Обсуждение за закрытыми дверями длилось недолго. Граф и ректор уложились в три минуты. Вскоре Анастасия Константиновна подняла трубку, молча выслушала приглушенный бубнёжь с той стороны, подхватила из принтера несколько гербовых бумаг и, стрельнув в сторону Владимира сочувствующим взглядом, скрылась за толстой дверью из морёного дуба.
— Прошу ознакомиться, — выйдя от ректора буквально через тридцать секунд, секретарь передала Владимиру красную папку с парой листов бумаги.
— Приказ на отчисление, — быстро пробежал взглядом по тексту парень. — С подписью и печатью даже. Ни согласования студсовета, ни резолюции профсоюза. Быстро, оказывается, у нас дела делаются. Разрешите я оба экземпляра оставлю себе?
Не дожидаясь ответа, Владимир быстро убрал листы в рюкзак.
— Что вы себе позволяете?! — подскочила со своего места очкастая гюрза в юбке, из взгляда которой испарилось показное сочувствие. — Я это так не оставлю!
Притопнув от возмущения ножкой, она метнулась в кабинет шефа, не добежав до него буквально нескольких шагов. Скрипнув массивными латунными петлицами, дверь сама открылась ей навстречу, выпуская из обители ректора графа со свитой из бывшего декана и присмиревшей троицы.
— Скажите, Ваше превосходительство, — заступил дорогу графу Владимир, — каково это отмазывать от наказания сына-мошенника? Вы ведь, по закону, должны упекать проходимцев за решётку. Совесть нигде не корябнула?
— Вы сами уйдёте с дороги или мне вызвать полицию? — презрительно спросил Ермолов старший. — Вам мало отчисления? Я могу обеспечить вам дополнительные неприятности. Радуйтесь, что я не пошёл дальше, молодой человек. Вы ведь в массажном кабинете работаете? Работали, я хотел сказать.
— А вы спину у меня лечите, лечили, я хотел сказать, — поведя ладонью, Владимир, не прикасаясь к графу, вытянул из него всё тепло, что он вливал в больную спину ранее, неуловимым движением погасив желтоватый свет вдоль позвоночника чиновника. — Знаете, ваш сын получил за дело, и не я, а он ещё прибежит извиняться, да и вы тоже. Помяните моё слово. Честь имею.
— Только я не столь милосерден! — расшибая костяшки в кровь, саданул по стене Владимир, выйдя из приёмной.
Пять минут назад сидючи напротив секрекобры, со скоростью пулемёта, наяривающей по клавиатуре, он пришёл к мысли слить копии записей журналистам, параллельно осчастливив бульварных писак и сетевых издателей. Будто пятой точкой чувствовал, что граф не остановится на универе, а для укола ректора хватит копии приказа. Боже, как вовремя он смылся из приёмной! Слава богу «Настенька» на время оторопела, забыв, зачем она побежала к шефу. И слава богу ему хватило ума не растрезвонить о видеозаписях из ресторана. Граф давно занозой в заднице и костью в горле сидит у некоторых консервативных демократов, им похождения сына политического противника тоже понравятся, да и спина у Ермолова скоро начнёт трещать, напоминая о себе ноющей болью. Если в писаках и местечковых политиках Владимир не был уверен, то в себе не сомневался.
Наталья Вяземская пыталась узнать у него границы восприятия. Настырная дама разглядела только поверхность айсберга, остальное скрылось в тёмной воде. С некоторых пор Владимир видел поражённые участки организмов клиентов, по цвету аур достаточно точно определяя болезни. Не всё он знал и умел лечить, не хватало знаний и опыта, но простые наложения рук и вливание через них энергии убирали многие болячки. Сегодня ночью и утром у него открылась новая грань таланта. Как оказалось, энергию можно не только вливать. У старого графа он её забрал, а Бобра и Ермолу приголубил какой-то гадостью, настолько он был зол на обоих.
Надо осторожней со всей этой чертовщиной, хотя с мистикой можно разобраться позже, сейчас же первоочередной задачей стоит поиск жилья в сети и поход в кампус за вещами пока их не вышвырнули на помойку по указанию коменданта. Приняв решение, Владимир направился на выход из главного корпуса университета.
Глава 2. Надежды и чаяния
Гостимир, в крещении получивший имя Георгий, придержал коня. Ласково похлопав жеребца по шее, он обернулся к Гюре:
— Глянь, тиун[7], кто к нам ныне пожаловал.
— Осади, — сверкнув прорехой в зубах, и почесав лопатой пятерни густую чёрную бороду, тиун подал коня вперёд. За тёмный волос и угольную сажу бороды тиуна за спиной кликали Гавраном[8], а вдругорядь, за крутой нрав и склочный характер, Хазарином костерили.
Сплюнув на снег, Гостимир, пропустил княжего отрока[9] поперёд себя, пусть сам с волхвом лается, тем паче тиун родом с вески, чей заострённый тын вырос на пути полюдья[10]. Да и зазорно ему, гридню, пустобрешеством заниматься, пусть этот языкастый ловкач сам отдувается. Не велика честь!
