— Эй, там! Стой! Контроль!
Пикап, который до этого еле тащился, резко рванулся вперед в облаке дымного выхлопа, водитель, старик с козлиной бородой, сгорбился над баранкой. Сидящая рядом женщина выставила в окно ствол калашникова и выпустила очередь по часовым. Ткач завыл и упал. Жигунов и Кожемякин нырнули за мешки с песком.
— Стреляй, Вова! — зарычал Жигунов. — Бей! Огонь!
Ефимченко не смог. Не хватило опыта, руки тряслись, пальцы вцепились в ПКМ. Бабы в кузове пикапа имели больше опыта. Потому что были совсем не бабами, а одетыми в паранджи духами. У одного была базука, американская М-72, у другого РПГ-7 — оба выстрелили в бункер КПП. Третий бросил три связанных проволокой гранаты. Женщина выпустила целый магазин. После чего пикап удрал, ревя на полном газу. Кожемякин, выскочив из укрытия, полил его огнем из РПК, но тот проскочил между валунами, откуда моджахеды ответили прощальным градом пуль.
Прибыло подкрепление, но слишком поздно, только чтобы увидеть крупную надпись TOYOTA на заднем борту пикапа. Прибежали Якорь, Гущин и солдаты с «Руслана», прибежали из «Муромца» Бармалей и Захарыч. Прибежали Леварт и Ломоносов.
Мирон Ткач, раненый в обе ноги, извивался и выл на дороге. Боря Кожемякин, тот, который сначала на заставе плакал, оказывал ему первую помощь. А внутри разрушенного бункера КПП, среди тлеющих клочьев и ящиков, сидел бледный Володя Ефимченко, обнимая свой РПК. Рядом, окровавленный и обожженный, но вроде бы не очень серьезно, корчился, рыдая, Федя Сметанников. Его левое ухо, оторванное и исцарапанное, скрученное, как яблочная кожура, свисало до погона. Но Сметанникова не интересовало состояние его уха. Он смотрел на лежащего в двух метрах от него сержанта Жигунова.
— Санитар, — закричал Бармалей. — Санита-а-р.
Жигунов был живой. Благодаря бронежилету он не погиб на месте. Однако у него было сильно обожжено и изуродовано лицо, обе ноги от паха и ниже обожжены и ободраны. Но больше всего досталось его левой руке. Осколки посекли руку и выдрали из нее целые куски бицепса, во многих местах обнажив кость.
— Держись, Вася, — уговаривал, присев рядом, Леварт. — Ради Бога, держись, братан….
Выхватил из рук санитара шприц с промедолом, синтетическим морфином, сам сделал инъекцию, после чего у него начали трястись руки. Бармалей оттащил его. Санитар впрыснул Жигунову еще промидол, после чего занялся рукой сержанта, бинтуя ее вместе с обожженными клочьями рукава. Жигунов вырвался и закричал. Между его ног выступила темно-красная кровь.
— Хочу до… до… мой, — выдохнул он из себя сквозь лопающиеся на губах пузыри.
И умер.
Все стояли неподвижно. Ткача унесли на носилках, его тоже спас броник, ранения простреленных ног были не так опасны, как казалось по его паническим крикам.
— Докладывают с точки, — вдруг прервал тишину Якорь. — Едет очередная машина. Большая.
Бармалей аккуратно вынул из объятий Ефименко ПКМ, взвесил его в руках, подготовил. Пока он шел к дороге, к нему присоединились Якорь и Леварт с автоматами. И бледный, как смерть, Кожемякин с РПК.
Леварт знал, что на этот раз вывернется из-за поворота дороги с тяжелым сопением, смрадным дымом, качаясь на выбоинах. Машина еще не появилась, а у Леварта уже была перед глазами афганская бурбахайка, высокий местный автобус, фантастически разрисованный разноцветными граффити и яркими арабскими надписями, обычно цитатами из Корана, магическими заклинаниями и пожеланиями счастливой дороги.
Автобус еще не появился, а Леварт уже видел опоясывающие его гирлянды, слышал мягкое позвякивание колокольчиков, которыми была обвешана кабина.
Бармалей вышел на середину дороги.
Бурбахайка выехала из-за поворота. Точно такая, какую Леварт до этого увидел. Разве что еще более украшенная и разрисованная, чем та, в его видении. Качающаяся, перегруженная от закрепленной на крыше пирамиды из рулонов, чемоданов и другого багажа. Водитель — молодой парень в паколе.[4] Леварт заметил, как он при виде Бармалея оскалил в улыбке белые зубы из-за запачканного и надтреснутого переднего стекла. Видел столпившихся внутри пассажиров, в основном женщин. Видел детей в вышитых тюбетейках, приклеившихся к окнам, видел расплющенные о стекла большеглазые личики.
Зашипели открываемые двери. Водитель блестел зубами в улыбке. Бармалей поднял ПКМ.
— Ас-саляму алейк…
Бармалей засадил в него очередь. Кровь брызнула в стекло кабины.
Вторым открыл огонь Кожемякин, прямо по окнам автобуса. После них начали стрелять Якорь и Леварт. Потом остальные.
Автобус дрожал, автобус дымил, автобус кричал.
