— Госпожа… — послышался тихий голос. — Я приготовила для вас ванну и принесла платье.
Княжна, вздрогнув, посмотрела на вновь прибывшую, одетую весьма странно — в темно-синий балахон, закрывающий все тело с ног до головы. Лишь узкая щель на лице открывала глаза, густо подведенные черным, смотревшие почтительно.
Платье, которое предлагала Милице служанка, было, к счастью, привычного покроя. А еще оно оказалось роскошным, совершенно белым, расшитым крошечными жемчужинами. Княжна доверилась служанке: приняла ванну с душистыми маслами, каких не видала, наверное, и сама царица; переоделась, а после отведала изысканных яств, не успевая запоминать их удивительные названия. Пишмание, локма, тулумба, нуга…
А потом служанка привела ее в другую комнату, где лучи солнца, проникая сквозь резные ставни, заливали медовым сиянием множество больших подушек, украшенных вышивкой не менее роскошной, чем то одеяло; и низкий столик в центре, и вазы с алыми цветами, и высокую птичью клетку, а заодно и ее обитательницу — маястру с длинным хвостом, в котором кончик каждого пера горел, однако птице это не доставляло никакого видимого неудобства.
С одной из подушек поднялся черный школяр — нет, теперь она уже не сомневалась, что имеет дело со змеем. Он выглядел иначе, но, быть может, лишь потому, что сам принял ванну, причесался, сбрил щетину и оделся в новый кафтан, черный и блестящий, словно тот океан, в котором плавала Фароника. Зеленые глаза остались прежними, и, когда Милица подошла к змею, она бесстрашно посмотрела в них.
Посмотрела — и ее как будто рекой унесло:
…свадьба их была такой пышной, что
слышали от неба до Преисподней,
а потом он повел ее в опочивальню,
и это было прекрасно, как рассвет, и она
трепетала от счастья, когда он говорил
о чем угодно, потому что любила в нем
каждую черточку, каждый звук и вдох,
а потом она легко родила ему сына и дочь —
родила бы хоть десять детей, хоть сотню,
и жизнь с каждым днем становилась
все красивее, так что годы текли-летели,
словно мед по краю чаши, словно перо,
упавшее из крыла маястры на пол клетки,
и, лишь увидев в зеркале первый седой волос,
Милица вспомнила далекий холодный край,
и кольнула игла в сердце: жаль, что все так…
— Ты хочешь вернуться домой?
— Да.
Раздался страшный грохот.
…Милица сидела за столом в пиршественном зале, который сперва показался ей сумеречным, потому что она за минувшие двадцать — ведь двадцать же? — лет привыкла к золотому сиянию, поздним закатам, ранним рассветам, да и ночи там, где она провела все это время, проходили под бархатным небосводом, щедро усыпанным звездными драгоценностями. Смердело горелым жиром, нечистым телом. Царица дальней безымянной страны поднесла руку к глазам и увидела, как распрямляются, стираются линии, нарисованные судьбой; исчезают тени поцелуев и детских прикосновений; наполовину исписанный пергамент вновь становится почти чистым.
— Не надо… — тихо проговорил сидящий рядом Радослав и поморщился, тронув забинтованное плечо. — Не смотри, не говори, не слушай его… я имел дело с колдунами — послушай меня, я знаю, чем это заканчивается… не надо!
— То, чего не может быть, ха! — Драгомир сунул в рот остаток куриной ножки, бросил кость под стол. Кое-как прожевал, проглотил и запил вином, а потом прошелся голодным взглядом по Милице, которая встала, оглядывая сперва платье — то самое, в котором ее привели на пир, — затем сидящих за столом придворных и гостей, слуг у них за спиной и черного школяра в цепях… — Магия так не работает — нужно в точности сказать, чего хочешь! Радослав, ты подсунул мне дурочку. У тебя, случаем, нет других дочерей? Ну, в любом случае уже не будет.
Милица судорожно вздохнула, вздрогнула всем телом. На мгновение показалось, что в пиршественном зале больше никого не было, кроме Дьюлы Мольнара с нечесаными волосами и щетиной на усталом лице, в грязном кафтане и оковах на черных руках со странными ногтями, про которые она его так и не расспросила. Черный школяр грустно смотрел на княжну в ответ своими зелеными, светящимися очами.
Где-то далеко хохотал Драгомир и кричал, что школяр только и умеет, что гонять драконов, так что место ему не во дворце правителя, а в придорожной канаве или, самое большее, третьесортной корчме, куда Мольнара и следует доставить немедля. Челник, взмахнув рукой, что-то говорил стражникам, и те уже тащили юношу прочь.
— Я же сказал, что всегда делаю то, о чем меня просят, — успел он сказать напоследок. — Меня, как обычно, никто не услышал…
Милица медленно опустилась на место, глядя в пустоту. Губы ее дрожали.
Потом говорили — ох, быстро истаяла третья жена Драгомира.
Словно свеча.
