Последние двери, где сотник с колдуном остановились, украшала резьба в виде яблони с раскидистой кроной, в которой вопреки здравому смыслу одновременно виднелись искусно отображенные почки, цветки, плоды и голые зимние ветви. Ствол яблони обвивал змей, застывший на полпути к птичьему гнезду в самой вышине.
— Ваша светлость! — позвал Каменный Лоб, постучавшись. — Я привел Мольнара!
— Входите, — донеслось изнутри.
Комната, открывшаяся за внушительных размеров дорогими створками дверей, вопреки ожиданиям оказалась не слишком большой и довольно уютной. Золотистый отблеск каминного пламени тянулся, словно змеев язык, по каменному полу к массивному столу, заваленному книгами, свитками и разными предметами, чье назначение оставалось для Каменного Лба абсолютной тайной. Чуть дальше стояли полки, ломившиеся от того же набора княжеских развлечений. Под столом дремала Лала — огромная, лохматая, как медведь, псина, которую Янку лет пятнадцать назад щенком привез из очередных странствий по южным землям, только вот, как он обмолвился однажды, туда она попала из горной страны, расположенной где-то на востоке, гораздо дальше, чем Каменный Лоб мог вообразить.
Сам князь стоял лицом к камину, заложив руки за спину. Все обитающие в замке женщины — от незамужних юниц до беззубых вдов — были без ума от этого высокого, статного мужчины, в чьих густых темных волосах и бороде ослепительно сверкали седые пряди. По счастливой случайности Янку, принявший участие в достаточном количестве битв, ни разу не был ранен в лицо, — говорили даже, что это подозрительно, как если бы князя оберегали некие чары, — и потому ни один шрам не испортил его суровую красоту. Восемь лет минуло с тех пор, как Янку овдовел в третий раз, и казалось, что новую жену не ищет, да и сдалась она ему? Единственному наследнику, княжичу Корвину, исполнилось двенадцать. Мальчуган рос здоровым и сильным, пусть и немного молчаливым, — и братья лишь прибавили бы забот в будущем, что Янку в свое время усвоил на собственном примере. Развлекаться князь умел, а если надо было согреть постель, хватало щелкнуть пальцами. Впрочем, с некоторых пор постель оставалась холодной по вине одной особы…
— Ох… — раздалось позади. Каменный Лоб, покосившись на колдуна, шагнул в закуток между дверью и еще одной полкой со свитками, на всякий случай положил руку на меч. Что бы ни наплел этот Мольнар про свою безобидность, оставлять князя наедине с тем, кто победил приколича голыми руками, не следовало. — Поразительно…
Она стояла вполоборота, как будто откликнувшись на чей-то зов. Одно колено чуть согнуто, круглая пятка приподнята, изящные лодыжки переходят в крепкие икры и плавно очерченные бедра. Тонкую талию можно объять двумя руками, сомкнув большие и указательные пальцы; девичью небольшую грудь она совершенно безуспешно — да и напрасно, подумал Каменный Лоб — прикрыла рукой с растопыренными пальчиками. Густые волосы струятся по плечам и спине, как водопад, и они же — то единственное, что могло бы сойти за одежду. Судя по выражению лица с тонкими, мягкими чертами, она осознает и свою наготу, и эффект, который та производит на мужчин. Подбородок дерзко вздернут, губы изогнуты в лукавой улыбке, глаза под безупречными бровями сияют от потаенного смеха — и это самое удивительное, поскольку они, эти глаза, кажутся живыми, даром что изваяны из светлого мрамора с золотистым отблеском, придающим холодному камню иллюзию тепла.
— Нравится? — Янку повернулся и устремил на Мольнара немигающий взгляд. — Купцы из Рума привезли. Говорят, ей много веков… и изваял ее один древний скульптор, Дайдал… Он, если я верно понял, также умел делать из дерева и металла статуи, которые двигаются. Эта не двигается. Пока что.
— Дерево и металл труднее сохранить в первозданном виде, — тихо проговорил колдун, продолжая рассматривать статую. — Гниль и ржавчина не знают пощады. То ли дело камень…
На его странном лице не было и тени вожделения; скорее оно выражало смесь восхищения и… скорби? Мирча не успел в этом убедиться, поскольку Мольнар шагнул вперед и повернулся к сотнику спиной, но в сердце Каменного Лба как будто пробудилось эхо. А вот Янку расслышал в словах гостя нечто иное и ухмыльнулся.
— Я про тебя все знаю, граманциаш.
Колдун тяжело вздохнул и закашлялся.
— Не томите, ваша светлость… Я уже понял, что вам известно о заклятии. Собственно говоря, понятно и то, в чем заключается ваша просьба. Но вам придется высказать ее вслух.
— Ах, к чему такая спешка?..
Янку слегка нахмурился, и Каменный Лоб почувствовал его раздражение. Интересно, подумал сотник, почему он меня до сих пор не выгнал?
— Так редко выпадает случай побеседовать с по-настоящему образованным человеком о вещах, которые не дают покоя моим мыслям. — И князь взмахом руки указал на собрание книг и свитков, которое было, как догадывался сотник, впечатляющим даже для самого взыскательного знатока. По меньшей мере такого знатока, который интересовался вполне конкретными тайнами и загадками.
— Я болен, ваша светлость, мои силы на исходе… — пробормотал колдун и опять закашлялся, а потом и пошатнулся. — Но не смею перечить. Вы, как я погляжу, и сами весьма образованны. Можно взглянуть?..
