Он обнаружил ее записку на сеновале в каком-то безымянном поселке к западу от Брассо, где хозяин разрешил переночевать за пару грошей. Листочек ждал на самом видном месте — в лучах лунного света, проникающих сквозь какую-то щель, — и Дьюла не слишком удивился, поскольку Ада и раньше пользовалась этим способом, что еще сильнее выделяло ее среди прочих братьев и сестер по ремеслу. Почта граманциашей работала безотказно: послания, переданные через Книгу, всегда доходили до адресатов; но выпускники Школы старательно избегали общаться друг с другом как лицом к лицу, так и через письма.
Лунный свет был недостаточно ярким для чтения, поэтому Дьюла просто коснулся записки кончиком черного пальца и стянул с нее строчки, записанные знакомым изящным почерком.
Нас пригласили на свадьбу.
Жду тебя у главных врат Сараты через пять дней.
Ни приветствия, ни подписи — прямолинейна, как обычно. Дорога от Брассо до Сараты и впрямь занимала в это время года не больше пяти дней, но погода испортилась, дожди не унимались, и Дьюла, топая по жидкой грязи, спрашивал себя, почему бы не воспользоваться коротким путем — закладкой, оставленной в болоте за лесочком Шкей, где ему случилось однажды прикончить стригоя. Оттуда он бы добрался до Сараты за день, а то и быстрее, вопреки любому ненастью. Что-то его сильно встревожило; не внезапное, несуразное приглашение само по себе, не очевидная загадка — зачем нужны сразу два граманциаша на чьей-то свадьбе? — а что-то невыразимое, потаенное, опасное.
Он надеялся опоздать, но успел к полуночи — безмерно уставший, промокший до нитки, в плаще, отяжелевшем от грязи. Она ждала там, где обещала. Потом были узкие улочки, ворота замка, слуги, горячая вода, эта комната… Тревога неотступно следовала за ним по пятам, из деликатности исчезнув, лишь когда Ада скинула платье и залезла в лохань.
И вот теперь тревога опять пристроилась на самом краешке кровати, поправляя плотную вуаль.
Дьюла хотел было сказать ей, чтобы убиралась прочь, но кто-то поскребся в дверь. Ада что-то пробормотала, потом тихонько застонала, не открывая глаз. Граманциаш осторожно выбрался из-под одеяла, натянул штаны и рубаху, прошлепал босиком по каменным плитам пола. В коридоре стояла совсем юная служанка с вытаращенными глазами. От волнения у нее так стучали зубы и заплетался язык, что пришлось дважды переспросить, что стряслось в такую рань.
— Го-го-госпоже Крине плохо… очень худо ей! Велено немедля позвать чародейку Аду…
— В каком смысле худо? — спросил граманциаш, хоть это был не единственный вопрос, что вертелся на языке. — Госпожа заболела?
— Ей п-п-приснилась огненная кошка… — прошептала девочка, зыркнув по сторонам, как будто вдруг испугавшись уже не колдуна-чужака с руками угольного цвета и таким же пятном в вырезе рубахи, а кого-то совсем другого. — А теперь она говорит, что в глазах темно… и плачет…
— Скажи, я скоро буду… — донеслось с кровати. — Ступай. Брысь!
Служанки и след простыл.
Дьюла повернулся и невольно залюбовался Адой, которая, сбросив одеяло, по-кошачьи изогнула спину в лучах рассветного Солнца, ничуть не стесняясь своей наготы, и тряхнула густой шевелюрой. В Школе они не встречались; к тому моменту, когда Дракайна привела в свою обитель безымянного, изувеченного Погибелью мальчика, рыжеволосая колдунья уже вовсю странствовала по миру, занятая теми делами, какие обычно выпадали на долю граманциашей. Однажды она проговорилась, что Ада — не настоящее имя, а то ли часть его, то ли просто понравившееся гармоничное сочетание звуков. В ней и прочее сочеталось гармонично: тонкая талия и высокая грудь, золотистая кожа и темно-рыжие волосы, зеленые глаза и лукавая улыбка. Она была совершенно не похожа на Катарину и все-таки, прильнув к Дьюле, заполняла собой каждую из его пустот.
— Тебе не кажется, что наконец-то пришла пора объяснить, что происходит? Чья свадьба состоится… Кстати, а когда?
— Сегодня, — промурлыкала Ада и принялась неторопливо искать сорочку.
Дьюла предпочел подойти к окну, из которого открывался вид на городские крыши. Небо очистилось не до конца, плотные грозовые облака медлили и топтались на горизонте, и оттого казалось, что там внезапно вырос серо-белый горный хребет.
— Сегодня в полдень, то есть совсем скоро, князь Флорин женит своего единственного сына Грую на дочери соседа. Избавлю тебя от лишних подробностей, с родословной участников свадьбы ознакомишься позже, если захочешь. Вообще-то, его светлость хотел с нами поговорить…
Что-то зашуршало. Ада тихонько рассмеялась.
— Но раз уж все складывается не по плану и ты на какое-то время останешься без моего присмотра, не сомневаюсь, тебе захочется утолить любопытство.
Шуршание некоторое время продолжалось; Дьюла терпеливо ждал.
— Тебя сюда пригласили по моей просьбе. Я поручилась — сказала, ты один из лучших. Видишь ли, дело такое: нынче Флорин женат в пятый раз. Груя — сын от первой жены, которая умерла через несколько дней после родов. Нынешняя княгиня еще моложе невесты княжича, она на сносях и где-то через месяц должна рожать. Теперь угадай, что стряслось с женами со второй по четвертую.
