— Стригой! — крикнул кто-то. — Приколич! Вырколак!
Груя зарычал, завыл и кинулся через кровать, на которой осталась окровавленная, плачущая, но живая молодая жена. Когда он оказался в круге неровного света, который отбрасывали плошки, лампы, факелы собравшихся у дверей, стало очевидно, что вместо ногтей на руках и ногах княжича растут длинные кривые когти, бледная кожа прямо на глазах покрывается серой шерстью, а челюсти с болезненным скрежетом удлиняются и все зубы на них — клыки.
Граманциаш видел больше остальных: две лишние строчки, вписанные в Книгу совсем недавно — чернила еще не успели высохнуть. Он взмахнул правой рукой, однако новоявленное чудище в тот же миг прыгнуло, ударило — и кость предплечья с громким хрустом сломалась. Дьюла заскрежетал зубами. Кто угодно на его месте отпрянул бы, остерегаясь грозного противника, с которым невозможно сражаться без оружия, одной левой, но граманциаш, наоборот, шагнул ближе. От Груи еще сильнее запахло зверем — дремучим лесом, старым мхом, влажной шерстью и кровью.
Дьюла схватил его здоровой рукой за ворот сорочки и подтащил к себе, не страшась растущей волчьей морды. Когда-то он тоже был волком; сперва одним из пятерых волчат, единственным выжившим, потом — тощим подростком, которому каждый день приходилось доказывать свое право на жизнь, и могучим вожаком стаи, держащим всю округу в таком страхе, что его до смерти боялись, даже когда косматая шкура поседела, а половина зубов выпала. Он прорычал в ухо Груе несколько слов на волчьем языке, и в выпученных, бешеных глазах приколича мелькнула тень страха. Миг спустя княжич с переписанной судьбой разинул пасть и попытался схватить граманциаша за горло, и этого мига хватило, чтобы тот успел указательным пальцем левой руки черкнуть по груди юноши, избавляя его Книгу от лишних и опасных добавлений.
Мир застыл, потемнел. Когда вновь замерцали свечи, граманциаш обнаружил, что сидит на растерзанной кровати, а кто-то уводит молодую жену Груи, набросив ей на плечи одеяло; он вздохнул с облегчением, отметив, что, если девушка передвигается сама, пострадала она не слишком сильно. По крайней мере, прямо сейчас ее жизни ничего не угрожает, а что будет потом… он мог бы заглянуть в Книгу, но берег силы для еще одного события. Его о чем-то спросили, он молча тряхнул головой, веля всем убираться прочь. Каким-то образом его поняли, и вскоре в комнате не осталось никого.
Точнее, в ней не осталось людей.
— Выходи, — глухо выдохнул Дьюла, глядя в пустоту и осторожно массируя правую руку черными пальцами левой. Кость, похоже, срослась, но он не спешил проверять. — Пора нам с тобой поговорить начистоту.
Что-то хрустнуло, стукнуло, звякнуло…
На этот раз он рассмотрел кошку лучше: у нее был непомерно длинный хвост, из-за отсутствия шерсти больше похожий на крысиный, с ядовитым жалом на конце, а когда она приоткрыла пасть, из пылающего нутра вырвался алый раздвоенный язык, тоже очень длинный. Демоница прокралась по дальней стене от правого верхнего угла к левому нижнему и, переползая на пол, громко зашипела, а потом захихикала.
— Выходит, сегодня мы все-таки поставим точку в этой истории?
— Зачем ты уговорила князя вызвать и меня? — спросил Дьюла, не обращая внимания на ее вопрос. Теперь он смотрел приближающейся кошке — Аде — прямо в глаза, в которых сверкали узкие зрачки, и чувствовал, как все прочее постепенно растворяется во тьме. — Сама ты бы и впрямь наконец-то разобралась с ним и его семьей. Но тебе понадобился я.
— Мне было интересно посмотреть, как ты поступишь.
— Ну… посмотрела?
— Еще нет. — Кошка остановилась прямо перед ним, села, чинно сложив лапки и трижды обернув хвостище вокруг тела. Лиловые трещины на ее шкуре угасли, и она выглядела теперь совсем не такой зловещей. — Я имела в виду, как ты поступишь сейчас. Жребий не брошен, выбор не совершен.
Дьюла покачал головой:
— Я вновь растерян. Женщины непостижимы, а демоницы так вдвойне. Объясни, пожалуйста.
Кошка покачнулась, будто захотев прыгнуть к нему на колени, но передумала.
— Все просто, Дьюла… Ты, как и я когда-то, вышел из Школы с вполне конкретным наказом: убивать чудовищ. Великую силу нам дали не просто так, а ради определенной цели. И вот перед тобой чудовище. Что ты с ним — со мной — сделаешь?
Он опустил взгляд на свои руки, сжал сперва левый кулак, потом — медленнее — правый.
Промолчал.
— О да, я чудовище, — продолжила кошка таким знакомым голосом, хоть он и звучал иначе — ниже, глубже, то и дело переходя в шипение. — Я искалечила и убила… мучительным способом… много женщин и детей. Больше, чем тебе известно, Дьюла. У князя были… могли быть… бастарды. — Она вновь хихикнула. — Прикончи меня. Вычеркни из Книги или залей чернилами, плевать. Ну же, давай. Решайся!
— Ты обезумела, — сказал Дьюла, все еще глядя на свои руки. — Когда? В тот самый миг, когда он на тебя посмотрел и засмеялся, или позже, когда Дракайна каким-то образом тебя нашла?
