ию. Это плата за прикосновение к тьме.
Она засыпает и видит во сне ветви пышно цветущей яблони, такой огромной, что ее крона могла бы удержать весь мир.
А потом в лицо ей дует легкий ветерок, принося знакомый запах сосен. Дафина открывает глаза, заранее зная, что увидит: место, знакомое по описаниям наны, — даром что сама царевна там ни разу не была. Большое озеро, похожее на черное зеркало, которое зына уронила в предгорьях; лесистые берега и на дальнем плане — суровые пики Железных гор. Выбери она длинный, но безопасный путь, была бы сейчас на каком-нибудь перевале.
За горами тает закат того же дня, зарю которого она встретила в Сандаве.
В густых сумерках на другом берегу смутно белеет изваяние.
Дафина, не думая, идет к воде — обескровленные, бессильные руки болтаются, как две веревки, — и та сразу же вздымается стеной. Как будто царевна могла бы пройти по поверхности озера, как по суше, как будто нужна еще одна преграда, чтобы не пустить ее к цели… Она все равно подходит к этой водяной стене вплотную, видит расплывчатое отражение — стройный темноволосый парень в кафтане, с дракуленком на плече, с бледным призраком за спиной — и утыкается в него лбом. Прохладная поверхность кажется стеклянной.
По щекам текут слезы.
— Ну что ты, не надо… — просит Алистар. Берет ее за руку, ахает и начинает растирать предплечье, чтобы кровь вновь потекла по жилам. — Уже ночь. Сейчас нет смысла пробираться туда через лес — сомневаюсь, что тебе охота встретиться с медведем. В этой глуши вряд ли стоит рассчитывать на чью-то помощь… Переночуем, а завтра снова в путь, и засветло будем у источника, вот увидишь! Ну что за это время изменится?
Она позволяет ему отвести себя подальше от воды, усадить на камень и едва замечает, как музыкант в одиночку берется за обустройство ночлега и приготовление ужина. Точнее, сперва он ловит ужин: прихватив котомку, уходит в лес, чтобы вернуться через некоторое время с торжествующей и слегка злорадной ухмылкой на лице. Щека испачкана в земле, в волосах застряла веточка; одной рукой он держит за уши кролика — это вполне может быть тот самый кролик, который чуть было его не погубил.
Дракуленок, все это время дремавший на коленях у Дафины, приподнимается и заинтересованно хмыкает. Потом сползает на землю и начинает резво таскать хворост.
И вот уже горит костер…
Дафина трет лицо руками — силы давно вернулись, но кончики пальцев все еще кажутся чужими, бесчувственными, — и думает о том, что она могла бы рассказать этому странному музыканту всю правду. Его как будто не тревожит молчаливость попутчика; он болтает о всякой ерунде, отвечая на хмыканье и ворчанье дракуленка, и возится с крольчатиной с видом заправской кухарки. Сколько лет он ужинает вот так, под открытым небом, в компании случайных людей? Сколько он видел и узнал? Его вряд ли можно чем-то удивить.
Да, она могла бы…
— Пустите погреться, — доносится с вершины ближайшей ели, старой и кривой. — Я так замерзла…
Царевна вздрагивает. Алистар и дракуленок замирают.
Все трое смотрят на ель.
— Пустите погреться, — повторяет кто-то. — Тут холодно и голодно…
Голос жалобный, надтреснутый, вроде старческий, но каким образом старая женщина оказалась даже не под деревом в глухом лесу, а на дереве? И к тому же это не просто старая женщина, а лгунья. Чутье Дафины, о котором сказали урситоаре, не дает сбоев.
Старуха — существо, которое обращается к ним с ели, — врет.
Царевна снова вспоминает Безымянного. Сейчас все в их руках: если ответить на зов, нечто спустится к костру и их жизни окажутся в опасности. Но если не ответить? Завтра она наберет воды из источника и отправится в обратный путь и, что бы ни случилось в Сандаве, до конца дней будет думать о тайне, оставшейся неразгаданной. Не то чтобы она мнила себя сильнее фэт-фрумоса, который расправился с многоголовым балауром. Не то чтобы ей хотелось рисковать своим и чужим будущим…
— Пустите меня к огню, — в третий раз просит существо.
Дракуленок смотрит на Дафину, Алистар — перед собой. Они уступают выбор ей.
— Спускайся, — говорит царевна. — Добро пожаловать.
Черная, стоя за спиной, кладет ладонь ей на макушку.
Громко шелестят ветки, осыпаются сучки и кусочки коры. Ель трясется, словно в судорогах, и длится это долго, потому что тварь большая — даже странно, как она поместилась на верхушке. Верхняя часть ее тела и впрямь принадлежит очень старой женщине — пегие космы, уродливое лицо с крупными чертами, с тяжелой челюстью и большой язвой, почти дырой, в правой щеке; костлявые руки и пустые груди, закинутые за спину. А вот ниже талии начинается мощный и очень длинный чешуйчатый хвост. Край каждой чешуйки слабо мерцает серебром. Хвост обворачивается вокруг костра и путников, и кажется, что он мог бы сделать это дважды или трижды.
— Вечер добрый… — Змеоайка передней частью тела приближается к костру и забирает кусок мяса, предназначавшийся Дафине. — Мм, вкусно. Куда путь держите?
