— У меня там один пассив.
— Что же делать, Господи! Что делать?
Она нервно ходила по узкой камере, заложив руки за спину, сплетая пальцы.
— Хорошо, я справлюсь сама.
— Но, Сильви…
— У меня есть фамильные драгоценности, доставшиеся мне после отца. Я заложу их в ломбард без ведома матери!
— Нет!
— Почему?
— Я не хочу, чтобы вы делали это ради меня, Сильви. Я не достоин этого.
Если б у нее было побольше опыта, она бы заметила, что мои слова звучат так же фальшиво, как текст из какой-нибудь дешевой пьесы. Но она переживала свое приключение со всей страстью.
— Вы поможете мне их выкупить позднее, Бернар, когда все трудности будут позади.
— Вы сказали «Бернар»!
У нее на губах появилась и тут же исчезла робкая неуверенная улыбка. Я протянул к ней руки. Наверное она устремилась бы в мои объятия, но в дверь постучал надзиратель.
— Время истекло, мэтр…
Слегка пошевелив пальцами, она сделала знак рукой, как бы благославляя меня. Многообещающий знак спасителя.
Когда дверь за ней закрылась, я заметил на полу небольшой прямоугольный обрывок зеленой бумаги… Андре всегда писала на зеленой бумаге. Бледно-зеленой, цвета морской волны, очень скромной. Это соответствовало ее эстетическим принципам… Изменила ли она мне? Да. Если верить этим нескольким строчкам у меня перед глазами.
В общем, осуществив свою махинацию, я лишь реконструировал истину!
Какую же шутку сыграла судьба!
Часть третья
Глава XII
Опасность отступала. Благодаря этому обнаружившемуся факту мне удастся убедить присяжных… Меня переполняла какая-то совсем новая надежда, и я вновь обрел веру. Напрасно меня повергли в уныние блестящие аргументы следователя Лешуара. Для того, кто отказывается признать свое поражение, еще не все потеряно.
Теперь, узнав эту новость, я буду сражаться до конца. Я всех стану уверять в своей невиновности. Буду кричать во все горло, пока мне не поверят. Я придумаю свою правду, я сам поверю в нее. Прежде всего я должен забыть о том, как все произошло, и думать только о своей версии. Для того, чтобы убедить других, надо как следует убедить самого себя! Преисполненный решимости и уверенности в себе, я сразу уснул…
Но ночью внезапно проснулся. Открыл глаза и взглянул на синеватый свет ночника, черный прямоугольник окна, расположенного столь высоко, что оно почти походило на слуховое. В фиолетовой темноте скудная обстановка камеры выглядела особенно безобразно. Умывальник, унитаз светились мертвенно-белым светом, напоминая больницу. С бьющимся сердцем я приподнялся на локте. Внутри меня зародилась новая боль. Мне не удавалось определить ее происхождение; я не мог разобрать, страдаю я физически или морально. Так или иначе я был сражен силой этого ощущения.
Я сполз с кровати и, добравшись до крана, стал пить медленными глотками безвкусную и ржавую воду тюрьмы. Кран, когда его открывали, издавал звук, подобный шуму старого мотора, натужно работающего на подъеме. Он разбудил обитателей соседней камеры, и те принялись стучать в стену… Я закрутил кран, утер тыльной стороной руки мокрые губы. Я не понимал, что со мной. Меня бросало в жар, я был на грани обморока.
Сев у деревянного стола, я заплакал. Я испытывал не горе, а настоящее отчаяние. Необъяснимое, огромное отчаяние, которое полностью меня опустошало. Я думал об Андре. Она обманула меня… Я прожил рядом с ней годы, ее пассивность, ее спокойная любовь меня тяготили. А она в действительности меня не любила… Она предпочитала мне другого мужчину… Как же она сумела меня провести!
В общем, она умерла, потому что слишком хорошо притворялась. Вызови она во мне ревность, она пробудила бы во мне и интерес, вместо того, чтобы стать для меня обременительным грузом, который мне было все тяжелее тащить по мере того, как увеличивалась моя усталость! Я вновь видел ее в нашем доме, спокойную, внешне счастливую, встречающую меня улыбкой и подставляющую щеку для поцелуя…
Перед моим внутренним взором возникало множество картин. Мирные картины, которые я прежде считал невыносимыми! Какими они казались мне сладостными теперь…
Я подобрал обрывок бумаги и приблизился к ночнику.
Если мы не видимся несколько дней, я чувствую себя совершенно потерянной. Милый, моя жизнь без тебя делается такой серой…
У меня по лицу все текли слезы, обжигая его, словно едкая кислота.
— Андре… — пробормотал я, — Ах, Андре… Я не только тебя убил, но и отучил любить меня…
«Я мог бы сделать тебя счастливой, но вместо того, едва женившись на тебе, я начал медленно тебя убивать. Я задушил тебя скукой…»
Как же этому негодяю Стефану удалось добиться ее расположения? А я, дурак, ничего не заметил… Теперь я понимал, почему он стремился отправить меня на свои марганцевые рудники. Он хотел, чтобы я исчез, но добивался этого осторожно, по-своему. Если говорить о преступлении, не оставляющем улик, то в некотором смысле он сумел бы совершить его лучше, чем я. Еще я понимал теперь его готовность оказать мне помощь… Он это делал не ради меня, а ради Андре…
Определенно у него было немало причин меня презирать…
Я задыхался. Подтащив табуретку как можно ближе к окошку, я взгромоздился на нее, чтобы вдохнуть свежий ночной воздух. Но и здесь он был насыщен миазмами. То был воздух, проникавший сквозь железную решетку.
