ыми, что их подлинный цвет никто не мог определить… После нашей свадьбы она неделями пряталась ото всех, кроме приехавшей с севера служанки и своего законного супруга. Но я чувствовал, что в отношении меня ею движет долг, едва ли способный побороть ужас, который она испытывает перед всем нашим краем и его обитателями. Понадобился целый год, чтобы ее приручить. — Он покачал головой, будто удивляясь собственному терпению. — Потом все постепенно наладилось, она выучила наш язык как следует, стала выходить в город, показываться гостям и даже подружилась с Груей… Я вошел в спальню жены, уже не боясь, что сломаю ее, как цветок, и хочется верить, что ей было так же хорошо, как и мне.
Князь замолчал, глядя в окно, и молчал так долго, что Дьюле пришлось подсказать:
— Она понесла?
— Да, — глухо прозвучало в ответ. — И незадолго до того, как пришла пора рожать, Фыртат и старые боги вновь отвернулись от меня.
Тут князь вновь замолчал и уже не смог продолжить рассказ, так что вместо него тихонько заговорила Ада. Дьюла узнал, что за несколько недель до предполагаемых родов северянка Сольвейг почувствовала себя… странно. У нее так сильно отекли руки и ноги, что она почти ничего не могла делать, но приставленные к княгине бабки-знахарки в один голос твердили, что такое бывает; однако в них поубавилось уверенности, когда ее изящное треугольное личико сделалось круглым, как полная Луна. Через неделю она в разгаре дня пожаловалась, что стало очень темно, — наверное, туча набежала? Когда стало ясно, что туча ни при чем, было много слез и суеты, а после Флорин послал гонцов за лекарями: сперва в город, на следующий день — по всей округе. Разыскали троих, и один — тот, которого выволокли из самой дрянной корчмы в Сарате, — тотчас же заявил, что дело плохо.
«Это демон, — сказал он. — Обычно его называют Самка, хотя у этой твари очень много имен. У меня есть свиток с древним заговором, он точно поможет…»
Но что-то пошло не так: с каждым днем северянке становилось все хуже, она не вставала с постели, полностью ослепла, начала бредить и громко разговаривать на своем непонятном языке с теми, кого в комнате не было, то испуганно умоляя о чем-то, то истерически смеясь, то крича от боли. Язык мужа она забыла, от звуков его голоса начинала плакать, а от прикосновения — биться в конвульсиях. В конце концов глубокой ночью у нее начались схватки, и девять мучительных часов спустя она произвела на свет крайне уродливого и все же вполне живого мальчика.
Ада замолчала, барабаня пальцами по столу. Дьюла начал кое-что понимать.
— Ваша первая жена умерла от родильной горячки, — проговорил он. — Но в ее случае никто не заподозрил вмешательства демона?
Флорин, повернувшись от окна, устремил на него мрачный взгляд.
— Все случилось гораздо быстрее и… не выглядело так жутко. У нее началась сильная лихорадка, она перестала меня узнавать, и никакие средства не помогали. Сутки спустя она просто заснула, чтобы больше не проснуться.
«Мы, люди, такие хрупкие, — подумал граманциаш. — Нам даже особого повода не нужно, чтобы уснуть и не проснуться, — и такое давно никого по-настоящему не удивляет, лишь заставляет скорбеть… по крайней мере, некоторых. Иногда».
— Если я верно понял Аду, третья и четвертая супруги… э-э-э… с ними случилось то же самое, что с Сольвейг? Вы не пытались вновь применить тот заговор против Самки?
— Они скончались, — мертвым голосом произнес князь. — Как и моя дочь и сыновья-близнецы. А заговор мы применяли. Он оказался неполным и, как следствие, бесполезным.
От того, что не было произнесено вслух, Дьюла сжал кулаки до боли от ногтей, вонзившихся в ладони. Посмотрел на Аду, которая пожала плечами, на самом деле не чувствуя вины за то, что втравила его в столь неприятную историю. Она, похоже, кое о чем не догадывалась…
— Вы держите в башне своего сына. Ребенка Сольвейг. Ему должно быть… лет двенадцать?
— Тринадцать, — сказал Флорин прежним тоном.
— Я хочу попасть внутрь. Мне надо на него посмотреть.
— Он очень болен, всех боится и не умеет говорить.
«Кто ты? Я не знаю тебя, кто ты?»
— О, ваша светлость, для граманциаша это не проблема. Так вы позволите нам туда войти?
— Зачем? — внезапно вмешалась Ада, чье лицо странным образом изменилось. Дьюла почувствовал, что впервые за все утро — а может, и за более долгий срок — ею завладело беспокойство. — Хочешь пролистать его короткую Книгу? Он скорбен разумом и ничего не знает.
— Ты уверена? Ты уже пробовала?
Ада нахмурилась и промолчала, тем самым подтвердив догадку Дьюлы: она не пыталась проникнуть в башню, не встречалась со вторым сыном князя и… судя по всему, не знала, что у хозяина замка есть еще одна тайна.
Флорин наконец-то покинул свой пост у окна, приблизился к Дьюле, и граманциаш, запоздало сообразив, что сидит в присутствии знатного человека, встал. Князь был выше ростом, смотрел сверху вниз, и его глаза пылали, а ноздри раздувались от вновь пробудившегося гнева. В отличие от Ады, он понял, что секрет раскрыт. Дьюла ответил спокойным взглядом, бестрепетно: тот, кто сдал главный экзамен Дракайны, не мог проиграть в подобной игре, даже если ему отчаянно не хотелось в ней участвовать.
