Мольнар устремил на Янку странный взгляд. Лицо колдуна на мгновение превратилось в размытое пятно неопределенного цвета; оно было как пробегающая по земле тень грозовой тучи, блик на поверхности горного ручья, волна на шкуре зверя, готового атаковать, или осыпь на склоне горы, который вот-вот обвалится целиком. Потом оно обрело форму, и вот тут сотник во второй раз за день испугался по-настоящему: колдун превратился в точную копию князя, каким тот был лет двадцать пять назад, когда сам Мирча, пылкий юнец, жаждущий подвигов, только поступил к нему на службу. Те же тонкие черты, та же горделивая посадка головы и надменная улыбка…
А сам Янку ничего не заметил.
Колдун запрокинул голову к потолку и тихонько завыл. Лежащая под столом Лала, о которой все забыли, проснулась и ответила таким же протяжным воем, от которого у сотника заныло в груди. Мольнар медленно развел руками, растопырив пальцы, и от каждой вещи, каждого существа и даже от огня в очаге к нему потянулась тонюсенькая вереница символов, мерцающих в полумраке. Они напоминали буквы и слова, начертанные пером золотыми чернилами прямо в воздухе. Каменный Лоб увидел строчки, утекающие с его собственной одежды, меча, пояса — а также пальцев, груди, бороды, — но, хоть и умел худо-бедно читать и писать на трех языках, не узнал ни одного значка. Он понял, что не может ни пикнуть, ни пошевелиться, скованный чарами по рукам и ногам. Превратился в истукана, бессловесного и бессильного, способного лишь сгорать в пламени полыхающей внутри бесплодной ярости.
— Я выполню твою просьбу, князь, — сказал Мольнар, и его хрипловатый голос внезапно обрел силу, каждое слово звучало выразительно и веско. — Но должен кое о чем предупредить. Во-первых, ей будет отмерен срок… тот самый, что положен от рождения каждому существу, способному дышать. Ты с этим согласен?
— Конечно! — Глаза Янку вспыхнули от нетерпения. — И это правильно, граманциаш. Пусть живет и стареет, как обычные женщины, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений… Впрочем, надеюсь, стареть, толстеть и дурнеть она будет не слишком уж быстро.
— Ты ею насладишься сполна, в этом нет никаких сомнений. Во-вторых, изначально она будет беспомощной, как младенец. Ее надо будет всему учить — ходить, говорить, принимать пищу и питье, заботиться о чистоте собственного тела. Придется потерпеть.
Князь хищно улыбнулся и кивнул, не сказав ни слова, но намекая: недолго, колдун.
— Ну и последнее… Перед тем как отпущенный срок истечет, она обретет свой истинный облик.
Янку наконец-то забеспокоился — третье условие колдуна казалось странным, тревожащим, — но паутина золотистых строчек уже оплела его, соединив с прекрасным мраморным изваянием, которое начало изнутри заполняться розовато-золотистым светом, будто в глубине камня рождалась новая заря. Отступать было поздно, и Янку снова кивнул, а потом устремил взгляд на статую… и уже не мог его отвести.
Дьюла Мольнар, граманциаш, соединил кончики длинных тонких пальцев, перепачканных в чернилах. Мирча Каменный Лоб, безмолвный свидетель, внезапно понял, что заостренные ногти формой напоминают перья для письма. Между этими ногтями рождались новые строчки и убегали к статуе, окутывали ее виток за витком — ложились на мраморную плоть, не пропуская ни пяди. Они струились еще куда-то, однако оцепеневший Мирча не видел, куда именно. Всё, кроме изваяния и строчек, поглотила тьма, а потом где-то в глубине этой тьмы — гораздо дальше, чем позволили бы размеры комнаты, — нарисовались очертания громадной распахнутой книги, и в ней были все, и в ней было всё…
…от песчинки до горной вершины,
От раба до царя из царей,
От цветочка до пасти змеиной —
Многоликость природы, людей.
И перо над страницей зависло,
В чьей руке — нам узнать не дано.
Неустанные поиски смысла
Всем однажды откроют одно:
В бесконечном обилии знаков
На просторах пергаментных крыл
Каждый символ, увы, одинаков,
И утонет он в море чернил.
Кто-то заплакал или, быть может, завыл; кто-то рухнул на пол, обессиленный.
— Мирча, — тихо проговорил князь Янку. — Сегодня ты узрел настоящее чудо.
Дьюла очнулся от жуткой боли в вывернутых плечах и с огромным трудом огляделся по сторонам. Запястья были обмотаны веревкой, пропущенной, как он едва рассмотрел в полумраке и сквозь туман перед глазами, через железное кольцо в потолке весьма зловещей комнаты — заполненной предметами, чье предназначение, увы, граманциаш хорошо знал, а кое-что успел даже испытать в прошлом на собственной шкуре. Другим концом веревка наматывалась на ворот; хотя она и так уже была туго натянута, предел возможностей всей конструкции и его тела маячил где-то в тревожащей дали.
Как же его на этот раз занесло в чей-то пыточный подвал? Граманциаш помнил корчму на главной площади Дуброваца и переулок за корчмой. Ему надо было попасть на рынок, а оттуда — в квартал ювелиров, к Аде Бекали, и он решил срезать путь. Все неприятности случались именно в те разы, когда он принимал такое решение.
