А то.
Флорин смотрел на меня и скалился, а я, признаться, сам почувствовал себя дубиной.
И вдруг понял.
Каким путем, говорю, ты его туда отправил? Уж не западной ли тропой, через Чокнутый ручей? Тот, что протекает вблизи от Минчунского тракта?..
Старший подмастерье развел руками: дескать, ну и что с того?
«Раз он по той дороге прошел. Пройдет и снова».
Видишь ли, путник, на Минчунском тракте несколько лет назад стали пропадать люди. Дорога эта не так чтобы оживленная, и мы не сразу поняли, что там творятся странные вещи, но уж когда поняли… Пропадали они и днем и ночью; исчезали без следа, словно чья-то незримая рука просто хватала их и уносила прочь, чтобы спрятать, как инструменты после рабочего дня, в сундук. Лошади возвращались без седоков, повозки находились где-нибудь на поляне вблизи от дороги, рядом с догоревшим костром и нетронутыми пожитками. Если купец какой-то вез ценный груз, то груз этот оставался на месте, а сам купец исчезал — и с ним в придачу его жена, дочь, охранник, возница, да кто угодно. И ни единой капли крови, ни тебе следов сражения или драки, ни духу лесных разбойников. Мы ломали головы над происходящим, пока однажды в таком вот брошенном лагере не обнаружили во влажной после дождя земле отпечаток перепончатой лапы, как у гусыни… только вот была та гусыня ростом с меня или даже с Дубину.
Голова наш городской даром что малый, ну, головастый. Сразу понял, что к чему.
Это, говорит, скорпия.
И строго-настрого запретил людям ездить той дорогой. Хотел в Минчуну гонца послать, но передумал — дескать, пусть сами соображают и сами о себе заботятся. Так постепенно тракт и опустел.
Скорпия, если ты не знал, тварюга подлая. Одни говорят, скорпиями не рождаются, а становятся из-за проклятия какого-нибудь змея или черного колдуна; другие так рассуждают, что скорпия просто выглядит как человек до некоего возраста, известного лишь высшим и темным силам, а после сбрасывает человечью кожу, как змея шкуру, и уходит бесчинствовать в леса. Я не знаю, кто прав, но скажу тебе так: если хоть краем уха услышишь, что в некоем краю завелась скорпия, уноси ноги оттуда что духу хватит. Потому, если с каким-нибудь другим чудищем еще и можно справиться простому человеку, то с нею — ни за что на свете. Таких, как она, одолеть может только змей, по чьему велению плачет огонь и пляшут камни, или фэт-фрумос верхом на говорящем шестикрылом коне. На нее взглянешь — и тут же помрешь…
Я думал, мы больше никогда не увидим Дубину, и три дня мы действительно его не видели. А потом он вернулся. Без мешка и без угля, отощавший, с блаженной улыбкой на физиономии, весь перемазанный в чем-то красном — какой-то листочек прилип к его груди точно вровень с сердцем, а в остальном он был в чем мать родила. Мы от любопытства чуть наизнанку не выворачивались и пытались то так, то эдак вытянуть из него историю о том, что случилось в лесу, но, сам понимаешь, безуспешно. Дубина лишь вздыхал с видом совершенно дурным, блаженным и глядел мимо нас, как будто взглядом искал кого-то. В конце концов мы махнули рукой — я и Барбу с облегчением, Флорин и Яков с досадой — и решили, что все пойдет по-прежнему. Поначалу так и складывалось.
А потом Дубина начал исчезать каждый день на час-другой.
И одновременно стали пропадать люди, но теперь уже не на Минчунском тракте, а в совершенно других местах вблизи от города, которые до той поры считались безопасными. Ушла девчонка пасти гусей — гусей нашли, девчонку нет. Ехал в Рафалу купец из Долны по делам — не доехал. Отправился лавочник с женой в паломничество по святым монастырям — лошади привезли в трактир по ту сторону леса пустую повозку. Иной раз на неделе таких исчезновений было два-три, а если казалось, что меньше, то просто мы не знали всей правды… Понемногу слухи разошлись по окрестным городкам и поселкам, к нам стали приезжать реже, пока не опустели все дороги до единой, не только Минчунский тракт. Выходило так, что Рафала — язва, от которой губительный гной расползается во все стороны, и лучше не соваться туда, где можно расстаться с жизнью.
Городской голова собирал совет за советом; мы отважились выйти с дозором — но все без толку. Если дозорные караулили к северу от города, кто-нибудь исчезал с южной стороны, а если они шли на юг — то на севере. Иногда мы находили отпечатки лап скорпии или замечали сломанные ветки там, где она прошла, но не более того. Она была умна и хорошо спрятала свое логово; по крайней мере, мы так думали.
Но как-то раз вышло, что наши бестолковые шатания и поиски в окрестностях Рафалы все-таки принесли пользу: мы поймали чужака. К тому времени уже месяц или два в город никто не приезжал, и мы искали тварь, а не человека, поэтому поначалу растерялись: кто он такой? Откуда взялся? Странный очень: худой и бледный, весь какой-то выцветший, словно тряпка, провисевшая на заборе целое лето. Волосы белые, кожа бесцветная, глаза — цвета испорченного молока, с черными точками зрачков. Слепой, как мы потом узнали, но он лишь изредка нуждался в посторонней помощи — к примеру, не мог ничего прочитать. Назвался чужак Алистаром.
