А потом царевна с быстротой атакующей гадюки наклоняется, хватает гальку, кладет ее в рот и — чувствуя соль, чувствуя пыль, чувствуя то, для чего ни в одном человеческом языке нет подходящего слова, — прижимает языком к нёбу.
Приходит тьма.
…тело твое — пушинка, паутинка, пылинка в солнечном луче, что низвергается наискосок, пронзая темноту погреба и проникая дальше, через каменный пол, фундамент, основу, до самого иного неба змейской страны, где Солнце зеленое, а облака фиолетовые и вместо звезд сияют очи падших ангелов, подвешенных за ноги, и когда один из них падает, то возникает в земле провал, откуда дышит жарким пламенем Преисподняя, где в самом центре на железном троне восседает…
Дафина приходит в себя стремительно, будто падает в ледяную воду. Она лежит на полу. Ее тошнит, все тело охватила болезненная слабость, словно после тяжелой лихорадки, а правое плечо саднит — ударилась, когда потеряла сознание. Что-то случилось. Что-то изменилось. Она с трудом садится, моргает и, когда последние клочья тумана перед глазами рассеиваются, в ужасе вскрикивает, глядя на чужие руки перед своим лицом.
Пальцы удлинились, ладони сделались шире и грубее. Край рукава — не расшитая золотом и серебром парча парадного платья, а кафтан из грубой шерсти, похожий на те, что носят стражники.
Она проводит кончиками пальцев по щекам, замирает.
Если зажмуриться, все станет как было?
Даже Черная не знает, что сказать.
Откуда-то сверху доносятся звуки: грохот, звон, тяжелые шаги, неразборчивые голоса. Кто-то спускается в погреб: может, слуги за провизией; может, стражники услышали нечто странное и захотели проверить, а то и просто отрезать себе еще кусок балаурова мяса на память; или, может, отсутствие царевны заметил бан Влайку и велел найти, хоть никому бы и в голову не пришло, что она может каким-то образом покинуть замок.
Дафина встает, ухватившись за край стола, на котором лежит труп, и ковыляет к бочкам. В закутке между ними очень темно, пахнет пылью, плесенью и мышами; она и сама как мышь — забилась бы в нору, найдись одна по размеру… Или теперь достаточно пожелать, а мир подстроится? Нет, царевна не верит в простые ответы на сложные вопросы.
Если зажмуриться…
Это слуги, всего лишь слуги: сплетничают, жалуются друг другу на больную спину и обожженный локоть, собирают в корзины все, что кухарка приказала принести к ужину, набирают вино — к счастью, из отдаленной бочки. Дафина сидит, уткнувшись лбом в колени, прислушивается. Глаза царевны закрыты — ей почему-то кажется, что во тьме они будут светиться, словно у кошки, и эти двое обязательно ее заметят, чего нельзя допустить. Она почти не дышит.
В конце концов они уходят, не торопясь, и царевна выбирается из своего укрытия…
Нет.
Из-за бочек выбирается стройный парень в простой одежде — то ли слуга бана или воеводы, то ли младший придворный, из тех, чьи имена всегда забывают. Ощупывает кафтан — или тело под ним, — вздрагивает и всхлипывает; потом трогает лицо и волосы. Недолго стоит, закрыв глаза и сжимая кулаки, а потом бежит к лестнице из подвала, с каждым шагом ступая все увереннее.
Когда он покидает замок через главные ворота, никто даже не смотрит в его сторону.
— Нана! Нана!
Голос тоже стал чужим до дрожи.
Домишко на окраине Сандавы покосился и врос в землю так, что за густыми зарослями бузины, в ранних сумерках, его почти не видно. Здесь почти никто не бывает — только бродячие псы и чужаки, свернувшие не туда на одном из перекрестков. Дорога на запад ведет к Железным горам. Что там искать, если жизнь дорога?
— Нана!
Дафина бежит по тропинке, прижимая к груди кулак с зажатой в нем тряпицей, на которой по-прежнему видны три капли крови. Это единственное, что осталось неизменным. Царевне кажется, что мир превратился в ветхую ткань, и по краям поля зрения она все сильнее расплетается на уток и основу; всякая нить так и норовит зажить отдельной жизнью, уползти, как гадюка. Почти у самого порога Дафина резко останавливается, сообразив, что хозяйка дома ее не узнает, а произнести вслух нужные слова не хватит сил.
У слов есть власть.
Стоит им прозвучать — и окажется, что все это действительно случилось.
Пока она стоит, тяжело дыша, кривая дверь покосившейся хибары со скрипом открывается и наружу выглядывает одноглазая старуха. Внимательно смотрит на гостью — гостя, — и сердце Дафины говорит: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
— Ах, — шепчет старуха. — Входи же, входи быстрее.
Шагнув в сторону, чтобы пропустить Дафину, она добавляет:
— Славный из тебя получился фэт-фрумос.
