А вот на месте "ферст мэна" я счел бы такое решение гениальным, окончательно зауважал бы Мазепку и закатил бы в его честь роскошный пир: десяток перепелиных яиц всмятку и бокал шампанского.
На своем месте я даже не имею права огорчаться. Ведь я сделал все, чтобы отнять «звезду» у битюга. И насколько понимаю, по неведению здорово подпортил ему, потому что простое и ясное дело о выплате страховой премии теперь будет ненужным образом осложнено действиями Верховного комиссариата по моему доносу — будем, наконец, называть вещи своими именами. Глупо все вышло, ну, да что уж…
На месте Недобертольда я просто пожал бы плечами. «Звезда» как таковая его уже не интересует. Его успехам откроется желанная лазейка к гласности, образцов "снулого урана" для доказательства его правоты и публику дивить на Земле больше, чем достаточно, во все «ниверситеты» раскатаны ему теперь ковровые дорожки. Надеюсь, что до поры: пока, покорпев над "Ежегодником ООН", какой-нибудь воструша не призадумается над моим доносом и не сообразит, в чем фокус. И не оповестит мир о том, какое сокровище мы потеряли.
Со мной все ясно. Если не вмешается "ферст мэн". Но с какой стати ему, чистюле, вмешиваться? Он и знать не знает о наших событиях. А я его не извещу. Даже если захотел бы, вряд ли успею.
Завтра в десять утра Недобертольд официально доложится Мазеппу. Возможно, при том буду присутствовать я. Потом мы останемся вдвоем с битюгом и настанет час моей исповеди. Устал я тянуть и не желаю больше юлить перед битюгами.
Очень противно. Я не думал, что будет так противно. Но три шага вперед из строя сделаны, надо тянуть ручки по швам и говорить, зачем вышел. Не плестись же молча обратно в строй.
Оформить, что ли, отвлеченья ради какую-нибудь Элизину болтовню?
Имею возможность запечатлеть концовку нашей беседы с битюгом.
Очень странное чувство: будто меня уже здесь нет. Или я не по полу ступаю, а в то же время вот он, я. Могу стульями швыряться, орать — только никто не услышит, не увидит, не удивится, не спросит, чего это со мной.
— А знаешь, мне легче стало, — сказал Мазепп. — Там, на «звезде», руки делали, а душа вон просилась. Из-за Науки да из-за тебя, что я с вами в молчанку сыграл. Будто я вас обижаю. Сам в дело не спрося втащил и сам не не спрося вышибаю. А так — легче. Ты ведь сделал мне то же, что я тебе. И решил, по сути, то же, что и я, и так же без меня, как я без тебя.
— Мазепп, ты подумай: мы все трое, каждый сам по себе, сделали все, чтобы закрыть лавочку. Как по-твоему, это что-нибудь значит или нет?
— Может, значит, может, нет, да я сейчас не про то. Ты закрыл — и линял бы сразу под жилет к губернатору. Или там в посольство, или к «ферсту». А ты ко мне явился. Зачем? Чтоб ты, значит, был святой, а я, трудящий человек, смотрелся бы как последний гад? Вот это нехорошо, светик, вот тут у меня к тебе претензия, вот тут обидел ты меня. Но и я тебя обидел, пусть по-другому, но обидел. Стало быть, в расчете мы и сдавай дела.
— Нечего мне сдавать, Мазепп.
— А и то. Мордой об стол у нас дела. Только скажи, как на духу, ты веришь, что Наука прав?
— Думаю, что прав, — утешил я его ложью в своем последнем слове; гадко стало, и я поправился: — Верней — нам с тобой здесь, в подполе, снуленький не дастся, это уж всяко так.
— Поторопился ты. Но ты же от любви, а не от злобы. Я понимаю. По мне, так на тебе миллион за службу-дружбу с доставкой за мой счет туда, откуда тебя вынул. И я так и скажу, можешь верить. Но ведь я там не один, светик, там голов много, и в каждой мысля своя. Уж как решат, светик.
— Я без претензий, Мазепп, и суетиться не буду. Убрал бы только от меня Анхеля, уж так он надоел, мочи нет.
— Не могу, светик. Не поймут.
На том и расстались. Все. Всем доброго утра, а мне спокойной ночи.
Прошел осел по потолку,
И было начихать ослу,
Что он ПРОШЕЛ ПО ПОТОЛКУ,
А не по луже на полу.
(Проведя поиск по ОИП, процессор отказал приравнять эти стихи к стихам кого-либо из ХИ-ОП или ХИ-ИП, включенных в стек для опознания.
Поскольку это последний стихотворный текст из включенных алгоритмом связности в отобранную последовательность, время и место подвести итог:
— во всей полноте продемонстрирован объем работы по определению авторства приведенных стихотворных текстов;
— вывод о принадлежности стихотворных текстов самому автору записок представляется обоснованным в достаточно высокой степени.
Не считая себя специалистом в данной области, не беру на себя смелости высказывать суждение о качественных показателях приведенных стихотворений.)
Я это прочел. Это и неправда, и правда, но за них вместе заплачено ценой, лишающей меня, живого, права бить себя в грудь, требуя отделения одного от другого. Тем более что единственный свидетель противной стороны не в силах сказать большего или иначе, чем сказал.
