Он выглянул в коридор, проверяя, нет ли там слуг, караулящих чужака, и никого не увидел. Во дворце, похоже, строго соблюдали правила гостеприимства, и это означало, что, пока его не разыщут, чтобы позвать к князю, можно невозбранно шататься где захочется. В хозяйские жилые покои он вряд ли попадет — хотя кто знает? — но наверняка сумеет осмотреть залы для приема гостей, оружейную, библиотеку, если таковая имеется… Желудок требовал начать с кухни — ночью они с Адой едва успели перекусить какими-то лепешками, которых явно не хватило надолго, — но граманциаш приказал ему угомониться, укоризненно подумав, что за годы странствий пора бы уже привыкнуть к голоду.
Дьюла пустился в путь, легко касаясь кончиками черных пальцев каждой двери, некоторых стен, факелов в металлических держателях, перил… Он не открывал Книгу, чтобы прочитать ее как следует, лишь скользил по верхам, слышал отголоски повседневных забот и тревог, чей-то смех и плач. Течение жизни здесь ничем особенным не выделялось, и никаких признаков чудовища, угрожающего молодой княгине или кому-то еще, граманциаш не обнаружил. Но он и не рассчитывал, что загадка разрешится так просто и быстро.
Постепенно невидимые линии, штрихи и точки, оставленные повсюду, сливались в подобие карты, которая, разворачиваясь перед его мысленным взором, дорисовывала сама себя, открывая те части замка князя Флорина, где Дьюла еще не успел побывать. Он увидел, какая суета царит в огромной кухне и кладовых, в пиршественном зале, который готовят к празднеству; увидел клирика в белом одеянии, расставляющего на алтаре часовни ритуальные предметы, и хорошо одетого бледного юношу — жениха — во внутреннем дворе, беспокойно слоняющегося, среди приятелей, которые пытаются шутками его приободрить. Невесту спрятали где-то там, куда граманциаш пока не дотянулся. Решив все-таки перевернуть страницу, он поднял руку — и тут что-то показалось в дальнем конце коридора, где косые лучи солнечного света падали из невидимого окна.
Он замер, затаил дыхание.
— Лала?..
Огромная, лохматая, очень старая собака взглянула на граманциаша из-под косматой челки, а потом медленно повернулась и пошла прочь. Когда она исчезла из виду, Дьюла ринулся следом и едва успел заметить кончик печально опущенного хвоста за следующим поворотом. Граманциаш каким-то образом попал в часть замка, где не было ни души, и даже отголоски чужих страстей, речей, смеха и плача сюда не долетали. Вокруг стояла тишина, которую тревожило только его неровное дыхание и звук торопливых шагов…
Узенькая лестница спиралью уходит вниз, во тьму, и где-то там раздается скрип дверных петель, мелькает дневной свет. Дьюла на миг застывает на верхней ступеньке, чувствуя, как что-то странное происходит со временем. Прошлое и будущее исчезают, остается лишь растянутое до бесконечности «сейчас». Совсем как в пространстве за Текстом…
Он быстро спускается, открывает дверь и видит перед собой небольшой внутренний двор со следами запустения. Буйные заросли крапивы грозно шелестят, даром что ветра нет, но граманциаш не боится обжечься. С противоположной стороны двора высится одна из угловых башен замка, относительно невысокая, с единственным окошком на самом верху. К входу ведет узкая тропа, которой, судя по всему, пользуются достаточно часто, чтобы крапива ее не отвоевала, но от этой тропы веет тоской и печалью. Он подходит ближе, касается черными пальцами засова.
Башня, запертая снаружи.
Узкая тропа, крапивный дозор.
В давящей тишине граманциаш наконец-то открывает Книгу, и на него обрушивается камнепад.
«Кто ты?..»
— С вашей стороны, — укоризненно проговорил одетый в строгий темный кафтан высокий мужчина лет пятидесяти, упираясь кончиками напряженных пальцев в край стола, — довольно невежливо шляться по чужому дому без сопровождающего, забираясь в такие места, где вас явно не ждут.
— Простите, ваша светлость, — сказала Ада. У нее всегда плохо получалось изображать смирение, а на этот раз вышло и вовсе форменное безобразие: в зеленых глазах плясали шальные искры, уголки губ подрагивали от еле сдерживаемой улыбки. Происшествие ее очень позабавило; она же сама и подтолкнула Дьюлу отправиться на разведку, явно рассчитывая позже посмеяться над ним. — Это моя вина, я не должна была оставлять его в одиночестве. Но так сложилось…
— Да уж, — с напускной суровостью бросил Флорин и сел в свое кресло, чья высокая спинка была украшена резьбой в виде дерева с раскидистой кроной.
Дьюла и Ада, следуя примеру хозяина, тоже сели за небольшой стол, покрытый белой скатертью. Кроме этого стола и трех кресел — княжеского и для гостей, попроще — в предназначенной для разговоров наедине комнате больше ничего не было.
— Я бы попросил вас впредь так не делать. Но тогда вы подумаете, что я что-то скрываю. Право слово, меня предупреждали, что близкое общение с граманциашами заканчивается плохо, но я не думал, что это случится так быстро.
Он растерян, понял граманциаш. Растерян и весьма опечален.