Давно это было. Родилась у царя с царицей дочь, прекраснее которой не было на свете. Кудри у нее были золотые, как пшеничное поле, очи — синие, как васильки, и цветы распускались там, где она прошла. Окрестные земли с замиранием сердца ждали, когда она войдет в невестин возраст, и вот наконец это свершилось. Царь объявил, что просить его дочь в жены может лишь самый доблестный, умный и красивый юноша, и устроил множество испытаний всем претендентам. Испытания были сложные, и один за другим принцы, княжичи и дерзкие простолюдины их проваливали. Но нашелся один, который справился со всеми: был он высок, статен, умен, как соломонар, и исполнен соколиной красоты. Царевне он понравился, однако царь-отец заподозрил неладное и приставил к жениху соглядатаев. Они-то и увидели, что по ночам у него во лбу загорается алым пламенем третий глаз.
«Не отдам дочь змею!» — заявил царь. Подлили жениху в вино сонного зелья, а потом изрубили бедолагу на части. Невесту на это время заперли в покоях, и она могла только рыдать, понимая, что вершится злодеяние.
И той же ночью налетел на царство губительный ветер, который все живое на своем пути обращал в пепел. Говорят, перед смертью царь просил у кого-то прощения, — но врут, наверное, ведь никто не выжил, кроме царевны, которая от тоски превратилась в каменную статую да так с тех пор и стоит на берегу озера, полного слез, подле родника с живой водой. Ноги ее обвивает змей, а может, змея — та самая, что за погибшего сына отомстила.
Старуха долго молчит, и по ее морщинистому лицу нельзя прочитать, о чем она тревожится, что видит в будущем, — ибо с той поры, как урситоаре отняли у нее глаз в отместку за болтливость, уцелевший стал более зрячим, чем положено смертной женщине.
В конце концов она тихонько вздыхает и начинает объяснять.
Безымянный отправился к Змеиному источнику, потому что такова доля геройская, говорит нана. Если герой видит, что кто-то нуждается в помощи, он не может отказать. Похоже, у источника с ним что-то случилось. И поскольку вода по-прежнему нужна, чтобы поскорее исцелить родителей Дафины, делать нечего — придется ей пойти следом за Безымянным, по геройской тропе.
Точнее, сперва надо выбрать тропу, говорит нана. Их две: длинная, но безопасная и короткая, но опасная. Пять дней или один день. Какую выберешь, юный Дафин-витязь? Решай сейчас.
Царевна смотрит в глаза своей нане и вдруг понимает, что Динка за те годы, что отпечатались в памяти, совсем не изменилась. Лет десять — тринадцать назад она была такой же старой и морщинистой, как сейчас; да и раньше, просто те воспоминания совсем размытые, и верить им трудно. Сколько же ей на самом деле?..
Об этом, конечно, можно спросить и потом.
Дафин-витязь встает из-за шаткого, древнего стола, переводит дух.
Показывай короткую тропу, говорит. Пора в путь.
Нана улыбается, взмахивает рукой.
Дверь хижины открывается, расступаются кусты бузинные — а за ними вовсе не окраина Сандавы, а густой лес, где деревья так высоки, что цепляют звезды верхушками. Как же вышло, что уже глубокая ночь? Неужто они так долго говорили, а царевна не заметила?
Нана Динка кладет руку ей на плечо: то ли желая подтолкнуть, то ли намекая, что Дафина может передумать и вообще никуда не идти, — в этом покосившемся домике для нее всегда найдется где поспать и что поесть. О прошлом, конечно, придется забыть.
Царевна берет эту руку и целует, поклонившись.
Иди, говорит нана и сует ей трайсту, в которой краюха, фляга и почему-то клубок ниток.
Иди же.
…луч вонзается ему в центр правого зрачка и летит сквозь плотные тучи тоски по утраченному навсегда девятому небу, обиды на Фыртата, который без его помощи не смог бы сотворить все, что было сотворено, болезненной любви к людям, которых он слепил из глины по образу и подобию своему, но вышли тупые глиняные болваны, с болванами и поговорить-то не о чем, а говорить он любит, хотя в Преисподней теперь уж собеседников достаточно, надо лишь снять любого с цепей или вынуть из котла и отправиться вдвоем на короткую прогулку по берегу Субботней Воды, текущей из ниоткуда в никуда, хранящей в недрах своих один необычный остров…
Змейский лес — а в том, что это колдовское царство, у Дафины нет сомнений — дышит фиолетовым холодом и источает ядовитый интерес. Здесь каждая ветка так и норовит ухватить за одежду, каждая шишка — упасть на голову и вцепиться в волосы, за каждым деревом прячется кто-то зубастый и терпеливый. Сойди с тропы, просят они. Сойди, ну что тебе стоит?
Дафина идет вперед.
Если смотреть под ноги, тропы не видно — видно только землю, покрытую толстым слоем опавших игл. Но когда царевна-витязь смотрит вперед, подальше, она смутно различает серебристую ленту, что вьется, вьется, бежит туда, где ждет опасность похуже существ, притаившихся в лесу.
Так продолжается несколько часов, и незнакомые звезды над головой все это время покачиваются — словно танцуют парами — и наблюдают за ней с любопытством, моргая. Один раз тропу в отдалении пересекает что-то очень большое и темное, размером с дворцовую часовню; оно громко пыхтит и источает смесь звериного мускуса и вишни, будто только что вывалялось в опавших плодах под огромным деревом. А может, думает Дафина, змейская вишня на запах и вкус совсем не похожа на человеческую и чудище пахнет чем-то совсем другим.