Шуршание сменилось позвякиванием, и граманциаш повернулся. Она надела свое темно-синее платье и застегивала тяжелый пояс, украшенный серебряными бляхами и звенящими подвесками. Ее волосы все еще были в беспорядке, но лицо выглядело свежим и румяным, будто чародейка поднялась с кровати не только что, а по меньшей мере час назад и успела холодной водой прогнать остатки сна.
— Следует понимать, они все умерли при родах. И дети тоже?
— Да и еще раз да. — Улыбка Ады сделалась шире, словно речь шла о чем-то приятном. Граманциаши черствели очень быстро, и все-таки Дьюла в очередной раз задался вопросом, сколько же ей в действительности лет. — Но нас вызвали не ради того, чтобы копаться в прошлом, — и не ради свадьбы, душа моя! Князь хочет, чтобы мы задержались…
— …пока его собственная молодая жена не разрешится от бремени, — договорил он, следуя правилам игры, и Ада радостно закивала.
Мысль о княжеском гостеприимстве вызвала противоречивые чувства: Дьюла по-настоящему отдохнул этой ночью, сполна насладился чистой постелью и прочими радостями, но… он не помнил, когда в последний раз ему было так хорошо на протяжении долгого времени — целой недели, не говоря уже о месяце. Почему-то подобная перспектива казалась несуразной, немыслимой. С тем же успехом он мог бы провести означенный период на Луне.
И конечно, Ада рассказала не все.
— Мне пора! — Она взмахнула широкими рукавами, словно крыльями, и шагнула к двери.
Дьюла кашлянул, тронул пальцем собственные, все еще взъерошенные черные волосы, и чародейка ахнула с наигранной досадой: «Как же я могла забыть!» Она запустила пятерню в буйные темно-рыжие кудри, и они зашевелились, как змеи; граманциаш это уже не раз видел и все-таки опять с трудом подавил дрожь. Пряди тем временем улеглись строго определенным образом, откуда-то возникли темно-синие шелковые ленты и вплелись в них — также сами по себе. Изысканная прическа Ады не вписывалась в правила, которым подчинялись девицы, замужние женщины или вдовы Эрдея, но разве стоило удивляться? Она же не относилась ни к тем, ни к другим, ни к третьим. Она была Адой Бекали, чародейкой.
— Надеюсь, когда мы снова встретимся у княжеских покоев, ты узнаешь все, что надо, — сказала Ада и, будто не заметив, до чего двусмысленно прозвучали эти слова, выпорхнула из комнаты.
Оставшись в одиночестве, Дьюла осмотрелся повнимательней и обнаружил, что в комнате, пока они с Адой спали, кто-то побывал. Им — точнее, ему — оставили тазик для умывания, кувшин с чистой холодной водой, белейшее полотенце. Кто-то прошелся щеткой по его черному кафтану, а прямо у двери обнаружились сапоги; да, все такие же старые и потертые, но хотя бы вычищенные и высушенные у очага. Что ж, в таком виде можно и с его светлостью князем Сараты побеседовать на столь деликатную тему, как…
Как что?
«Теперь угадай, что стряслось с женами со второй по четвертую».
У Дракайны в библиотеке хранились свитки, спасенные ею тысячу лет назад из великого собрания далеко за морем — Дьюла подзабыл, что именно там случилось, не то война, не то пожар, начавшийся по вине нерадивого писца, — и среди них нашлись трактаты по врачеванию, которые он прочитал, упиваясь очередным новым языком, пусть даже мертвым, и поначалу не слишком-то переживая из-за смысла слов и фраз, ведь он уже давно был тем, кто примерил множество имен, а не мальчиком, почти рассыпавшимся на части вместе с прочими обитателями забытого города. Их разделяли жизни, короткие и длинные…
«Все дело в телесных изъянах, — объяснила Дракайна, как-то раз заглянув через его плечо в свиток о внутриутробных болезнях. — Их существует великое множество, и нередко они никак себя не проявляют до того момента, когда упавшее в плодородную почву семя рождает новую жизнь».
«Значит, — спросил ученик, который позже сделался Дьюлой Мольнаром, граманциашем, — чудовища ни при чем?»
«Ну почему же… — Лицо наставницы было, как всегда, спрятано под вуалью, но он расслышал улыбку в ее голосе. — Где есть изъян, там и чудовище».
С чудовищем, губившим рожениц и младенцев, он не встречался ни разу, хотя об этом существе — точнее, демонице Самке — и был наслышан. После ее визита женщины сгорали от лихорадки в считаные дни, а иногда и часы; дети в возрасте от полугода до четырех внезапно начинали биться в конвульсиях с пеной у рта, корчить страшные рожи и кричать на непостижимых языках. Постепенно они слабели, их разум тускнел, и те, кому случилось выжить, оставались до конца отпущенных Фыртатом дней искалеченными. Самка была способна и на другие пакости — кажется, она даже могла свести с ума мужчину, но такое случалось редко.
И все-таки три женщины подряд! Три жены одного и того же человека. Четыре, считая первую, — пусть ее ребенок, судя по всему, и жив-здоров. Подозрительная избирательность и настойчивость. Чтобы ответить на вопрос, телесный ли это недостаток — разумеется, княжеский, а не чей-либо еще, — или демонический избыток, надо было все разведать как следует, и граманциаш решил не терять времени.