Притащили этого Алистара к городскому голове. Голова сперва с ним заперся, а потом позвал людей — я был среди них, как и мастер Барбу, — и велел чужаку рассказать нам то, что тот рассказал ему.
Чужак заговорил — и я по голосу сразу понял, что он их тех, кто зарабатывает на жизнь болтовней. Вот что он поведал.
Двадцать лет назад князь Минчунский и его жена, отчаявшись зачать ребенка тем способом, который привычен большинству живых существ, обратились к темному колдуну. Колдун согласился им помочь и был настолько уверен в результате, что даже поинтересовался, нет ли каких-нибудь особых запросов — ну, на цвет волос, к примеру, или глаз, нрав там, ум или удачу будущего дитяти, что-то еще? Дескать, он недорого возьмет. Князь с княгиней переглянулись и выпалили: «Пусть она будет самой красивой в целом мире».
«Да будет так, — провозгласил колдун. — Вам и платить не придется».
Они, конечно, подвоха не почувствовали, а стоило бы.
Пока княгиня была на сносях, ничего плохого не случилось, даже наоборот — неприятности, известные многим будущим матерям, обошли ее стороной, и лишь растущий живот напоминал о том, что внутри нее зреет новая жизнь. Назначенный природой срок близился к концу, начались схватки, давно приглашенные во дворец повитухи взялись за дело, и… случилось кое-что непредвиденное.
Князь, изгнанный за дверь, услышал, как крики его жены сперва сменились криками повитух, потом раздался детский плач, а прочие звуки стихли. И судя по тому, какой был этот плач, детей было двое! Растерявшись, князь собрался было ворваться в комнату роженицы, но старый, умудренный опытом советник ему помешал, упросил не торопиться. Советник был такой дряхлый, что почти ничего не видел и по замку передвигался, положив руку на плечо юного помощника. Вот так с помощником он и ступил за порог, где юнец мгновенно обратился в каменную статую.
А дети тем временем продолжали плакать.
Советник на ощупь закрыл за собой дверь и запер ее на засов, после чего отыскал путь к кровати княгини. Была она холодна и тверда, словно мрамор, и так же неподвижна. Старик нащупал двух детей на ее окаменевшей груди и понял, что один из них — человек, по крайней мере по форме, чего нельзя было сказать о другом.
И все же плакали они одинаково.
Что было дальше, трудно себе вообразить, но князь с советником придумали, как взрастить существо, убившее при рождении мать, трех повитух и юного слугу, не обратив в камень всех обитателей дворца. Стоило это немалых денег и моря слез, выплаканных служанками, которых князь навсегда лишил возможности видеть дневной свет. Одновременно он искал того самого колдуна, который обещал, что «платить не придется», но поиски не дали результата. Зато откуда-то явилась красивая стройная зына с темными косами и глазами точно звезды: пришла сама, вошла прямиком в тронный зал и сказала князю, оцепеневшему от такой наглости, что обе его дочери прокляты. Та, что родилась красивой, обречена на безумие; а та, что родилась нечеловечески уродливой, видом своим будет обращать в камень любого, кто на нее взглянет. С красавицы, по словам зыны, можно было снять проклятие единственным способом: кто-то должен искренне захотеть взять ее в жены и, проведя вместе с ней и ее сестрой в одной комнате единственную ночь, дожить до утра.
С уродиной дело обстояло сложнее.
Претендент, доживший до утра, нашелся не с первого раза. Тот, которому в конце концов повезло, всю ночь напролет читал какую-то священную книгу — принес ее с собой в опочивальню принцесс; тем как раз исполнилось шестнадцать. Читал, читал, читал, и отблески зари осветили его поседевшие волосы, его состарившееся на двадцать лет лицо. Говорят, он и поныне читает, даже когда книги в руках нет, но князя это не тревожит, потому что его дочь-красавица с каждым днем становится все умнее, и в семейной упряжке, право слово, вполне хватает одного по-настоящему умного супруга. Второму достаточно быть послушным; а разве станет перечить жене тот муж, который вот уже пятый год только и делает, что читает незримую книгу?..
Что же случилось с сестрой-уродиной?
Ее после той ночи и след простыл.
Ты же понимаешь, путник, какова была участь чудища?
Князь, должно быть, решил не пытаться снять с нее проклятие и выгнал из дворца. А может, она сама сбежала, когда поняла, что судьба ее сестры изменилась: ведь если между ними были поделены красота и ум и при этом красота досталась одной сестре вся без остатка, то другая должна была быть очень сообразительной. Ну да, а как иначе ей удавалось столько лет избегать встречи с по-настоящему опасными противниками… если они вообще существовали, разумеется. Ибо одолеть ее удалось не силой, а сочетанием хитрости, любви и простодушия, против которых безоружен любой ум. Но я забегаю вперед, прости.
«Вижу, ты человек бывалый и знаешь то, что другим неведомо, — сказал городской голова. — Помоги победить скорпию — будь она хоть сто раз княжна, жизни от нее нет никакой. Мы в долгу не останемся».