Флорин оказался совершенно не похож на образ, возникший в голове у Дьюлы во время краткого рассказа Ады про пять жен. Он представил себе любителя плотских утех, на чьем облике излишества оставили неизгладимый след; вообразил печать сладострастия и порочный блеск в глазах, быть может, даже шрамы от множества язв — свидетельство перенесенных недугов, с которыми сталкиваются греховодники. Реальность оказалась иной: князь был поджарым, как гончая, с суровым, бледным лицом и седыми волосами, остриженными очень коротко по обыкновению тех, кто проводит в военных походах долгие месяцы. Дьюла наконец-то вспомнил, что, хоть Сарата находится довольно далеко от юго-восточного приграничья, Флорин только за последние пять лет успел поучаствовать не то в двух, не то в трех крупных военных кампаниях, как того требовала Тирская уния. Он и раньше воевал, следуя примеру отца и деда, — именно об этом говорил весь его внешний вид, а не о каких бы то ни было дурных наклонностях.
Он выглядел достойным правителем и человеком. Тем сложнее оказалось Дьюле выдавить из себя необходимые слова.
— Я действительно поступил неразумно, неосмотрительно. Однако вы и впрямь от нас кое-что скрываете, ваша светлость. По меньшей мере от меня.
Флорин уставился на него не мигая и вопросительно поднял брови. Открылась дверь, и в комнату вошла служанка с подносом, на котором источало пар что-то горячее, ароматное; князь, не глядя, взмахнул рукой и выгнал ее. Желудок граманциаша громко запротестовал.
— Как-то нелепо все складывается, — пробормотала Ада, глядя на собственные руки, лежащие на белой скатерти. Падающие из окна наискосок лучи дневного света озаряли половину ее красивого лица и темно-рыжей шевелюры, а прочее будто растворялось в окружающем пространстве. — Ваша светлость, может быть, вернемся к выяснению всех деталей после свадьбы?..
Князь устало вздохнул и потер лицо крупными длиннопалыми ладонями.
— Нет уж, дудки. Задавайте свои вопросы, господин Мольнар. Я буду отвечать честно.
Ада посмотрела на Дьюлу и в свой черед вопросительно изогнула одну красивую бровь.
В тот момент, когда граманциаш коснулся засова, на него обрушилась боль. За годы странствий по Эрдею и окрестностям он испытал немало: его пронзали пиками и мечами, рвали на части клыками, сдирали кожу когтями и ломали кости множеством способов. Дьюла, как и все выпускники Школы, был неизменно вооружен лишь собственными знаниями, а их не всегда удавалось применить первым. Иной раз он позволял себе помечтать о мече — или даже двух, — но позже со смехом гнал прочь подобные мысли. И пусть в тот самый миг, когда Дьюла что-то переписывал, вычеркивал или даже заливал страницу чернилами, его тело вновь обретало прежний вид и раны, какими бы ужасными они ни были, исчезали без следа, он оставался заклеймен воспоминанием о боли.
Но ни один — ни один! — из этих фантомных рубцов не мог сравниться с тем, что Дьюла испытал у загадочной башни. Он даже не смог понять, какой была эта боль, где она зародилась, что ее причинило. Да, камнепад — или, быть может, падение в раскаленный металл; клыки и когти всех тварей, уничтоженных граманциашами с самого основания Школы; все мыслимые яды, все пытки, до которых додумался человек. Все это умноженное на само себя, растянувшееся до пределов вечности…
Ужаснее всего оказалась одна деталь — была она подлинной или стала порождением его ошарашенного разума, Дьюла не знал. Так или иначе, в тот бесконечный миг он услышал сквозь боль чистый детский голосок, который с искренним удивлением спрашивал: «Кто ты? Кто ты? Я не знаю тебя, кто ты?»
— Кого вы держите в башне, ваша светлость?
Флорин опять устремил на граманциаша немигающий взгляд, и на этот раз Дьюла не ошибался: это — гнев. Его светлость, повелитель Сараты, гневается на чужака с черными руками, который сунул нос не в свое дело, едва появившись в замке и даже не успев толком узнать, зачем его сюда вызвали. Несомненно, сила этого гнева означает, что Дьюла сунул нос именно туда, куда следует.
Главное, чтобы его теперь не откусили и не оторвали.
— Ада, что ты рассказала своему… другу?
— То же самое, что и вы мне рассказали при нашей первой встрече, ваша светлость, — ровным голосом ответила она, продолжая смотреть на Дьюлу, приподняв бровь. — Ни слова больше.
— Понятно… — Флорин встал, подошел к окну, провел рукой по коротко стриженной голове. Оказалось, на затылке у него большой и уродливый шрам от удара палицей — несомненно, трофей, привезенный из какого-то похода. — Как далеко на север тебе случалось забраться, граманциаш?
Его тон изменился, но Дьюла каким-то образом почувствовал, что это не было признаком возрастающей враждебности. Скорее, наоборот.
— Однажды я побывал там, где ночь длится две недели, ваша светлость.
Флорин кивнул, словно ждал именно такого ответа.
— Сольвейг, моя вторая супруга, приехала сюда как раз из такого места… С ее отцом я познакомился на юге, я спас ему жизнь. Она выросла в горном замке, почти не видя Солнца, и поначалу была бледной, как лунный свет. Даже ее волосы были почти белыми — не седыми, а такими светл