— Раньше. Гораздо раньше, — ответила Ада без малейших раздумий. — И я не безумна. Такова моя природа, я дочь стригойки и всегда мстила за косые взгляды, за обидные слова. А они… отцу Флорина повезло, он умер до того, как я покинула Школу. Поэтому его сын должен был быть наказан за то, что я потеряла самого близкого человека, какой только был в моей жизни. — Она помедлила. — Не считая, быть может, тебя. А Дракайна, сам знаешь, не человек.
— Совесть не мучает?
Кошка опять покачнулась — раз, другой — и наконец-то скользнула вперед. Встав на задние лапы, уперлась передними в край кровати у Дьюлы между ногами и боднула его широким гладким лбом. Из ее пасти повеяло серой.
— Сделай выбор, сердце мое, — прошептала она. — Моя безликая любовь. Покажи, какое ты чудовище.
От прикосновения к коже демоницы его пронзило странное чувство, и не успел он опомниться, как двери в спальню молодоженов распахнулись и вбежали Стана и Давид. Граманциаш понял, что прошло гораздо меньше времени, чем ему казалось. Ключница и конюх, бледные и решительные, явно сделали все, о чем он просил, и были готовы к завершению этой истории.
А он сам? Был ли готов он сам?
— Вестиция, Навадария… — начала Стана.
Кошка шумно вздохнула, бросила на него обжигающий взгляд и медленно сползла на пол. Вновь обернула тело хвостом, вся сжалась, спрятала лапы под себя и опустила голову. Истинное имя, стертое из свитка давным-давно и восстановленное Дьюлой, на время сковало ее, и этого должно было хватить, чтобы дочитать заговор.
— Вальномия, Сина… Никосда, Авезуха… Скоркойла, Тиха, Миха… Громпа, Слало… Некауза, Хатаву… Хулила… Хува… Гиана, Глувиана, Права… Самка!
— Молвила Богородица, — вступил Давид, держа в дрожащей руке листочек с написанными словами. — Иди к тому, кто знает заговор…
Дьюла дальше не слушал — он и сам его знал наизусть.
«Сделай выбор».
«Подвиг, а затем подлость. Впрочем, быть может, наоборот».
Он наклонился к лежащей на полу кошке — Аде — и протянул руку, чтобы ее погладить, как если бы она была самым обыкновенным зверем, а не жуткой тварью, рожденной из ребенка, отобранного Дракайной для Школы за пределами Текста. Она прижала уши к голове и покрепче зажмурилась. Дьюла замер, глядя на свою руку: совершенно черная кисть, длинные пальцы с когтями, формой напоминающими заточенные перья для письма.
«…какое ты чудовище…»
Он коснулся ее лба.
Еще до зари, когда смурной и ошарашенный князь, побывав сперва в комнате рыдающей невестки, которой перевязали раны на шее и на груди, дали успокаивающего отвара, а после в подземелье, куда бросили его растерянного сына в одной окровавленной сорочке, узнал про тихий уход своей второй жены и наконец-то велел разыскать граманциашей, ему ответили, что женщины нигде нет, а мужчина буквально только что ушел через главные ворота; никто не посмел его остановить.
Ушел в чем был, даже без собственного плаща.
Впрочем, держал в ладонях маленького черного котенка.
И где только успел раздобыть?..
Молвила Богородица:
— Иди к тому, кто знает заговор,
Он метлой тебя обметет,
Самку прочь отгонит,
Иглой уколет, пронзит,
От тебя она уйдет.
Бичом ее хлестнет,
И тебя она покинет.
Бросит он ее за Черное море,
Где поп не бьет в било,
Где Богу не молятся.
Там пусть будет ей и стол, и дом,
А человек светом наполнится,
Как сосуд хрустальный,
Каким Господь его создал,
Каким мать родила!
За Текстом
За миг до того, как открыть глаза, Кира ожидает чего угодно, только не бескрайнего поля белых цветов, которые неторопливо колышутся на легком ветру. Она наклоняется, трогает один: больше похож на колос, только вместо зерен — крошечные цветочки с белыми лепестками, каждый рассечен надвое пурпурной полосой. Небо тоже пурпурное, словно перед закатом, и такое низкое, что его можно коснуться рукой.
Она не помнит, что происходило в брюхе у Пристиса. В памяти дыра, глубокая, словно колодец, уводящий в Преисподнюю. Какие-то редкие проблески: незнакомые места, незнакомые лица, обрывки фраз… «Какое ты чудовище».
«Какое ты чудовище».
Пустота.
Кира озирается по сторонам: Дьюлы нет. Куда бы она ни попала, она здесь совершенно одна, и это странное поле кажется бесконечным. Но белые цветы самим своим видом и легчайшим ароматом — он не похож ни на что испытанное прежде и потому избегает определений — внушают спокойствие. Пожав плечами, Кира выбирает направление наугад и идет, идет — сама не зная куда.
Она готова идти до той поры, пока руки и ноги будут ей повиноваться.
В какой-то момент она замечает, что над белым полем вьются тени. Сперва кажется, что это далекие стаи птиц, собравшиеся в огромные облака, чтобы исполнить непредсказуемый танец; потом — что мошкара. Но нет, тени гораздо ближе, и их много. Чем пристальней Кира вглядывается, тем больше причудливых эфемерных фигур открываются ее взору.