Да, определенно — главная площадь, причем заполненная народом так густо, что яблоку негде упасть. Кажется, собрались все горожане. Что-то случилось? Граманциаш пригляделся, рассчитывая, что порхающие в белизне штрихи наконец-то соберутся во что-то более четкое, обретут плоть и кровь, но мир вокруг него так и остался наброском. Он вздохнул, смирился, и тут, будто кто-то сжалился над чужаком в чужой Книге — штрихов и деталей стало намного больше, лица столпившихся людей стали отличаться друг от друга, на них проявились эмоции. В основном любопытство с некоторой примесью злорадства и… толикой страха.
Дьюла напомнил самому себе, что это не реальный мир, а воспоминание, причем не его собственное, а значит, ему нет нужды самому оставаться в человеческом облике. Граманциаш объял разумом все пространство, до какого сумел дотянуться, и происходящее обрело смысл: в центре площади воздвигли шест, у подножия которого были свалены кучей дрова. У дороги, что вела на холм, к замку, соорудили помост, и там стоял князь — не Флорин, а Груя-старший, его отец. Флорин топтался рядом: неузнаваемый, улыбчивый мальчуган не старше семи лет.
Откуда-то привели растрепанную, простоволосую женщину в цепях. Платье у нее на спине было разорвано до пояса, и в прорехе виднелись крылья — куцые, плешивые, совершенно негодные для полета. Как у ощипанной курицы.
Князь Саратский собрался сжечь стригойку.
Первым побуждением граманциаша, который за годы странствий и сам несколько раз чуть не угодил на костер в тех городах, где подобное время от времени случалось, было отпрянуть и поскорее удрать; и пропади она пропадом, тайна Самки. Но нет, разумеется, он не мог так поступить. К тому же, как бы печально это ни звучало, все уже случилось, он никак не мог помочь бедной горожанке, которая, возможно, всего-навсего продала кому-нибудь не сработавшее приворотное зелье. Раз уж Книга Флорина открылась на этой странице, значит, здесь случилось что-то важное — и Дьюла должен был это увидеть.
Груя-старший произнес пафосную речь о том, что он ни разу не пренебрег своим долгом защитника и о какой бы угрозе ни шла речь — о разбойниках, кэпкэунах, стригоях, приколичах, вырколаках и так далее, — горожане всегда могут на него положиться. А стригойка… что ж, стригойку предстояло сжечь.
Могла ли она выжить и превратиться в Самку? Неслыханное дело, но мало ли…
За миг до того, как Дьюлу без предупреждения вышвырнуло прочь из Книги Флорина, он узрел две вещи.
Во-первых, стоявший на помосте рядом с отцом Флорин засмеялся. Было трудно сказать наверняка, что его рассмешило, — быть может, примостившийся сзади сверстник, какой-то боярский сын, шепнул на ухо дурацкую шутку. Но — и это было во-вторых — это случилось именно тогда, когда взлохмаченная, бедно одетая и зареванная девочка примерно тех же лет, павшая ниц у разгорающегося костра, подняла голову, устремила взгляд на помост.
И взгляд этот был смертоносным, как брошенное сильной и точной рукой копье.
— Навадария! — сквозь дым донесся страдальческий возглас. — Навадария!..
Он судорожно втянул воздух, отшатнулся, ударился затылком о стену. Моргнул и понял, что находится внутри Книги Сольвейг, и северянка смотрит ему прямо в глаза поверх плеча ни о чем не подозревающего Флорина. По ее бледному лицу бежали ручьи слез.
— Теперь ты ее остановишь? — прошептала она на своем языке, который граманциаш понимал не хуже любого другого. — Теперь она уйдет?
Он не знал, что сказать, и просто кивнул.
Сольвейг тоже кивнула, и…
…Дьюла очутился в пустоте перед Стражем Престола, который продолжал парить как ни в чем не бывало.
До чего же ты дерзкий. Но сработало. Ступай — тебе все еще предстоит подвиг, а затем подлость. Впрочем, быть может, не в указанном порядке…
— …такое?!
Граманциаш опустил руки, которые вдруг стали тяжелыми, словно налились свинцом.
Изумление Станы достигло того предела, когда не хватает слов, — она то ли охнула, то ли всхлипнула, судорожно втянув воздух. И было отчего: лежащая на кровати тень сделалась подлинной тенью, сухой и невесомой статуей из пепла, и под тяжестью одеяла эта статуя начала рассыпаться. Поначалу очень медленно, а потом все быстрее, пока от нее не осталось одно воспоминание.
— Стана, — хриплым, неузнаваемым голосом сказал Дьюла. — Мне снова нужна твоя помощь.
Как же мне не стонать
И не причитать,
Когда шел я по пути, по тропе,
Сильный да красивый,
Но на середине пути
Повстречал Самку четырехногую,
В шкуру медвежью одетую,
Тело она мне искривила,
Грудь разрушила,
Глаза паутиной затянула,
Кровь мою выпила,
Плоть сожрала,
И никто меня не слышал,
И никто меня не видел!
Была уже глубокая ночь, когда смущенных молодоженов проводили в опочивальню. Княжич Груя стоически терпел шутки о первой брачной ночи, краснея до ушей, а невеста робко улыбалась и прятала лицо, тоже зарумянившись. Это была не первая свадьба, на которой граманциашу случилось присутствовать, и он еле сдерживался, чтобы не зевать от скуки. До чего же все они походили друг на друга.
