просочилась в нее, превратившись в пустоту внутри. Совсем недавно ей едва хватило сил, чтобы приподняться, а теперь тело вдруг стало легким, как пустая скорлупа выеденного яйца. Она встала, стараясь не думать о текучей поверхности под ногами, огляделась по сторонам. Невероятное пространство постепенно обретало все более четкую — и смутно знакомую — форму сосуда с плоским дном, широкими боками и узким горлышком, но при этом оно по-прежнему состояло из струящейся черноты.
— Мы как будто очутились в огромной чернильнице, — рассеянно заметила она, и Дьюла чуть вздрогнул. — Что здесь произошло и почему ты выглядишь… так, как выглядишь? Расскажи. Я все равно унесу твои тайны в могилу.
Чернейшая тень в форме граманциаша встала, отряхнула полы кафтана и пригладила волосы. Не видя выражения его лица, не видя глаз, хотя бы в виде зеленых искр, Кира напряженно всматривалась в каждое движение, пытаясь понять, что за ним скрывается. Он сказал, что не способен врать. Но можно ли верить таким словам?
Дьюла начал расхаживать из стороны в сторону, словно в глубокой задумчивости.
— Что ты знаешь о таких, как я?
— Очень мало, — призналась Кира. — Я уже говорила: ты учился в Школе темных искусств, которой заведует… не Нефыртат, а… ты не назвал ее имени, но… откуда я знаю, что ее зовут Дракайной?
Силуэт остановился, поднял руку — должно быть, знакомым жестом взял себя за подбородок.
— На самом деле ее имя известно всем без исключения, потому что она притаилась повсюду. Вы просто ее не замечаете, а если случается обратить внимание, осознать ее присутствие, то быстро забываете: помнить о Дракайне сложно, есть риск сойти с ума, она слишком велика для куцых человеческих умов. Но Дракайна помнит всех и всех видит. О да… я действительно учился в ее Школе. Она сделала меня тем, кто я есть. Я знаю все языки мира — человеческие и нечеловеческие, мертвые и живые. Я прожил тысячу жизней… колесо перерождений кружило меня, и это было так страшно и увлекательно, что мне не хотелось останавливаться. Я бы до самого конца времен перебирал формы и звуки, оставаясь послушным пером в чужой руке, принимая любую участь. А знаешь, как устроено выпускное испытание? Жестокое, жуткое испытание, которое выдерживает лишь один из тринадцати?
Вопрос явно не требовал ответа, и Кира не стала отвечать. Дьюла разговаривал не с ней, а с кем-то другим.
— Пока мы учимся, прожитые жизни забываются. Вполне естественно: ты и сама вряд ли помнишь случившееся в раннем детстве. Может, какие-то проблески, отрывки — и только. Так и мы, ученики Школы: я знал, к примеру, что в первой жизни был Крапивником и что в конце концов меня съел какой-то хищник. — Он ненадолго спрятал лицо в ладонях, а потом взмахнул руками, словно указывая на пространство, в котором они двое были заперты. — Во время испытания мы вспоминаем все и сразу. Тысячу раз рождаемся и тысячу раз умираем. Для этого надо лишь поднять вуаль Дракайны и посмотреть ей… в лицо.
Кире показалось, что текущие по стенкам их тюрьмы потоки черноты ускорились, и она невольно поежилась, а потом сжала руки до боли в ладонях. Тихо угаснуть в своей постели или утонуть во Подземья — если, конечно, это все еще знакомое ей Подземье, а не какое-то другое место, — какая разница? Ей суждено умереть один раз.
Она же не ученица Школы Дракайны.
— Я все-таки оказался лучшим из лучших. — Голос Дьюлы сделался стеклянным. — Те, кому не повезло, они… остались в Школе. Кто-то уснул, чтобы не просыпаться. Кто-то будет до конца времен прислуживать Дракайне, помогать ей заготавливать крапиву. Они уже никогда не обретут свободу. Разве что им помогут…
— Ты хочешь кому-то помочь, — догадалась Кира. — Ты хочешь вернуться туда и забрать кого-то.
И вновь вышло так, что перед нею распахнулись страницы огромной книги.
Во библиотеки она
узрела изящный, тонкий
силуэт со струящимися
белыми волосами,
и привидение
показалось таким
красивым, что
от безжалостной тоски
на глаза навернулись слезы,
как будто что-то важное навсегда
покинуло окружающий мир…
— Что это?..
— Моя суть, — просто ответил Дьюла, и руки его взметнулись, будто он сам превратился в книгу. А может, и впрямь ею был?.. — Моя Катарина. Так зовут ту, ради кого я хочу как можно быстрее вернуться в Школу, чего еще никто ни разу не делал за всю историю мира.
— Возьми меня с собой, — попросила Кира.
Теперь, сердце мое, я расскажу тебе сказку…
То, чего не может быть
Князь Драгомир Резвянский праздновал победу в войне с соседним княжеством, Ходоницей. Радослав из Ходоницы не уберег шаткий мир, над которым старательно трудился его отец, а до того — дядя; задумав расширить владения, он заслал войско в вольный городок Славин, расположенный на перекрестке торговых путей, и приказал взимать с купцов пошлины так, будто они проезжали через его княжество, начинавшееся поодаль — за поросшей густым лесом горой. Драгомир, узнав об этом, отправил большой отряд на Дивий перевал, через который в Ходоницу с ее каменистыми склонами, где выращивать удавалось разве что виноград, шли караваны с зерном. Когда в назначенный срок стал приходить сперва лишь каждый второй, а потом и каждый третий такой караван, приграничные деревеньки Резвяны заполыхали, и старейшины попросили князя о помощи.