С него содрали одежду и воткнули в рот кляп. Затылок тоже болел, а шея зудела от подсохшей крови. От холодного, сырого, пропахшего плесенью воздуха пленник покрылся гусиной кожей и дрожал. По мере того как туман перед глазами рассеивался, Дьюла осознавал все больше подробностей относительно той прискорбной западни, в которую умудрился угодить. В переулке его ждали сведущие, хорошо подготовленные люди: чтобы окончательно лишить граманциаша возможности сопротивляться или удрать, стоило поступить именно так — отнять руки и язык. Теперь он мог лишь беспомощно болтаться на веревке, как окорок в кладовой.
Пыточная была довольно большая — свет факела на стене и масляной лампы на столе с разложенными ножами, пилами, клещами и прочими палаческими инструментами не добирался до дальних углов, затерявшихся во тьме. Вполне возможно, там прямо сейчас кто-то сидел и наблюдал, но Дьюла ничего не слышал — ритмичный гул крови в ушах не оставлял прочим звукам ни единого шанса.
Внезапно обстановка напомнила граманциашу скрытую в самом сердце библиотеки мастерскую Дракайны, и от этой странной мысли он мог бы улыбнуться, не мешай ему кляп во рту. Ну да, конечно… Чтобы сделать из крапивы нити и ткань, а из ткани — бумагу, их надо было подвергнуть мукам. И Дракайна любила странно пахнущую тьму, которая наверняка напоминала ей о том, что было до начала времени, до первого восхода Солнца. Он столько лет провел под землей, что не мог не впитать частичку ее любви и тоски по прошлому.
— Глупый, глупый мальчик… — сказала женщина под густой черной вуалью, присев на краешек стола. — Зачем ты все это устроил? Я выпустила тебя в мир не для того, чтобы ты испортил творение, в которое было вложено столько сил…
«Ты уже определила зароки и условия, — подумал он, зная, что Дракайна услышит. — Ты не запрещала мне разливать чернила».
— Мне и в голову не пришло, что ты на такое способен.
«Почему? Ты всегда знала, что я не отличаюсь терпением».
— Я думала, любовь к жизни пересилит… то, другое чувство.
«Ты ошиблась».
— Я ошиблась, — эхом повторила Дракайна и, приблизившись, стала его разглядывать, склонив голову набок.
Дьюла примерно знал, что она видит спереди, кроме множества старых шрамов: чернота отвоевала его правую руку полностью и хлынула на грудь, слилась с большим пятном на шее; левая рука изменила цвет лишь до локтя, а ноги — чуть выше колен. Спина оставалась загадкой, поскольку у него уже очень давно не было возможности посмотреться в большое зеркало. В последнее время он почти не замечал перемен даже после встреч с сильными монстрами и потому мог только гадать, сколько еще лет придется бродить по изведанным и невиданным прежде тропам, пока не наступит долгожданный финал.
— Я ошиблась, — опять сказала Дракайна и, протянув руку, коснулась его груди когтем. — Но ты тоже ошибся.
«Что?..»
Вместо ответа она ткнула пальцем, и длинный коготь, как стилет, вошел между ребрами слева. Дьюла не ощутил боли, но, когда острие коснулось сердца, нахлынула волна холода, словно внутри него распахнулась дверь в мир инистых великанов, о котором рассказывали на севере. Боль пришла чуть позже новым, соленым приливом — из завязавшихся узлом потрохов, из каждого сочленения костей, из прокушенного языка.
— Очнись, тварь.
Граманциаш открыл глаза и сквозь капающую с бровей ледяную воду увидел сперва лишь темные силуэты, которые медленно превратились в двух мужчин. Один стоял достаточно близко, держа в руках пустое ведро, и был хорошо знаком, пусть они и виделись всего один раз в жизни, пять… или шесть?.. лет назад. Другой держался под защитой тьмы, но Дьюла узнал его, не заглядывая в Книгу.
Отшвырнув ведро, Мирча Каменный Лоб повернулся к своему спутнику, словно в ожидании приказа. Тот медлил, а потом шагнул вперед и оказался на свету. Он был высоким и широкоплечим, как отец, да и лицом весьма походил на князя Янку, хоть о настоящей бороде пока мог лишь мечтать. Но главным отличием было выражение этого самого лица: Янку, как и положено опытному воеводе, держал каждую мышцу под строгим контролем, демонстрируя собеседнику ровно те чувства, какие требовалось. А вот юноша — его звали Корвин, вспомнил граманциаш, — даже не пытался скрыть, что пребывал во власти скорби и отвращения.
Дьюла знал, что из этого адресовано ему.
— Зачем ты это сделал? — тихо проговорил юноша и продолжил, не требуя ответа: — Как же я мечтал об этом моменте… как же я хотел тебя увидеть вот таким, голым и совершенно беспомощным…
Граманциаш запрокинул голову, закрыл глаза. Он уже не чувствовал боли — ей на смену пришла безграничная усталость, не дающая даже заглянуть в Книгу, для чего требовалось лишь мысленное усилие. Он мог бы узнать, что случилось, не дожидаясь рассказа этого бедолаги. Но какая разница? Что записано, то записано.