— В Сандаву, — быстро говорит Алистар, как будто опасаясь, что Дафина выдаст змеоайке их истинную цель. — А оттуда — по главному тракту в Аквинк.
— Вот оно что… — Тварь выплевывает косточку и принюхивается, будто уловила запах еще более привлекательный, чем жареное на углях мясо. — А почему ты на меня не смотришь, мил-человек? Или мой облик тебе противен?
— Ну что ты, матушка, — отвечает Алистар любезным тоном. — Просто я…
«Слепой», — хотел бы он сказать, но тут змеоайка смотрит музыканту прямо в незрячие очи, и он замолкает. Лицо его делается мягким, глупым, словно он заснул, однако глаза остаются открытыми. Рот приоткрывается, и на нижней губе собирается слюна.
Змеоайка переводит взгляд на дракуленка, который шипит и прыгает Дафине за спину, где начинает тихо скулить.
— Штош-ш… — Тварь впервые шипит. — Отдай мне камень, который забрала у моего сына, и я отпущу тебя.
Дафина касается кончиком языка гладкого камня, который почти целиком вплавился в нёбо, утонул в нем, как в масле. Черная возвращается и давит ей ладонью на макушку, словно заставляя склонить голову перед змеоайкой.
— Я пришла сюда за водой, — тихо говорит девушка. — Без воды не уйду.
— Перебьешься!
Хвост чудовищной старухи вздрагивает, и кажется, что от него вздрагивает и сама земля.
— Вода потому живая, — продолжает змеоайка чуть спокойнее, — что в ней непрожитые жизни целого народа. Я наказала их за гибель моего старшего сына, мне и решать, что делать с водой. Я говорю: она никому не принесет пользы. И не тебе со мной спорить.
— Это почему же? — спрашивает Дафина быстрей, чем успевает подумать о том, что же ей делать дальше.
— Потому что из-за тебя умер мой младший сын.
Судьба Безымянного сразу становится понятна: он действительно здесь был и здесь нашел свой конец…
— Ты его убила, — говорит царевна.
Змеоайка сразу же понимает, о ком речь. Она тыкает костлявым пальцем куда-то в сторону. Дафина невольно смотрит туда и видит еще одно дерево — на этот раз не ель, а очень старый и мертвый дуб. От ее взгляда — или жеста полуженщины, полузмеи — кора раздвигается, открывая спрятанное внутри: черный, будто облитый смолой, скелет.
— А сердце его при мне. — Змеоайка почти урчит от удовольствия, другой рукой показывая Дафине осколок хрусталя, внутри которого алым пульсирует пламя. — Торчать ему там до скончания веков. И не тебе со мной спорить!
Собственное сердце Дафины бьется так быстро, что вот-вот выскочит из груди, рука Черной все сильнее давит на голову. Смирись. Склонись. Признай, что с самого начала поступала неправильно, идя наперекор судьбе и призывая черную магию — впуская ее в свое тело! Твое место в Сандаве, рядом с баном Влайку, который и будет править царством от твоего имени, а родители твои пожили достаточно — теперь пусть в раю поют гимны, как и положено тем, кто принял мученическую смерть от руки злодея. Ты родилась всего лишь с бесполезным талантом отличать ложь от правды, ты не получила от урситоаре ни богатырской силы, ни дара предвидения, ни даже волшебного помощника.
Хотя… волшебных помощников нашла сама. Теперь они от тебя зависят.
Рука на макушке становится тяжелой и костлявой, на пальцах отрастают когти.
Ей ли спорить с тем, что появилось в этом мире раньше людей?
И все же, все же…
…луч взмывает до девятого неба, а там нет рая, нет прекрасного сада, и города из хрусталя с дворцом из золота тоже нет — нет птиц с опереньем из огня, нет ангелов с трубами, мечами и ключами, а также других, шестикрылых, невыразимых, многооких, нет святых с благородными ликами, ничего нет — только свет, бескрайний свет, неугасимый, неослабевающий, непобедимый свет, как в сердце матери, как в душе влюбленного, как в очах мудреца, — и поскольку за пределами света существует только ничто, луч отражается от него, летит вниз, находит цель, а потом…
…в спину Черной вонзается сияющая стрела.
Раздается тихий крик, и рука, камнем давящая на макушку, исчезает.
Дафина хочет коснуться кончиком языка камня в нёбе, но камня нет — там лишь гладкая плоть, какая и должна быть, а частица балаура исчезла, растаяла. Царевна улыбается, смотрит на свои руки и видит богатую вышивку на тяжелых рукавах парадного платья, видит темные косы, словно две реки. Мир больше не похож на ветхую тряпку сродни той, которую она все еще прячет; он стал страницей, чистой страницей, на которой можно написать любые слова.
Она встает: прямая, ровная, словно молодое деревце.
Змеоайка смотрит на нее снизу вверх и шипит.
Окажись на месте Дафины обычный герой, любой фэт-фрумос, он бы выхватил меч или палицу, свистнул верного пса или боевого коня-нэздрэвана и бросился в бой. Он бы крушил и рубил змеоайку, а она рвала его на части и кусала ядовитыми зубищами, и длилась бы эта битва три дня, а то и семь. Он бы победил… Или нет? Одного витязя женщина-змея уже заточила в дерево, перед этим вырвав у него сердце. Окажись на ее месте обычный герой, он бы погиб, не заслужив ни песен, ни преданий в свою честь. Как и произошло по меньшей мере один раз.