Оказалось, что его светлость и сам предпочитал обходить башню стороной, переступая ее порог не чаще раза в год. Каждый день туда наведывались только двое самых верных, старых слуг: молчаливый конюх Давид и ключница Стана с лицом суровым и невыразительным, как каменная стена. Ей-то и препоручили граманциашей, наказав ничего не скрывать. «Да, Стана, совсем ничего».
По пути к запретному обиталищу Дьюла осторожно поинтересовался, как зовут мальчика. Стана ответила не сразу: сперва смерила чужака жгучим взглядом, и увиденное ей явно не понравилось; потом, судя по углубившимся морщинам, ключница вспомнила недавние слова Флорина и с большой неохотой поведала, что господин Сараты — да и все его приближенные — были в таком ужасе от случившегося с северянкой, что совершенно забыли о ритуале имянаречения. Она-то и оказалась тем человеком, который про него вспомнил, когда прошло целых два месяца — гораздо больше дней, чем положено.
— Ну вот, его светлость и говорит: поступай как сочтешь нужным. — Стана рассказывала о событиях тринадцатилетней давности на ходу, опустив голову, прижимая к талии сложенные руки. Ее тихий голос звучал шепеляво из-за отсутствия доброй половины зубов. — У нас в те времена был другой клирик… Он не хотел даже прикасаться к мальчику, все твердил, что демоническому отродью благодать не положена. Я родом из поселка Калфа, до него из Сараты полдня пути… Мы с Давидом туда поехали на повозке и привезли ведунью. Она все и сделала как надо. Ионом его зовут, Ионуцем. Только он на это имя не откликается.
«Кто ты?»
— Это мы проверим, — проговорил Дьюла, обращаясь скорее к самому себе. На возмущенное фырканье Ады он внимания не обратил.
И вот граманциаш вернулся в заросший крапивой двор, куда его совсем недавно привел призрак старой собаки. Если не касаться Книги, здесь все выглядело заурядным, заброшенным. Он спрятал руки под мышки, ссутулился, вспоминая о недавнем испытании. Стана отперла дверь и из вежливости предложила гостям идти первыми, но Дьюла покачал головой, а Ада и вовсе делала вид, что ее тащат на аркане.
На первом этаже башни никто не жил; все вокруг было заставлено сундуками, покрытыми толстым слоем пыли, и она же висела, покачиваясь, в лучах света, которые наискосок падали из окошек под потолком. Комната такого же размера, в которую они попали, поднявшись по узкой лестнице, оказалась совершенно пустой и тоже очень пыльной. Хотя на полу виднелись цепочки следов — их вид встревожил Дьюлу, а Аду заставил с шумом втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Они мало напоминали человеческие, даром что оставившее их существо передвигалось на двух ногах.
И наконец, этажом выше…
— Ионуц, — тихонько позвала Стана, словно позабыв о том, как еще недавно утверждала, что мальчик не знает собственного имени. В ее голосе явственно звучала тоска. — К тебе гости.
В центре комнаты, озаренной светом из единственного окошка, прикрытого полупрозрачной занавеской, стояла кровать с темно-серыми льняными простынями и одеялом из грубой шерсти, чей узор в полумраке сливался в нечто непонятное, похожее на копошащийся змеиный клубок. У изголовья лежало не то пять, не то шесть подушек, расположенных так, чтобы обитатель комнаты мог устроиться на них со всем возможным удобством. Неподалеку от кровати стоял низкий деревянный стол, рядом с ним — табурет. На столе были какие-то горшочки, судя по запаху, с травяными отварами или мазями, несколько деревянных мисок, кувшин и ворох застиранных тряпок. К аромату трав примешивалась очень слабая, но все-таки ощутимая сладкая вонь нездоровья. Последним предметом обстановки был старый, окованный железом сундук в дальнем углу. На крышке сундука что-то лежало — присмотревшись к очертаниям, Дьюла предположил, что это неуклюже вырезанная из дерева птица или что-то очень на нее похожее.
— Ионуц, — повторила Стана, и существо на кровати открыло запавшие, почти бесцветные глаза.
Не зная наверняка, что перед ним мальчик, граманциаш бы этого ни за что не понял, как не догадался бы и о подлинном возрасте ребенка. Ионуц выглядел одновременно и старше, и моложе своих тринадцати лет: у него было узкое лицо с изящными чертами — тонким, выдающимся носом, причудливо очерченными скулами — и кожей цвета муки, сквозь которую даже в сумерках просвечивали сосуды. Волосы напоминали гусиный пух. Шея была тоненькой, как стебель цветка, а грудная клетка под льняной рубахой выглядела вдавленной, странно искореженной, как кувшин в руках неумелого гончара. Поверх шерстяного одеяла лежали тоненькие руки с такими длинными пальцами, будто в них имелось по лишнему суставу; все в нем казалось слишком длинным, вытянутым. Когда мальчик зашевелился и чуть приподнялся, стало заметно, что его хребет изогнут, словно кочерга, — он ни за что не смог бы лежать на спине без подушек в изголовье кровати.