же у совсем не сентиментального деда Гаврика.
У директрисы с Лизхен на сей счет был уговор: ее походы к реке с корзиной котят должны оставаться тайной от всех, а за это Лизхен полагались самые лучшие, пусть и немного поношенные одежды, которые жертвовали детдому состоятельные горожане. О том, почему Лизхен состояла в большой чести у директрисы, Никита узнал случайно — от Олега, когда тот был в хорошем подпитии.
Наконец, Георг. Жорка, Жорик… Пацан жесткий — это сразу видно — и целеустремленный. Хочет сделать артистическую карьеру. Конечно же рамки провинциального, пусть и областного, города ему тесноваты (собственно, как и всем молодым талантам), он рвется в Москву, но что в этом плохого? А ничего. Все нормально, все как и должно быть. Если бы не одно но — завещание отца. Так все-таки знает он о нем или нет? Если да, то пацан вполне способен был нанять старого вора-медвежатника, чтобы тот вскрыл сейф с документами.
Но убить его, притом так жестоко… Это не лезет ни в одну версию. А если присовокупить еще и убийства Олега (отца!), Хайтахуна и Любки, которые он мог совершить, то парнишка вообще предстает каким-то отмороженным монстром. Между прочим, по фигуре он похож на Ивана Николаевича — невысокий, худощавый… Лицо двойника рассмотреть невозможно, но Георг хорошо умеет пользоваться гримом — артист ведь, а значит, загримироваться под Деда Мороза ему как два пальца об асфальт.
«Может, это он в мою квартиру забрался? — подумал Никита. — Хорошо бы раздеть его догола и осмотреть. В поликлинику Георг точно не ходил, чтобы не засветиться, — нож вошел неглубоко — но рана-то осталась. Конечно же он не позволит проделать над собой такой эксперимент, но его можно «уговорить» — дать ему разок по башке. Хотя… жалко пацана. Вдруг все это мои дурацкие измышления? А рука у меня тяжелая…»
Никита ехал в детский театр, чтобы проверить, где находился Георг в то время, когда были убиты Олег и остальные — по списку. В случае удачи это был бы железный факт. От Лизхен он узнал, что ее сынок днями пропадает в театре — то репетирует, то играет в спектаклях, практически без выходных. И то верно — ТЮЗ ведь работает для юного зрителя, значит, все пьесы идут только в светлое время суток.
Возле театра было тихо и пустынно. «То ли дело в мои времена», — с неожиданной ностальгией подумал Никита. Площадь перед ТЮЗом всегда полнилась детворой, потому что спектакли шли с утра до вечера, а на площади актеры, изображающие Петрушку, Буратино и Мальвину, разыгрывали целые представления, вовлекая в них и малышню. Детдомовцы, даже старшеклассники, любили ходить сюда и смотреть на балаганную суету возле ТЮЗа. А еще посреди площади стоял светомузыкальный фонтан, и по вечерам на лавочках сидели влюбленные, завороженно глядя на игру разноцветных водяных струек.
Теперь фонтан куда-то исчез (наверное, чтобы не напрягать городской бюджет), и вместо него положили серую тротуарную плитку, уже изрядно выщербленную. Похоже, какой-то чиновник хорошо заработал на ней и оставил своим потомкам в наследство — недавно положенную плитку собрались менять, а значит, распил городской казны будет продолжен с прежней эффективностью. По краям площади уже лежали громоздкие кубы, обтянутые полиэтиленовой пленкой с кирпичиками внутри, и несколько работяг нерусского вида, расположившись на травке, в тени деревьев, степенно потягивали из широких чашек какой-то напиток, возможно чай.
Определиться с занятостью Георгия в спектаклях было несложно. Никита прочитал афиши спектаклей, развешанные по стенам фойе, с именами действующих лиц и исполнителей ролей и почувствовал огромное разочарование (или облегчение? он и сам это не понял) — в те дни и часы, когда были убиты Колосков и Хайтахун, сын Олега развлекал ребятишек в пьесах «Сказ о Даниле-мастере и цветке каменном» и «Золотой ключик».
«А мог ли он отлучиться на какое-то время? — подумал Никита, уже собираясь покинуть фойе театра. — Да запросто! Думаю, его есть кому заменить. Нужно найти режиссера…»
— Молодой человек, вы куда? — вдруг раздался за спиной неприятный скрипучий голос.
Никита как раз хотел зайти в зрительный зал; судя по доносившимся оттуда звукам, шла очередная репетиция. Он обернулся и увидел бабулю-божий одуванчик. О таких говорят: «Так долго люди не живут». Годы иссушили ее до такой степени, словно она была не человеком, а растением в гербарии.
«Мать моя женщина! — мысленно воскликнул Никита. — Да ведь это Сарафановна! Сколько же годков ей стукнуло?»
Сарафановной старушку прозвали, наверное, еще до войны с немцами. Она и тогда была древней. Не говоря уже о тех временах, которые запомнил Никита. Почему она получила прозвище Сарафановна? А потому, что бабуля предпочитала всем одежкам русский сарафан. И нужно сказать, сарафанов у нее было не счесть. Да все с вышивкой, яркие. Видимо, яркостью и разнообразием своих сарафанов старушка хотела подчеркнуть праздничность атмосферы в детском театре. Малые дети смотрели на нее как на телевизионную сказочницу.