— На здоровье, — милостиво разрешил Янку.
Мольнар подошел к одному из стеллажей, протянул руку, но свиток не взял, а лишь дотронулся кончиком пальца и опустил голову. Мирче показалось, хоть сотник и не видел лица колдуна, что при этом он еще и закрыл глаза.
— Возжелав узнать тайну речи человеческой, велено было сокрыть младенца от словес, дабы понять, какой язык вложен в его душу при рождении, — проговорил он негромко, монотонно, как будто читая с листа. — Дитя много плакало. По прошествии трех лет осталось бессловесным, но не безмолвным, ибо изрекало звуки, подобные кошачьему мяуканью и собачьему лаю. Передвигаться предпочитало на четвереньках. — Колдун помолчал, потом продолжил: — Отослано в лесную обитель, где еще через два года, так и не произнеся ни единого слова, погибло от лап и зубов рыси, ворвавшейся в сарай, где оно обитало… Ваша светлость проводит изыскания?
— Мне не дают покоя чудеса мироздания и законы, что лежат в его основе, — ответил князь со степенным кивком.
Каменный Лоб, хорошо знавший привычки и повадки хозяина, видел, как трепещут крылья его носа: на самом деле Янку очень взволнован. Еще бы, ему и впрямь нечасто удавалось с кем-нибудь поделиться своими открытиями и даже неудачами.
— Погляди-ка вот на это…
Он сам подошел сперва к одному шкафу, потом — к другому, снял с нужных полок нужные книги и свитки, свалил кучей на тот угол стола, где еще оставалось место, и принялся показывать и рассказывать. Колдун приблизился, задумчиво кивая, одной рукой взяв себя за подбородок, другой подперев локоть. Мирча старательно отвлекался, вынуждая себя думать о Марге, ее пышной груди, пахнущей заморскими пряностями, но выходило не слишком-то хорошо. Он чересчур много знал об этих княжеских… изысканиях.
О том, как покрывшегося кровавыми язвами крестьянина заперли в одной тюремной камере с его здоровой женой, чтобы наблюдать и записывать, на какой день дух болезни перейдет к ней. Дух, как выяснилось, отчасти перешел — уже следующей ночью, — а отчасти задержался в каменном мешке и убил еще пятерых узников, коим не посчастливилось попасть туда позднее.
Или о том, как по велению князя купленным у городских нищих детям пускали кровь, проверяя, сколько ее в человеке и какого количества можно лишиться без вреда для здоровья, без угрозы жизни. Мирча не знал, сколько их было всего, этих бледных, перепуганных мальчишек и девчонок, — после двадцатого перестал считать.
А еще о том, как Янку задумался: почему один солдат, получив булавой по затылку, теряет зрение, другой же после не менее сильного удара в висок отделывается редкими приступами падучей или вовсе через некоторое время приходит в себя, даже если лекарю приходится вынимать осколки костей из того студня, что спрятан в каждом черепе. Его светлость решил и это проверить, сперва предположив, что всему причиной некое блуждающее скопление кровеносных жил, после — что в студне содержится неведомый орган; но изыскания вновь завершились неудачей, поскольку с каждым новым ударенным происходило что-нибудь особенное, неожиданное — один, например, перестал различать лево и право, а другой заговорил на языке пятых небес, который никто не понимал. Янку задался вопросом, важно ли, в какой руке ударивший держал булаву, но проверять идею не стал — отвлекся на что-то другое, Мирча позабыл, на что именно…
— Итак. — Его светлость выпрямился, скрестив руки на груди, и вновь устремил на колдуна немигающий взгляд. — Я открыл тебе душу, граманциаш. Теперь вернемся к тому, что волнует мое сердце. Эту статую, как уже было сказано, привезли купцы из Рума, знающие мои вкусы, — я ее не просил, они сами где-то разыскали и решили, что она мне понравится. Так и вышло… Надо признать, поначалу я сопротивлялся ее чарам. Она стояла в другой комнате, сперва под плотным покрывалом, затем просто в темноте, но… как-то само собой вышло, что я стал проводить там все больше времени и в конце концов велел перетащить ее сюда. Скажи, она заколдована?
Колдун, оттолкнувшись от стола, приблизился к статуе и обошел ее по кругу, тихонько кашляя. Его лицо, как теперь смог разглядеть Мирча, стремительно осунулось и побелело, лишь на щеках полыхал горячечный румянец. Но зеленые глаза остались такими же внимательными. Он поднял руку, но не коснулся мрамора, а растопырил пальцы и зажмурился.
— Нет, — прозвучал через некоторое время ответ на княжеский вопрос. — Она чудесна лишь в том смысле, который предполагает выдающееся мастерство. Ни малейшей толики волшебства — темного ли, светлого, — только камень и вложенный в него талант.
— Что ж, граманциаш… я хочу, чтобы ты вселил в нее живую душу.
Каменный Лоб, вздрогнув, вынырнул из воспоминаний. Не то чтобы он не догадывался, о чем его светлость попросит этого странного человека… Но князь же не видел, что случилось в корчме. Мог ли он в полной мере представлять себе, с кем — или с чем — связывается? Сотник уже открыл рот, чтобы вмешаться в разговор — рискуя поплатиться собственной шкурой, — но чутье подсказало: поздно.