— Андре! Дорогая, послушай меня…
Как бы я хотел поговорить с ней несколько минут. Объяснение облегчило бы мне душу. Только это было невозможно. Даже свобода не приблизила бы меня к Андре. Я еще не осознал бесповоротность смерти. Кончено! Кончено навсегда, навеки…
— Андре!
Я бормотал ее имя, как бы посылая его в беззвездное небо за окном, но оно возвращалось, камнем падая мне на сердце, будто было слишком тяжелым, чтобы преодолеть темный прямоугольник, зияющий наверху.
— Какой же ты была, Андре? Почему на протяжении многих лет ты заставляла меня верить, что ты — покорная терпеливая супруга? Почему не взбунтовалась, раз и ты не могла вынести бремя нашего совместного существования?
Я вздрогнул от скрипа дверей. На пороге, засунув большие пальцы за ремень, стоял ночной надзиратель и хмурил брови.
Он смотрел на меня, а я все стоял на табуретке, не зная, что ему сказать. Меня душили рыданья.
— Эй, Сомме, вы что, спятили!
Я спрыгнул на пол, подошел к кровати и бросился ничком на постель.
— Что с вами? — спросил надзиратель равнодушным тоном.
За годы службы ему наверное не раз приходилось наблюдать заключенных, которые вели себя необычным образом…
Я промолчал. Надзиратель закрыл дверь, проворчав:
— Не мешайте по крайней мере дрыхнуть остальным!
Я весь горел, и этот жар вызывал в моей памяти воспоминание о нашем с Андре прежнем совместном тепле. Подушка словно отражала мое дыхание, я ощущал его на своем лице. Мне почудилось, будто я различаю дыхание Андре.
Когда назавтра пришла Сильви, я как раз вернулся с прогулки. В этот день мне посчастливилось увидеть солнце, взобравшееся на край тюремной стены. После кошмарного пробуждения посреди ночи я больше не сомкнул глаз, и постепенно печаль у меня в душе становилась все сильнее.
Сильви, напротив, выглядела взвинченной, даже веселой!
Ее оживление составляло контраст с моим подавленным настроением.
— Похоже, вы не в лучше форме, Бернар? Она понижала голос, произнося мое имя.
Для нее это было нечто вроде запретного плода, который она вкушала с ужимками примерной девочки, изображающей свободную от предрассудков девицу…
Она знала, что я убил свою жену, и она меня любила! Я никак не мог поверить в такое. Это было настолько неожиданно, настолько невероятно! В детстве она была прилежной ученицей. Выросла в семье, придерживающейся строгой буржуазной морали, и вот ее угораздило втюриться в первого же преступника, которого она должна была защищать.
— Я… Я плохо спал.
— Мой бедный друг…
Она мило улыбнулась мне.
— Скоро этот кошмар кончится, вот увидите… Я знаю, что мы победим…
В этот день она снова превратилась в дурнушку из-за своего остренького с красным кончиком носа. И еще нечто, куда более серьезное — любовь не шла ей. Она принадлежала к тем женщинам, которые не выдерживают огня страсти. Самые пылкие чувства угасают в их глазах… То, что возвеличивает множество других, их делает смешными…
— Вы так считаете, Сильви?
— Да. Я снова видела Ли. Письма будут у меня завтра.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно… И знаете, Бернар, мне удалось устроиться с деньгами. Один мой коллега дал мне в долг…
— Мне крайне неприятно, что я доставляю вам столько хлопот…
Она взяла меня за руку. В этом движении могло быть столько чистоты, благородства, но у нее оно вышло лишь очень неловким.
— Не говорите так… Я сделаю все ради вас…
— Хотел бы я знать, почему — прошептал я, избегая ее взгляда.
— Но вы прекрасно знаете!
К чему продолжать эту смешную сцену!
— А что, писем много?
— Два.
— Из чего, пожалуй, можно сделать вывод, что любовные отношения между моей женой и Стефаном возникли недавно?
В моем голосе прозвучала горечь, не ускользнувшая от нее.
— Вы страдаете, Бернар?
Я притворился, будто не понимаю.
— Страдаю?
Ее взгляд мгновенно омрачился. Женский инстинкт позволил ей наконец догадаться о терзающей меня боли.
— Вы ведь думаете о своей жене?
— Что за мысль!
— Вам мучительно думать, что она…
— Давайте не будем говорить об этом, — прервал я ее.
Она вздохнула.
— Быть может, вы любили ее, сами о том не подозревая.
— Умоляю вас!
— Ну да, конечно: письма помогли вам понять, что она была вам дорога.
Я бы охотно дал ей пощечину. Эта слепая ярость так же не шла ей, как и ее умилительная любовь. Она побелела, только на щеках горели два красных пятна… У нее было горестное удрученное лицо разгневанного пьеро.