У Сильви в ту минуту был успокаивающий взгляд, как у моей матери, точно такой же покровительственный взгляд; она так же восставала против пугающей меня опасности, истинное значение которой она понимала.
Я повернулся к охраннику и протянул ему руки.
Остаток дня и большую часть ночи я провел во власти так и не покинувшего меня страха.
Я спрашивал себя: «Почему следователь почувствовал, что ты виновен? Что же не клеится в твоей истории?»
Я пытался найти ответ, но тщетно. Все мне казалось настолько хорошо задуманным и точно выполненным… Словно часовой механизм! И тем не менее этот пообносившийся верзила догадался. Кажущиеся очевидными факты его не обманули. Подобных случаев у него была тысяча, и он на них долго не задерживался; однако сразу почуял, что мой случай — особый.
В полумраке камеры при синеватом свете ночника я долго предавался своим печальным мыслям. Единственное, чего я не выносил в моей одиночке — это высокий потолок. Он терялся где-то в темноте, очень далеко от моего лица, вне досягаемости света ночника и квадрата окна…
Следователь считал меня виновным… В преднамеренном убийстве… Если ему удастся понять всю механику, я погиб. Суд не проявит ни малейшего снисхождения к человеку, способному на такую махинацию. Я совершил ужаснейшее из убийств. И однажды на рассвете все будет кончено для меня… Я пока не хотел об этом думать. Главное — не привыкнуть к этой гнусной мысли, ибо мысленно допуская что-то, в конце концов смиряешься! Ну нет! Ни в коем случае! Во всей моей истории — лишь одно уязвимое место: телефонный звонок Стефану. Да, я должен был серьезней обдумать, как назначить с ним встречу. Но в остальном, несмотря на неубедительность моих объяснений, все держится по-прежнему!
Я убил свою жену — она была в лифчике; убил Стефана — он был в рубашке без пиджака! И все это — в моей собственной спальне, где я неожиданно появился! К тому же обнаружены письма, написанные рукой Стефана и адресованные моей жене. Любовные письма!
Нет, с моей стороны просто глупо волноваться. Этому придире-следователю никогда не доказать, что я преступник! Возможно, ему удастся посеять сомнение — не больше, — но ни один суд присяжных не придаст этому значения. Я сумею найти для присяжных нужные, простые, человеческие слова… Я уже видел их, сидящих в зале суда напротив меня… Я обращусь к ним с взволнованной и печальной речью. То будет речь рогоносца! Любой присяжный может оказаться рогоносцем, и когда дело касается самолюбия, они относятся с пониманием… Да, я опишу им бешенство, овладевающее вами перед лицом чудовищного открытия… Уязвленную гордость, заслоняющую от вас истину… Помутившийся рассудок… Кровавая пелена… Жажда убийства…
Обессилев от этих размышлений, я наконец забылся тяжелым сном, словно провалился в бездонную, как моя камера, вязкую глубину.
Впервые я видел Сильви Фуко не в адвокатской мантии. Должен сказать, что без нее она выглядела куда лучше. Обычно она надевала свою мантию перед тем, как навестить меня, поскольку, видимо, нуждалась во всех атрибутах своей должности, чтобы придать себе хоть немного уверенности.
На ней был серый в узкую синюю полоску костюм, синяя блузка и соломенная шляпка, не более дурацкая, чем любая другая.
Я не сразу ее узнал и продолжал сидеть за маленьким столиком у стены, листая книгу. Она слегка накрасила губы и привела в порядок прическу; в придачу от нее хорошо пахло. Это был аромат, состоящий из тысячи других ароматов, тот, который витает в лифтах шикарных парижских домов. Когда я приехал из моего городка на учебу в столицу, я очень скоро заметил, как на лестницах некоторых парижских домов прекрасно пахнет Парижанкой… И в целом этот аромат в конечном счете составляет единственный запах, запах Парижа!
— Вы пахнете Парижем! — прошептал я, вставая. — Отличная идея — появиться хоть ненадолго в цивильной одежде.
Она не решалась заговорить. Я подвинул ей табурет, но, учитывая ее новый красивый костюм, она не спешила садиться.
— Боже, до чего отвратительна эта камера! Только теперь я понимаю это, — сказал я, улыбаясь. — Вы очень хорошенькая, вы такая…
— Не смейтесь надо мной!
— Оставьте ваши комплексы! Я не смеюсь, Сильви. Вы — прелестны, стоит вам захотеть и потрудиться не быть похожей на ворону в трауре!
Она пожала плечами.
— Мосье Сомме, я думаю, это ненормально, что вы называете меня по имени!
Ну вот, теперь она изображала из себя мещаночку.
— Простите меня, я полагал, что разговариваю с другом…
Господи, достаточно было пустяка, чтобы ее испугать, озадачить. Любая мелочь выбивала ее из колеи. Она не очень-то знала, как вести себя в этой жизни… Мне был знаком этот недуг! Я убил двух человек, чтобы избавиться от него!
— Но я как раз и хочу быть вашим другом!
— Я поддаюсь порыву, мэтр… Я и не подумал о том, что теперь не слишком гожусь в друзья!
— Не говорите так… Вы не думаете, что и я тоже поняла вас?
Я неуверенно взглянул на нее.
— Поняли? Ну и сильно сказано! Так что же вы поняли?
