— Как же я тебя ненавижу…
Сотник дернул Дьюлу за волосы и вытащил кляп так быстро и грубо, что едва не прихватил с ним пару зубов.
— Говори! — Княжич — или уже молодой князь? — попытался рявкнуть, но невольно взвизгнул и содрогнулся всем телом так, словно был готов сию секунду разрыдаться.
— Что ты хочешь услышать… светлость? — прохрипел граманциаш, откашлявшись и переведя дух. — Я всего лишь исполнил желание твоего отца. Осмелюсь напомнить… это было совершенно искреннее, страстное желание. И не я его вселил, не я пришел к вам в дом, предлагая свои услуги. Меня разыскали и оторвали от дел… еще спасибо, что не так внезапно, как сегодня.
— Ты… — Корвин, похоже, впервые осознал, что смотрит на висящего на дыбе пленника снизу вверх, и это пробудило в нем негодование, на время взявшее верх даже над скорбью. — Ты вселил в статую душу его собаки!
— Я вселил живую душу… — Дьюла тряхнул головой, прогоняя вновь нахлынувший туман. — …Меня об этом и попросили.
И он все-таки заглянул в Книгу.
…первым, что помнила Лала, были Его руки. Его широкие ладони с мозолями от меча и поводьев, со следами старых порезов. Массивный перстень с красным камнем. Все это источало особый, неповторимый запах. Она помещалась на Его ладонях целиком. Она была Рядом.
Был Он и были Другие; Он, конечно, важнее всех. Лала сопровождала Его в походах и путешествиях, повидала множество стран и три моря, слышала звучание двадцати с лишним языков. Она охраняла Его от Других и иногда пыталась накормить, поймав какое-нибудь животное, но добыча всегда оказывалась слишком юркой, и Он со смехом трепал ее по мохнатой холке, твердя, что для охоты есть другие собаки. Когда Лала болела, Он сидел Рядом, поил и кормил, переживал — правда, если приходили Другие, отстранялся. Постепенно Он начал отстраняться чаще, но все равно оставался большей частью мироздания, и, если Его Рядом не было, она просто ждала — ждала и знала, что рано или поздно Он снова появится.
Когда-то огромный мир сжимался: сперва до одного города, потом — замка и двора; нескольких коридоров и комнат; в конце концов осталась единственная комната. Лала почти все время спала, но даже во сне чувствовала, когда Он приходит, чтобы побыть Рядом. Он что-то делал за столом, под которым она лежала, но это было для отвода глаз, на случай, если неожиданно придут Другие. Лала ничуть не сомневалась, она знала Его лучше, чем Он сам себя знал.
Однажды пришел Другой, который понимал Лалу слишком хорошо.
Мир может стать больше, сказал он, мир может стать ярче. Вы с Ним будете Рядом — ближе, чем ты способна себе представить. Он будет тебя любить, как никогда раньше не любил. Ты станешь для Него всем, но поначалу тебе будет больно и страшно, а закончится все великой печалью.
Все так и случилось: поначалу ей было больно. Каждую косточку в ее теле размололи в муку, плоть перетерли в кашу и все это залили в новую форму, одновременно знакомую и чужую. Когда она вновь открыла глаза и услышала чей-то плач, Он был рядом, смеялся и плакал, что-то говорил, но она ничего не понимала. Ей пришлось очень долго учиться понимать самые разные вещи, даже те, которые раньше казались такими простыми. Она знала, что значит слово «нельзя», но теперь «нельзя» стало все, что раньше было можно…
Нельзя выть.
Нельзя ходить на четвереньках.
Нельзя есть, опустив лицо в миску.
Нельзя сидеть на полу, положив голову Ему на колени.
Но мир действительно стал больше, и сложное постепенно делалось если не простым, то хотя бы понятным. Лала научилась издавать нужные звуки, когда к ней обращались — называя почему-то Агатой, — и должным образом изменять лицо. Она была готова на все ради Него, особенно ради тех моментов, когда Других не было рядом и можно было окружить Его собой и своей любовью. Он, как правило, не возражал.
И вот настал день, когда…
— …это был пир в честь визита посла из Рума, — говорил Корвин, и темные глаза на побелевшем лице казались необыкновенно большими, но тусклыми, будто юноша ослеп. Его взгляд был устремлен в прошлое. — Агата… Лала… в тот день она с самого утра была сама не своя. Все роняла, отвечала невпопад, плакала без причины. В конце концов бросила все хозяйские дела и слонялась по коридорам с неприкаянным видом. Отец был слишком занят посланником, чтобы как следует встревожиться, но попросил меня узнать, в чем дело. Я подошел. Я спросил. — Он спрятал лицо в ладонях и немного помолчал. — Она сказала: «Кажется, мой мальчик, сегодня зайдет Солнце». Ты понимаешь? Ну конечно, понимаешь, ты же сам вложил в нее эти слова. А я не понял.
— Я ничего не вкладывал… — сказал Дьюла, но услышал его только Мирча Каменный Лоб, стоявший поодаль с мрачным лицом.