— Кметям махни, пущай налучни проверят, старому пню хватит ума леших по кустам и ухабам рассадить, — бросил за спину Гюря.
— Стрелки на тетивы наложить? — Гостимир сделал условный знак воям, дюжина которых ловко соскочила с саней и волокуш, на ходу извлекая луки из налучней и готовясь к бою.
— Пущевай наложат, лишним не будет.
Тем временем белобородый старик с длинным посохом, аки по гладкой дороге, миновал засыпанную снегом поляну.
— Гюря Вышатич, по здраву тебе, — поклонившись, низким баритоном промолвил старец, который, как помнил Гюря, был седея луня уже в далекие, босоногие детские годы тиуна. Два десятка лет минуло с той поры, как Гюря покинул родную веску, а старый пень, кажется, нисколько не изменился, даже морщины остались те же, не уйдя глубокими оврагами в чело и ланиты[11], лишь деревянной сохой сорвав неподатливый дёрн с кожи Ведагора. — С добром ли пожаловал иль с худом?
— И тебе не хворать, Ведагор, — не слезая с коня, дёрнул подбородком всадник, от чего острый кончик его бороды мелко затрясся. — Да как сказать, кому как.
Пронзительно-синие глаза волхва потемнели аки грозовая туча, но кипящий котёл гнева на высокомерное пренебрежение и нарушение тиуном всех писаных и неписаных правил не расплескался наружу.
— Поведай тогда, с чем пожаловал.
— От чего же не поведать, — похабно ухмыльнулся мытарь, — князь, отец наш, заповедовал с отказников вдвойне взимать, а коле откажутся и противиться начнут, сечь нещадно.
— Не по правде то! — пристукнул посохом Ведагор. — Князь по шкурке с дыма[12] и по монете с рала[13] взял. Весь и летом платила кормлением, когда княжий воевода на стругах с ратью шёл. Мы же дружину у князя на защиту не звали ни разу, сами от лихих людей отбиваемся, — грозно намекнул волхв, всем видом показывая, что в «лихие» люди легко могут записать и Гюрю с кметями. Один неосторожный шаг или слово и полетит стрела с костяным или калёным наконечником. — За что двойной оброк?
— Где ты ту правду узрел, старик? Правда давно за князем, как он речёт, тако и будет. Прими свет истинной веры, Ведагор, — одним глазом наблюдая за взмывшим в небо тёмным дымным облачком далеко за веской, доверительным тоном, будто предлагая великое благодеяние, сказал Гюря, свесившись к служителю богов. — С принявших крест велено подати не емати[14].
Вместо ответа Ведагор стрельнул взглядом в сторону вески, за которой начинало подниматься зарево подпаленного капища. Через несколько ударов сердца ветер принёс отзвуки истошных людских криков и звон металла.
Гюря не успел ничего понять, как мир в его глазах взорвался цветовыми всполохами от врубившегося в переносицу окованного навершия посоха, а небо поменялось местами с землёй. До того, как наступила спасительная тьма, в уши тиуна врезался свистящий звук охотничьей стрелы, перебивающий ржание коней.
В себя мытарь пришёл от чувствительного удара по рёбрам, пробившего подбитую мехом милоть[15], кольчугу и плотный поддоспешник. С трудом разлепив заплывшие глаза и натужно выхаркнув тугой сгусток руды[16], забившей гортань и хлюпавшей в носу, Гюря разглядел тёмный контур человеческого тела, заслонившего собою солнце.
— Когда твоя мать разрешалась от бремени, повитухи не смогли принять плод, идущий ногами. Веселина кинулась к капищу и свет ты увидел в моих дланях. Знать бы тогда, что вместо хлопка по заду надо было шваркнуть тебя головой об угол лавки. Но дитя, невинный внук Даждьбога, разве я мог? Слепый Велемир прозревал грядущее, узря дым и пламя над веской и капищем, но даже он не ведал, что аки тать и шиша[17] душегубцев приведёшь ты. Ты, которого он не единожды спасал от лихоманки и костлявых рук Морены. Велемир нонеча ушёл в Ирий, приняв смерть от меча нурманна, которого привёл ты, а варяги княжича сожгли капище и аки степняки пошли крушить весь. Несите яго, — темнота с голосом волхва в абрисе слепящего света качнула верхней частью тела. Гюря почувствовал, как чьи-то сильные руки схватили его за шкирку и будто нашкодившего щенка поволокли следом за степенно вышагивающим служителем старых богов.
Несмотря на гудящую голову и отнимающиеся от слабости ноги, с каждым мгновением зрение возвращалось к тиуну. Сперва пропали круги, потом цветовые пятна сложились в нормальные контуры и картинки горящих домов и… тела порубленных жинок и детей. Помощники волхва не церемонились, с размаху ударив Гюрю о землю рядом с повдоль разрубленным мальчонкой трёх или четырёх лет возрастом. Один из глаз мёртвого мальца, не залитый чёрной спекшейся кровью, не успел окончательно подёрнуться рыбьей дымкой взгляда мертвеца, до сих пор взирая на мир с детским любопытством и некой укоризной к взрослым дядькам, отнявшим у него жизнь.