Когда и гости начали расходиться по своим покоям, он взбодрился и посмотрел на Аду, которая — после того, как весь вечер дулась, — ответила таким же внимательным взглядом. Крина, молодая беременная жена Флорина, тяжело поднялась из своего кресла и, опираясь на руку одной из доверенных служанок, рослой и сильной девицы, рядом с которой княгиня смотрелась особенно изящной и хрупкой, ушла к себе.
Его светлость движением брови велел граманциашам заняться тем, ради чего он их нанял: охранять Крину, пока она не разродится. По крайней мере, князю казалось, что дела обстоят именно так.
— Наверное, — проговорил Дьюла, опять поглядывая в сторону Ады, — нет смысла караулить вдвоем. Давай этой ночью я ее посторожу, а следующей — ты. Мы запросто вызовем друг друга, если и впрямь кто-то появится и будет нужна помощь.
— Хм… — Она сделала вид, что размышляет. — Пожалуй, ты прав. Я немного побуду с тобой, а потом пойду спать. Недосып, знаешь ли, плохо влияет на цвет лица.
Она вернулась к привычному шутливому тону, пусть шутка и избитая; Дьюла ответил тем, что от него ждали, — принял предложение о мире. Граманциаши последовали за Криной и ее служанкой, и Стана, уже дожидавшаяся их у дверей спальни, провела чужаков в комнатку по соседству, где из всей обстановки были только табурет и стол, на котором стояли таз для умывания и кувшин. Этот закуток предназначался для бдения, а не для того, чтобы спокойно спать до утра.
— Что ж, начнем отрабатывать свое жалованье… — рассеянно проговорила Ада, подойдя к окну.
С этой стороны замка город был почти не виден, снаружи царила тьма, и лишь где-то в горах виднелся огонек костра — он выглядел еще одной, очень крупной и желтой звездой, трепещущей низко над горизонтом.
— Как думаешь, демон придет?
— Несомненно, придет. — Дьюла сел на табурет, сунул руку в кувшин и потрогал воду. Холодна как лед. — Самка начала свою историю и, конечно, захочет ее продолжить. А может, наконец-то поставить точку.
— Историю? — Ада чуть повернула голову, чтобы взглянуть на него краем глаза. — Какую историю?
— Ну что ты… — ухмыльнулся Дьюла. — Это же совершенно очевидно. Демоница за что-то мстит Флорину. Князь когда-то обидел ее или оскорбил, и она это запомнила. Своими действиями Самка хочет заставить его почувствовать себя таким же несчастным, как она в тот самый момент, когда… все началось.
— Она кого-то потеряла? — тихо спросила чародейка.
— В этом нет никаких сомнений. Но… я заглядывал в Книгу Флорина — полагаю, тем же способом, что и ты. Увы, в его воспоминаниях нет никаких подсказок.
— Да, я пыталась его прочитать… — Ада подошла вплотную, встала так, что ее левое колено оказалось у Дьюлы между ногами. Она положила ладони ему на плечи и посмотрела на него сверху вниз очень долгим, изучающим взглядом, как будто чего-то ждала. — Знаешь, если бы я не знала про твой зарок, решила бы, что ты мне врешь.
— Я говорю правду. Сама сказала — таков зарок. Впрочем, совсем недавно ты и впрямь обвинила меня во лжи… Я, кажется, запутался.
— И немудрено!
С тихим смешком она наклонилась, и, когда их губы соприкоснулись, слились в глубоком поцелуе, Дьюла почувствовал, как что-то скользкое и холодное проникло в его глотку, опускаясь все ниже и ниже, почти достигнув сердца.
А потом она ушла так быстро, что он даже не успел опомниться.
Время тянулось медленно, как густая смола, стекающая по стволу дерева. Дьюла вспомнил язык камня и произнес несколько фраз, от которых ближайшая стена сперва начала оплывать, как свеча, потом сделалась гладкой, как зеркало, и, наконец, к ней вернулся прежний облик. Он не знал, когда случится то, что должно было случиться, и оставалось лишь напрягать слух.
Но это оказалось лишним: раздавшийся в ночной тиши женский вопль не услышал бы только глухой. Граманциаш вскочил со своего табурета, выбежал из комнаты. В покоях княгини суетились испуганные служанки, однако он, даже не взглянув в их сторону, помчался по коридору туда, где разместили молодоженов.
Небольшая толпа собралась у дверей, запертых изнутри. Крики продолжались, и, хотя в них звучала жуткая боль, никто не осмеливался выломать эти самые двери, все оказались скованы замешательством и страхом. Растолкав мужчин и женщин, не обращая внимания на то, слуги это были или почетные гости, граманциаш положил черную ладонь на пластину замка, и ключ, торчавший с другой стороны, неохотно повернулся с чередой скрежещущих щелчков. Створки распахнулись.
В комнате горело несколько свечей. В полумраке граманциашу и тем, кто ворвался внутрь следом за ним, сперва показалось, что за белым кисейным пологом притаился зверь, но стоило шагнуть вперед — существо начало выпрямляться и превратилось в княжича Грую со взъерошенными волосами, вытаращенными глазами и немыслимым оскалом до ушей. Его сорочка была разорвана на груди и покрыта темными влажными пятнами. Спина изогнулась дугой, а растопыренные пальцы вскинутых рук были так напряжены и вывернуты в обратную сторону, что, казалось, вот-вот сломаются. На них тоже блестела темная кровь.