила в лесу странного человека в потрепанной светлой одежде, с белыми волосами и белыми, слепыми очами. Он сыграл волчьей душе на дудочке, и она уснула под калиновым кустом, чтобы больше не просыпаться.
— Той же ночью, — говорит Юстин со смесью тоски и гордости, — я стал волком.
И становился им еще пять ночей подряд.
Во второй раз они с Волчком встречаются, когда Дракайна созывает всех учеников. Есть в Библиотеке особое место — своеобразная сцена, углубленная часть пола, вокруг которой шкафы расположены таким образом, что рассекают скалы, превращая их в подобие трибун. Места хватает для всех, и отовсюду открывается превосходный вид на то, что желает им показать наставница. Крапивник сидит на самой верхотуре, почти упираясь затылком в нависающую каменную плиту, на краешке которой болтается бахрома из летучих мышей. Но Волчок каким-то образом его сразу находит среди собравшихся и пристально, не мигая смотрит в глаза.
Он и впрямь старше — высокий, крепкий парень лет семнадцати; в шаге от последнего Испытания, в шаге от выпуска и жизни, полной приключений. Крапивник собирал слухи: все признавали, что Волчок — один из лучших. Но как же вышло, что этот лучший теперь стоит на коленях посреди каменного круга, одетый лишь в оборванные холщовые штаны, грязный и лохматый после стольких недель взаперти; и глаза его мерцают нечеловеческим зеленовато-золотым пламенем, а шею сковывает металлический обруч, цепь от которого тянется к кулаку Дракайны?..
— Я вас здесь собрала, — говорит она, — чтобы вы познали на примере своего товарища одну простую, но не столь уж очевидную истину. Мой — а во многом и ваш — удел таков, что живем мы в Книге, служим ей телом и душой, творим ее каждую секунду своего бытия. Соответственно, для нас нет ничего важнее Слова. Словом каждый из нас начинается и заканчивается, плоть наша описана Словом, и из Слов состоят наши мысли. Хоть иной раз это совсем не те Слова, которые можно записать на бумаге. Слово — это благодать, но оно же болезнь. И яд. А заболевшего или отравленного необходимо лечить…
Она поворачивается к Волчку, который напрягается, горбится, скалит зубы и начинает глухо рычать; она наклоняется к нему так близко, словно хочет поцеловать в губы, и свободной рукой приподнимает край своей черной вуали. Из-под нее вырывается что-то темное, длинное, гибкое. Волчок хочет отпрянуть, но Дракайна уже намотала цепь на кулак, и та стала чересчур короткой — ему не скрыться, не сбежать. Темное, длинное, гибкое впивается ученику в глаз, и в тот же миг он начинает выть.
Крапивник зажмуривается, успевая заметить, что многие из сидящих неподалеку делают то же самое, побледнев. Он еще и лицо прячет в ладонях, хотя стоило бы заткнуть уши, чтобы не слышать жуткий вой зверя, попавшего в ловушку. Вой этот кажется бесконечным, и от него внутри Крапивника вновь пробуждается нечто неведомое, оно поднимает голову, щурится. Когда волчий вой переходит в крик, который издает охрипшее человечье горло, неведомое гулко вздыхает и засыпает до следующего раза.