Поначалу удача сопутствовала Радославу — он сам командовал одной из небольших армий и вселял в бойцов веру в победу, появляясь перед ними на белом жеребце. Радослав не чурался сражений и был трижды ранен. Но отвага и вера иной раз действуют сильнее любого хмеля — и, как хмель, влекут за собой горькие, бесполезные сожаления. Князь Драгомир напомнил старейшинам о том, что и полвека не прошло с предыдущей большой войны; они вняли ему, отправили женщин и младенцев в пещеры подальше от границы, а сами объединились в четы и стали нападать по ночам на отряды Радослава. С каждым разом они теряли людей, но набирались опыта, да и Драгомир не упускал ни единого часа: он строил свой грядущий успех по крупицам, как пчела улей. Рассылал гонцов, предлагал и уступал, заключал союзы, обещал золотые горы с пока еще ходоницких рудников…
И вот однажды утром капитан Вуче, командовавший защитниками наполовину вросшей в гору, вот уже месяц как осажденной резвянцами крепости Предъяра — главного украшения того, что называли Ожерельем Ходоницы, — получил с почтовым голубем письмо, которое прочитал в одиночестве, стоя на самой высокой сторожевой башне, а после разорвал на кусочки. Он проходил до вечера с таким суровым лицом, что все привычные рутинные дела в крепости делались будто сами собой, по волшебству: солдаты старались не злить командира и не попадаться лишний раз ему на глаза. А когда пала тьма, Вуче в одиночку прошел по запутанным коридорам Предъяры, направляясь к черной двери, запертой на засов; несведущий гость решил бы, что по ту сторону — лишь мощное тело горы. Рядом стояли двое дозорных, один постарше, другой — почти мальчик. Старшему Вуче воткнул нож в заросшее щетиной мягкое место под нижней челюстью, пришпилив язык к небу, а мальчика локтем другой руки стукнул в висок так, что у него мгновенно закатились глаза и подкосились ноги. Старший еще успел заметить сквозь кровавую пелену боли, как Вуче отпирает черную дверь, за которой была не гора, а длинная пещера, уводящая сквозь освещенную редкими факелами темноту прочь от крепости. Этим путем защитникам доставляли провиант — благодаря этому Предъяра в прошлом выдерживала осаду на протяжении месяцев и даже лет. Но на этот раз в пещере ждали те, кто хотел обезвредить твердыню изнутри, быстро и тихо, а после — открыть врата союзникам. Пока предатели расправлялись с застигнутыми врасплох ходонцами, Вуче отправился туда же, где утром прочитал принесенную голубем весть, и прошептал одно слово, одно имя — а после перевалился через парапет и упал в ущелье. Всем было не до него, никто так и не узнал, ради чьего спасения капитан Предъяры погубил столько жизней, крепость, репутацию и, как стало ясно чуть позже, страну.
Ожерелье Ходоницы рассыпалось; прочее было лишь делом времени.
И вот теперь Драгомир и Радослав сидели за одним столом, как лучшие друзья и добрые соседи. Князь Резвянский за свои без малого шестьдесят лет успел много раз выйти на поле битвы и не испытывал ни малейшей неловкости из-за того, что в только что окончившейся войне сам брал в руки только перо и чернильницу. Правитель Ходоницы, сберегший трон — точнее, место на троне — милостью Драгомира, чье настроение весьма улучшилось после объезда новообретенных золотых рудников, был на полтора десятка лет моложе, но выглядел гораздо хуже, поскольку не вполне оправился от ран; он сидел скособоченный, словно из последних сил сдерживался, чтобы не сползти под пиршественный стол. А может, подумал бы несведущий гость, этому мужчине просто очень не хотелось даже краем глаза видеть сидевшую рядом девушку, совсем еще дитя — светловолосую, худенькую княжну с узким личиком и грустными серыми глазами. Милица Ходоницкая, дочь Радослава, была предназначена в жены Драгомиру, который недавно овдовел во второй раз.
Вино лилось рекой, и столы ломились от яств. Драгомир во хмелю делался все более неистовым; он втыкал двузубую вилку в очередной зажаренный до золотистой корочки бочок с таким рвением, словно видел перед собой какого-нибудь ходонца, и рычал, оскалив зубы, сверкая глазами. Бояре угодливо хохотали. Радослав все больше мрачнел. Милица же смотрела безучастно на подсвечник, стоявший поодаль, и воображала себя свечой.
Перед столом плясали танцоры в пестрых нарядах, и некоторые гости улыбались им, кивали в такт, даже хлопали в ладоши, однако Драгомиру что-то не понравилось, и он рявкнул:
— А ну пошли прочь!
Они сгинули, как зайцы при виде лисы.
— Тащите сюда этого… как его… — И без того пугающие глаза князя Резвянского полыхнули адским пламенем. Отважный челник Растко, стоявший за спиной господина, подсказал нужное слово, но тот не смог его выговорить. — Граб… граш… этого негодяя в черном! Из темницы! Быстро тащите его сюда!