Так пусть это ждет, пока мы не сравняемся в немоте. А потом пусть идет в мир, и единственное, чего я хотел бы, так только того, чтобы наш суд, если он когда-нибудь состоится, не сделался очередным посмешищем суеты.
Подпись
(Поскольку приведенная выше подпись не вызвала сомнений у рецензентов, не вижу оснований для ее снятия, а заодно подтверждаю ее подлинность.)
1983, Ленинград
Рассказы из жизни А. П. Балаева
"ТУК!"
Любой уважающий себя специалист по ближней зоне знает про "казус Балаева". Знать-то знает, но объяснить не может. Я тоже не могу. Единственное, в чем я твердо убежден, так это в том, что моя фамилия там не по существу. А чья по существу, так я бы и сейчас с удовольствием выяснил.
Было это на программе Синельникова по свободному поведению. Этот Синельников был большой человек, всех знал, все мог. Идея у него была такая: "Каждый может быть космонавтом!" Он считал, что готовить космонавтов по нескольку лет и зубрить каждый полет до автоматизма в земных условиях — это искажение великой идеи. И что все корабли неправильно конструируют. В них человек по рукам и ногам спутан. А полетов уже десятки в год, обучение чересчур усложнено, программы затягиваются. Корабль должен быть прост в управлении, как велосипед, а космонавт должен, как велосипедист, руководствоваться минимальными рефлексами. Для определения этих рефлексов ему нужны были неподготовленные люди. Их сажали на корабль, отгоняли на пять-шесть гигаметров от Земли на полуторамесячный эллипс и создавали, как Синельников говорил, неустойчивые ситуации с правом приема самостоятельных решений в естественных условиях. Хороши естественные! Аукнешься, а откликнется тебе с Земли чуть ли не через минуту.
Короче, Синельников эту идею пробил. Иные на него как на сумасшедшего смотрели. И вправду, чепухи там много было, но дело он сделал хорошее. Разве нынешний корабль с прежними сравнишь?
А метод у него был такой: он требовал себе медкарты и персоналки чуть ли не со всей академии, обрабатывал на машине, отсеивал острые противопоказания, вызывал человека за месяц до старта и предлагал полет. Курс обучения — в основном на карданном тренажере с автопротивовесами, и ступай, за Луну не зацепись!
Вроде чушь несусветная, академики при одном звуке его имени багровели, а полеты шли без сучка, без задоринки. И после десятого полета с кораблей начали разные блоки снимать. За ненадобностью.
Я у него был двадцать седьмой. Как сейчас помню, спрашивает он меня; "Спортом занимаешься?" — "Нет", — говорю. "Ну и дурень! — говорит. — Слава богу, мне таких и надо. Специальность твоя?". Я набрался нахальства и говорю: «Левша». — "То есть как?" — "А вот так — блох подковываю". Он хохочет: "Хорошее дело. Захвати с собой стаю, потом лично приму. Но только чтобы прыгали! А то какой в них толк?" И на кардан меня.
Сунули меня на конвейер, а я не пойму, то ли мне смеяться, то ли плакать: учат меня полковники, не ходят — выступают. А сами закон Ома преподают, Кеплера, Ньютона, опыт Прадо — короче школьный курс физики. Буссоль на стол ставят, словно чашу с ядом. Священнодействуют.
Но вытерпел. В космос-то мне хотелось. Я уж там был не знаю какой тысячный, орденов за это не давали, и премий особых тоже не полагалось, но ведь интересно же!
И про левшу это я, конечно, так брякнул, а у нас с Оскариком Джапаридзе была одна идея насчет расслоения сложных структур излучения звезд. Это длинно рассказывать, в другой раз как-нибудь расскажу. Но лучшей возможности кое-что проверить ожидать не приходилось. Так что мы согласовывали, добывали аппаратуру, расписывали эксперименты, голова у меня была полна забот. И когда я наконец выстрелился, крутанул стандартный пируэт, получил разрешение и побежал на свой эллипс, мною овладело тихое блаженство.
Это уже тысячу раз описывали, я все эти описания читал и до полета, и после. И скажу вам по-честному — словами ничего не передашь. Ведь вот простое дело — ставишь корабль на Канопус, висишь в бездне, витаешь, а мироздание коловращается, Солнце проваливается куда-то под ноги. Земля над тобой словно по шее перекатывается, жонглируешь планетой, как Атлас вверх ногами, и впадаешь в какое-то солипсическое птоломейство. И такое чувство, что между кораблем и Канопусом струна натянута, тонко-тонко вибрирует, «поет».
Я опять отклонился. Да, так вот. Ушел я за Луну, подразогнался от нее, полюбовался, получил с нее пеленг, проконтролировал орбиту, лег в плоскость, нацелил детекторы на Крабовидную, спектры шлепаю, считаю, Синельников задает мне свои комбинации, ворочаю мозгами, реагирую, даю рефлексы, письма домой шлю. Тишина великолепная. Только фосфены мешают. Это когда какой-нибудь сумасшедший протон глазное яблоко пронижет, в глазу как будто вспышка. Считаю я их отдельно для правого глаза, отдельно для левого. Получается что-то вроде междуглазного соревнования.
Сижу я таким образом, услаждаюсь и вдруг сутки на десятые слышу снаружи: "Тук!".