Вечны только чернила
Тень на черном струящемся фоне стояла неподвижно и смотрела на Киру. Ей хотелось увидеть лицо Дьюлы, хотелось понять, что он испытывает, но пятно в форме человека хранило все свои чувства в глубокой тайне. Тишина сводила с ума, и Кира заговорила первой:
— Не хочу умереть в своей постели от истощения.
Он вздрогнул и вновь промолчал.
— Эта история… твоя история… я хочу узнать, чем она закончится. Хочу увидеть, как ты одержишь победу над Дракайной и освободишь свою любимую. Я знаю, тебе не нужна обуза в таком нелегком путешествии, но ты же сам сказал, что обязан мне. Возьми меня с собой!
— Если я не преуспею, ты не вернешься, — тихо сказал Дьюла. — Твоя судьба может оказаться страшнее смерти. И моя тоже.
— Нет ничего страшнее смерти, — резко ответила Кира, и внезапно собственный голос ее испугал, показавшись незнакомым. — Возьми…
— Не надо просить трижды, — по-прежнему тихо перебил граманциаш. — Я понял. Я выполню твою просьбу.
Он повернулся спиной — плоский черный силуэт приобрел подобие объема, едва заметные переливы цвета обрисовали знакомые очертания потрепанного кафтана, взлохмаченной шевелюры — и поднял руку. Что-то загрохотало у них под ногами, и в кружении появилась мерцающая тусклым светом прямоугольная дыра, словно люк в полу. Дьюла подошел к ее краю, приостановился.
— Идем. В любом случае здесь тебе оставаться нельзя.
— Почему? — спросила Кира, повинуясь внезапному любопытству, хотя, конечно, ничто в мире не заставило бы ее остаться в одиночестве на дне огромной чернильницы.
— Этого места не существует, — объяснил Дьюла. — Я вымарал змеев и их логово из Книги — и теперь мы за ее пределами, в Нигде. Если задержимся, сами растворимся в чернилах. Идем, я объясню все остальное по пути.
И он объяснил, но сперва пришлось взять его за руку — совершенно черную, словно нарисованную руку, которая ощущалась живой, плотной и теплой, — и шагнуть прямо в тусклый свет, в пустоту. Последовал тошнотворный миг падения сквозь грязновато-белую круговерть, похожую на метель за окном. Метель в середине зимы, когда кажется, что в целом мире не осталось ничего живого, кроме стаи волков во главе с Пастырем…
Рука чернокнижника крепко сжимала ее ладонь, а голос как будто звучал внутри головы. Он говорил странные вещи, которые тем не менее казались понятными и даже смутно знакомыми.
страницы жизни страницы смерти
история у которой есть начало и однажды будет конец
герои трусы предатели влюбленные дети родители
правители наставники учителя лекари
буквы слова фразы
быть буквой быть словом
собой заслонить пустоту
жребий таков
мир огромная книга
и всегда был книгой
которая пишет себя
но буква есть буква и слово есть слово
бумажно-чернильное бытие не оторвется от плоскости
герои трусы предатели влюбленные дети родители
правители наставники учителя лекари
пишут себя как вздумается
не осознавая пределов
бумажности
чернильности
их жребий таков
мир огромная книга
и всегда был книгой
которая пишет себя
а что же парит над страницей чья
это рука с пером побывавшим в
сбивающей с толку
внешней в черниль
ности за преде
лами вечнос
ти
герои трусы предатели влюбленные дети родители
правители наставники учителя лекари
не видят и не стоит им это видеть
знать что кто-то может вмиг
вычеркнуть тебя из книги
вычеркнуть будто и не было
не родился не жил не страдал
не любил и не умирал
не оставил следа
мир огромная книга
мир огромная книга
тонущая в
пус
то
те
— Ты вымарал змеев из Книги… из мира, — повторила Кира. — По моей просьбе…
Вокруг продолжалась неземная метель, но они уже не падали, а спускались по слишком широким ступенькам, будто предназначенным не для людей. Граманциаш по-прежнему держал ее за руку — крепко, до боли.
— Ты можешь то же самое сделать с кем угодно?
— Не совсем, — ответил Дьюла. — И, строго говоря, я не должен так поступать. Вымарывая что-то или кого-то, я порчу страницы собственной книги… Со змеями вышло и вовсе так, что я залил их чернилами. У меня не было другого выхода.
Кира начала кое-что понимать.
Чернила. Чернила на страницах!
Она остановилась на краю очередной ступеньки, свободной рукой схватила его за абсолютно черное запястье.
— Хочешь сказать, что… страницы, которые ты… — Она знала, о чем хочет спросить, но произнести это вслух оказалась не в силах. Сердце колотилось в груди, волосы на затылке встали дыбом. Не хотелось верить, что кто-то мог добровольно пойти на такой шаг.
— …испортил, — мягко договорил граманциаш. — Страницы, которые я испортил, — они из моей собственной Книги. Они в неко