— Вы страдали всю свою жизнь, не знаю уж от чего, быть может, от самой жизни?
Неизвестно почему, но ее слова меня задели. Они пробудили мою боль, от которой, как я верил, я избавился, совершив два убийства. Она по-прежнему жила во мне, в моем мозгу, в моей плоти! Такая же мучительная и тошнотворная… Смутная и неотвязная… Наверное, это было неискоренимое зло… Зло, которое прорастало заново в моем саду, после того как я его там зарыл. Да, из-под земли пробивались новые ростки.
Лежа ничком на узкой постели, я наблюдал как они растут во мраке моей души… Они меня душили!
— Сильви, я несчастен, ужасно несчастен…
Она поднялась и села в изножье постели.
— Мужайтесь…
— Ах нет! Эту фразу вы произнесете, когда наступит последний день.
— Вы говорите глупости, мосье Сомме!
— Ведь это ваше первое уголовное дело?
— Да!
— И, разумеется, вы боитесь еще больше, чем я?
— Пожалуй!
— Почему вы выбрали эту профессию, Сильви?
— Мне хотелось помогать ближнему, а медицина меня не привлекала.
— Теперь вы видите, что это не та профессия, которая позволит оказывать помощь ближнему, разве не так? Скорее, это ремесло спорщика…
— Да, это так, но я сделаю все возможное… Доверьтесь мне!
— Моя история вас потрясла, не правда ли?
— Да.
— Поскольку это первое ваше дело, — добавил я, стараясь придать своему голосу беспечную интонацию.
Она решительно тряхнула головой.
— Нет, оно интересует меня само по себе… Оно раскрывает всю степень вашего отчаяния…
— Отчаяния?
— Да. Видите ли, мосье Сомме…
— Не называйте меня «мосье Сомме», умоляю вас!
— Как же по-вашему я должна вас называть?
Она была права. Как? Не могла же она называть меня по имени, как это невольно делал я, обращаясь к ней.
— Так что вы говорили?
— Я говорила, что разделяю мнение следователя, уж не сердитесь.
— То есть?
— Вы убили свою жену и своего друга иначе.
— Что вы хотите сказать?
— Не могу объяснить. Я это чувствую, я догадываюсь об этом, глядя на вас, потому что вы не тот человек, который хватается за револьвер, застав свою жену в объятиях другого мужчины…
— Вы полагаете?
— Да. В вас чувствуется какая-то рассудительность, которая, вероятно, заставляет вас действовать иначе, чем большинство людей.
— Вы сами до этого додумались?
— Да, и не я одна. Следователь — отличный психолог, у него создалось такое же впечатление еще в первый день. Должно быть, он поручил тщательнейшим образом проверить ваши показания… И мне кажется, он что-то обнаружил. Нечто очень важное, что, возможно, поставит под сомнение вашу версию.
— Почему же в таком случае он не предъявит это «нечто»?
— Он предпочитает пока придержать свою информацию. Разве вы не поняли, что он хочет поколебать вашу уверенность в себе, придираясь к спорным моментам, вроде этого утреннего телефонного звонка? Но когда он сочтет, что вы созрели, он сделает неожиданный и коварный ход: выложит некий веский аргумент, который вы не сможете опровергнуть и который вас уничтожит!
— Это бы меня удивило…
Наступило молчание. Она сняла белую нитку с рукава своего нового костюма.
— Вы ничего не хотите мне сказать?
— Ничего, моя крошка… Разве что — вы очень милы, и я благодарю правосудие, назначившего мне такого адвоката!
Глава IX
Нет, мне в самом деле нечего было ей сказать… Как бы она себя повела, если б узнала правду? Волнение, которое она испытывала в моем присутствии, тотчас бы превратилось в страх. Она бы уже не осмелилась приходить ко мне в камеру. «Никто не должен узнать! Даже мой защитник!»
Я не мог бы жить с мыслью, что хоть одно человеческое существо знает правду. Даже если бы от него не исходила никакая опасность! Это мой и только мой сад! Вместе с его навозом, новыми ростками и необычным сорняком… Когда я выпутаюсь из судебных передряг, когда меня оправдают или я отсижу какой-то небольшой срок, я уеду далеко от всего этого… Учитывая мое крестьянское происхождение, я испытывал некоторую ностальгию по широким просторам и уединенной жизни. Быть может, моя жизнь не удалась, оттого что я был слишком прилежен в учебе? Быть может, я был создан для того, чтобы пахать по-настоящему на настоящих полях, а не ковыряться в грязной земле моего замечательного садика?
Я всегда ощущал себя словно пересаженным на чужую почву, а я так и остался мужланом! По сути дела Стефан презирал меня прежде всего за это. В нем-то чувствовалась порода… Я же, как ни старался, не смог преодолеть барьер. К моим подметкам навсегда прилип навоз… Даже в том, как я разговаривал, сказывалось мое происхождение. От меня всегда будет пахнуть коровником… Что бы я ни делал!
Днем, войдя в кабинет следователя, я понял, что «все произойдет сегодня». Он сидел, неподвижный и торжественный, как мраморный бюст. Секретарь подтянул свое вязаное кашне до самых ушей и словно притаился за ним, как в засаде. Этот человек жил скучной жизнью чиновника, варясь в собственном соку. У него был свой мир привычных занятий и несложных обязанностей, которые всегда спасут его от него самого и от других людей…