Сарафановна стояла на контроле, и можно было даже не пытаться проскочить в театр незамеченным. Глаз у нее был как у снайпера. Она на раз вычисляла безбилетников. Это были в основном пацаны с городских окраин и детдомовцы. Тем не менее Сарафановну хоть и не любили, но уважали. Она со временем стала элементом игры «в разведчика». Сумел проскочить каким-то образом мимо Сарафановны — получи «орден», то есть балл в игре. По окончании месяца детдомовцы подводили итог своих «боевых действий». Он всегда оказывался не очень утешительным, но все же победители игры были. В том числе и Никита (правда, только раз). Находились ребята более удачливые и пронырливые, чем он.
— Здравствуйте… — Никита сделал вид, что поперхнулся, — его почему-то переклинило от внезапно нахлынувших воспоминаний, и он едва не назвал старушку ее прозвищем. — Э-э… Матильда Ксенофонтовна, — вспомнил Никита не без труда. — Мне бы повидать главного режиссера.
Сарафановна ничуть не удивилась, что незнакомый молодой человек знает ее по имени-отчеству. Все городские сорванцы не раз бывали в детском театре (он и впрямь пользовался большим успехом, даже у взрослых; театру везло на талантливых режиссеров и артистов), и знали цербера в сарафане очень даже хорошо. Однажды, чтобы досадить Сарафановне, детдомовцы — те, кто постарше и кто мог позволить себе купить билет в театр, выучили из «Иоланты» арию Роберта «Кто может сравниться с Матильдой моей…» и начали напевать ее у входа, где на неизменном стуле с высокой спинкой восседала старушка, словно ожившее изваяние. Среди этих «теноров» — точнее, кенарей — был и Никита.
Ария произвела на Сарафановну потрясающий эффект. Вопреки ожиданиям великовозрастных балбесов, она приняла песенные упражнения детдомовцев не за злую шутку, а за признание ее несомненных заслуг на поприще городской театральной жизни. А поскольку обладала потрясающей зрительной памятью, отшлифованной за многие годы службы в театре, то, когда спустя какое-то время Никита и Олег попытались, как обычно, прошмыгнуть в фойе за спинами граждан с билетами, Сарафановна — наверное, впервые в жизни — сделала вид, что не заметила их. Так они потом и ходили в театр, экономя свои скудные сбережения, чтобы потратить на девочек — сводить их в кафе «Арктика», где подавали упоительно вкусное мороженое и клюквенный морс.
— А я вас помню, молодой человек… — Старушка вдруг заулыбалась и погрозила сухим пальцем. — Вы бывший детдомовец. Правда, время здорово изменило ваш внешний облик… но я все же узнала. — Это она сказала не без гордости. — Вы были, насколько мне помнится, большим шалуном.
Никита улыбнулся и ответил:
— Все верно — было, было, да прошло… Зато вы, Матильда Ксенофонтовна, прекрасно выглядите. Годы над вами не властны.
— Будем считать ваши слова комплиментом. Благодарю вас. Но это далеко не так… Впрочем, не будем об этом. Старики часто бывают чересчур болтливы, особенно если ударятся в воспоминания, но я вижу, вы торопитесь, поэтому постойте на входе вместо меня, а я приглашу главного режиссера. Кстати, его зовут Владлен Константинович.
— Большое вам спасибо…
Старушка достаточно бодро просеменила через фойе и исчезла за массивной дверью зрительного зала. Ждать пришлось недолго. Первым выскочил взлохмаченный низкорослый человечек в каком-то немыслимом костюме — желтом пиджаке в светло-коричневых яблоках и бордовых брюках с шитыми на бедрах вензелями, как у провинциального шпрехшталмейстера, который ведет цирковое представление. Вместо галстука на шее у него был повязан цветастый бант, а в нагрудном кармане пиджака торчала большая расческа, которой он, видимо, пользовался очень редко.
— Кто, что?! Вы ко мне? — затараторил он со скоростью пулемета. — Говорите, что надо, только быстро! Быстро, быстро!.. — От нетерпения он прищелкивал пальцами. — У меня репетиция, мил-человек! Генеральная!
— Владлен Константинович, быстро у нас не получится, — спокойно ответил Никита. — Но я отниму у вас не более пяти минут. Нам бы где-то уединиться…
— А, вы оттуда… — Режиссер многозначительно ткнул пальцем в потолок; что он подразумевал под понятием «оттуда», Никита так и не понял, но выяснять не стал, лишь согласно кивнул. — В таком случае милости прошу в мой кабинет. Матильда Ксенофонтовна, объявите труппе перерыв. Небольшой! Пять минут! А то знаю я их… башибузуков. Разбегутся, как мыши.
Кабинет режиссера был весьма просторный, но уютный: громадные кожаные кресла, широкий диван — он явно принадлежал к главным труженикам ТЮЗа, о чем свидетельствовали изрядные вмятины, — красивые гардины, массивный стол красного дерева, под потолком — приличных размеров симпатичная люстра с хрустальными подвесками, новенькое ковровое покрытие… Похоже, театр не бедствовал. Впрочем, это было видно и по интерьеру фойе. Никита хорошо помнил, что раньше оно не блистало красотой и ухоженностью — внешность не соответствовала содержанию.
— Так что вас привело ко мне? — спросил режиссер, усевшись на свой «трон» — кресло-вертушку, в котором он утонул.