С шумом и свистом вышел воздух из пробитых шин, бурбахайка тяжело осела на осях. Стеклянной кашей высыпались окна, в них суетились кричащие люди. Якорь и Кожемякин секли их ураганным огнем. Пытающихся выбраться через дверь косил из пекаэма Бармалей, трупы в мгновение ока заткнули выход. Захарыч и другие били по стенкам, дырявили их как сито. Пассажиры выскакивали через разбитые окна с другой стороны для того, чтобы попасть под пули Гущина и парней с «Руслана».
— Люди! — громко закричал Ломоносов, так громко, что перекричал канонаду. — Люди! Опомнитесь! Опомнитесь!
Бармалей перестал стрелять, но не потому, что услыхал крик ботаника, просто он выстрелил всю ленту из патронной коробки. После него, без команды прекратили стрелять остальные. Леварт посмотрел на пустой магазин в своей руке. Его удивило, что это был третий.
Автобус дымил. С простреленных бортов, как из из пробитых бочек с топливом струями текла кровь. Внутри кто-то, захлебываясь, кричал. Кто-то плакал.
— Захарыч, — потребовал Бармалей. — Дай мне «Муху».
Схватил поданный ему РПГ-18, быстрым движением разложил трубу гранатомета. Обернулся, увидел взгляд Ломоносова. Сжал зубы.
— Это война. — сказал он, может ботанику, может самому себе. Может остальным. — Отойдите.
Целился недолго, в бак автобуса — туда, откуда текло топливо.
Ухнуло. Автобус взорвался огненным шаром. Оставшийся от него скелет догорал долго.
Инцидент последствий не имел. Никаких.
Бармалей написал в адрес спецотдела рапорт. Короткий и содержательный. 13 июня текущего года, бла, бла, бла, на заставу «Соловей» совершено нападение. Нападавшие шахиды-самоубийцы, скрываясь среди мирных пассажиров местного транспортного средства, используя большие заряды взрывчатых веществ, смогли уничтожить контрольно-пропускной пункт заставы. Примитивное взрывное устройство, бла, бла, бла, взорвалось преждевременно, в результате чего было полностью уничтожено гражданское транспортное средство. Нападавшие погибли, также как и неопределенное число гражданских лиц. Потери на заставе: один убитый, двое раненых. Подписал и.о. командира заставы старший прапорщик Самойлов В.А.
Мирон Ткач и Федор Сметанников полетели вертолетом Ми-4 в медсанбат. В качестве «груза триста». Сметанников вернулся уже назавтра, перебинтованный, но годный к службе.
Борису Кожемякину происшествие на КПП принесло новый статус. В солдатской иерархии.
— Во, братва, — рассказывал солдатам ефрейтор Валера. — Показал Боря, что знай наших. Я думал, что это такой чижик-пыжик, типа размазня, а он — боевой парень. Джигит, как ни посмотри! Хищник, скажу я вам. Настоящий коршун!
Коршун.
Кликуха приросла к Борису Кожемякину.
Осталась с ним до конца жизни.
То есть на 14 лет и 6 месяцев. Именно столько осталось ему до конца жизни.
Леварт чувствовал, что Бармалей хочет с ним поговорить наедине, но колеблется. Решил пойти навстречу. Встретились с глазу на глаз.
Бармалей вопросительно на него посмотрел и вынул из кармана два шприца. Леварт покачал головой.
Леварт не кололся героином. Ни разу, хотя возможностей было множество. После инцидента с автобусом он был на один шаг от иглы, и гера была под рукой, в пакете, который передал Юсуфзай. Тогда укололись Бармалей и Гущин, а также Якорь, которого Леварт давно уже подозревал в регулярном употреблении героина. Леварт, однако, смог воздержаться от искушения.
— Ясно. — Кивнул Бармалей, пряча коробку. — Ясно, братан, понимаю. А косячок?
— Можно.
Бармалей затянулся и передал самокрутку Леварту, аккуратно, чтобы не просыпать анашу.
— Мне, братан, — начал он разговор, — выражение лица нашего профессора не нравится. Тот автобус… Интеллигентик вроде бы переживает. Ну, так и я переживаю, ради Бога, не вру. Понесло меня… И у меня тяжкий грех на душе, тяжкий… Но идет война. Война! Нас убивают, мы убиваем. А кровь требует крови. Вот и все, на этом конец. Я это знаю, Якорь это знает, ты это знаешь. Все согрешили… Но наш Ломоносов меня пугает. Не заложит? Чтобы совесть успокоить, боль с души снять? А? Паша? Ты его знаешь…
— Не слишком хорошо я его знаю. — Леварт затянулся самокруткой, медленно выпустил дым. — Вижу, что переживает. Но не донесет.
— Почему так уверен?
— Он диссидент. То есть, недоволен строем. Собственно, за это он из науки попал в армию… По доносу, ясное дело.
— И это, — поднял брови Бармалей, — довод? Что не донесет, потому что сам от доноса пострадал? Не очень это меня убеждает. И потом, если он диссидент, то он что, святой и во всем правый? Мне приходилось видеть совершенно противоположные случаи. Нет, Паша. Поговори с ним. Откровенно, от души. Надо знать, что и как, потому что… Сам понимаешь. За этот автобус может быть трибунал. И срок не из коротких. В лучшем случае, а возможно, сам знаешь… Пустить в расход по упрощенному протоколу. А у меня в Обнинске жена, трехлетняя дочка. Можно ли ее осиротить из-за чьих-то угрызений совести? Да и ты, Паша, как мне кажется, не рвешься под военный суд.