— Во время пира Агата сидела рядом с отцом и молчала. Она всегда была неразговорчивой, но обычно хоть улыбалась и поддакивала, смеялась в ответ на шутки, а тут застыла, будто истукан, и почти ничего не ела. Сидела и смотрела в пустоту, с… каменным лицом. Тогда-то отец и забеспокоился, начал спрашивать, что случилось, не заболела ли его ненаглядная. — Корвин криво улыбнулся. — Когда принесли главное блюдо, запеченного кабана, она встала и подошла к нему — все решили, так и задумано, хозяйка будет сама угощать гостей, но… Лала… Агата… запустила обе руки в тушу, начала рвать ее на части, а потом в наступившей тишине сунулась носом кабану в фаршированное брюхо. Когда она выпрямилась, вместо лица у нее была собачья морда…
Корвин вдруг рванулся к столу с пыточными инструментами, схватил первое, что попалось под руку, — это оказался длинный узкий кинжал, — а потом в один миг оказался совсем рядом с подвешенным к потолку граманциашем; отсутствующий взгляд сменился пылающей яростью такой силы, что, если бы его глаза превратились в угли, их жар опалил бы Дьюле кожу.
— Скажи, колдун, что бы ты сделал с человеком, из-за которого твой отец предстал перед всей округой — и перед сановниками с юга — тем, кто три года делил постель с псиной? А потом, когда чудище — наполовину женщина, наполовину собака — умерло у него на руках, поднялся с трупом на руках на башню и шагнул из окна? Что бы ты сделал с тем, из-за кого две трети отцовских бояр и дружинников отказались служить единственному наследнику, но не просто ушли, а оттяпали половину земель, погрузив княжество в кровавую смуту?
— Куда интереснее звучит другой вопрос: что стоит сделать с наследником, который вместо того, чтобы сражаться с мятежниками, рыщет по городам и весям в поисках своего так называемого обидчика? — парировал граманциаш. — Может, зря князь Янку не зачал других сыновей? Или даже дочерей?
— Может, раз ты не в силах отказывать, когда тебя о чем-то просят, мне стоит попросить? — прошипел Корвин, и шипеть у него получалось гораздо лучше, чем рявкать. — Например, попросить, чтобы ты вышел на главную площадь Дуброваца и там у всех на глазах совокупился со свиньей?
Дьюла хрипло рассмеялся:
— Это не так работает. Но даже если бы и работало — что с того? О моем позоре забудут на следующий день, а твой уже вошел в историю.
Молодой князь лязгнул зубами от ярости. Граманциаш продолжил:
— Нет, увы, дражайший юный мститель, одержимый честью и репутацией, — тебе придется меня убить собственными руками. Или замучить до смерти… и можешь даже обставить случившееся как изыскание — ведь именно это слово, если мне не изменяет память, предпочитал твой отец, погубивший сотни людей из-за желания постичь чудеса Вселенной?
Корвин вздрогнул, отпрянул. По почти безбородому лицу пробежала тень. Он все знал, конечно, — и наверняка уже давно, задолго до того, как обрел возможность прочитать книги и свитки, скопившиеся в отцовском кабинете. Если, конечно, ему хватило духу их прочитать. Он, как всякий одинокий мальчик в большом замке, любил подслушивать и подглядывать, и к тому же вовсе не был дурачком — иначе не прожить бы ему и суток после смерти Янку.
Но вслед за проблеском тревоги во взгляде юноши проступило что-то еще, и пальцы стиснули рукоять кинжала до побелевших костяшек.
— Был я крапивой придорожной… — хрипло пропел Дьюла и облизнул пересохшие губы.
Корвин отвел руку с кинжалом в сторону, крылья его носа затрепетали.
— И рос в пыли… меня сорвали осторожно, когда нашли…
Длинное, тонкое лезвие блеснуло в полумраке.
— Крапива жжется, не дается…
В тот самый миг, когда острие коснулось кожи граманциаша в той самой точке, куда угодил ноготь Дракайны, он закрыл глаза, прошептал: «Infra»[1], и его не стало. Лишь внезапно освобожденная веревка, которой больше не надо было стискивать человеческие запястья, рухнула с потолка, разматывая витки, и повисла на железном кольце, покачиваясь из стороны в сторону.
— Что случилось?.. — растерянно спросил Корвин, замерев с кинжалом в руке и глядя перед собой, словно рассчитывая, что колдун вернется, возникнет из пустоты, будучи уже мертвым. — Куда он подевался?
— Он черно… книжник, ваша светлость, — тихо ответил Мирча Каменный Лоб. — Вам ли не знать, что в книгах бывает не только текст, но еще и всякие… как бишь их называют… маргиналии.
Князь Корвин фыркнул, разжал пальцы, и кинжал со звоном упал на пол. Повернувшись, юноша вышел из пыточной; спину он держал прямо, смотрел перед собой, а его красивое лицо сделалось совершенно неподвижным, на зависть любому изваянию.
Каменный Лоб ненадолго задержался.
— Где бы ты ни был, колдун, я знаю — ты меня услышишь, — проговорил он вполголоса, обращаясь к масляной лампе, что безмятежно горела на столе. — Ты был обучен сражаться с чудовищами, но своим поступком сделал совсем иное. Ты сотворил новое чудовище, и, сдается мне, оно ни в чем не уступит старому.
Потом сотник тоже ушел, и пыточная опустела. Лишь его слова, потрескивая, еще долго сгорали в пламени масляной лампы, и хлопья сажи, кружась, опускались на поверхность чернейшего Предвечного океана.