Марыся поняла, что полюбила. И с каждым днем осознание этого становилось все более четким и глубоким. Напрасно пробовала она бороться с этим чувством. Точнее, совсем не напрасно, потому что именно благодаря этой борьбе, благодаря необходимости подчиняться силе всевластного чувства, росло и ощущение этой чудесной, пронзительной и трогательной услады, этого упоения, этого закружившего ее вихря, от которого перехватывает дыхание и который оглушает, окутывает со всех сторон, невидимый и прозрачный, и лишает воли, уносит, возносит…
«Люблю, люблю, люблю», – тысячу раз в день твердила она. И было в этом и удивление, и радость, и опасение, и счастье, и изумление от столь великого открытия в собственной душе, которая до сих пор даже не ведала, сколь бесценное сокровище она в себе заключает.
И это было тем более удивительно, что по сути ничего нового не происходило. Если бы какие-то посторонние свидетели захотели и смогли подслушать разговоры двух молодых людей в лавке госпожи Шкопковой, они были бы разочарованы. Чинский приезжал, целовал Марысе ручку, а потом рассказывал ей о своих путешествиях и приключениях. Иногда они вместе читали книжки, которые он теперь постоянно привозил. В основном это были сборники стихов. Порой и Марыся рассказывала о своем детстве, о матери, о ее неосуществившихся, к сожалению, планах. Изменилось только то, что она по-прежнему называла его паном Лешеком и на «вы», а он попросту звал ее Марысей. Разумеется, когда никто их не слышал.
Может, перемен было бы больше, если б Марыся на них согласилась. Лешек не раз пробовал ее поцеловать, но она неизменно возражала с такой решимостью и страхом, что ему ничего не оставалось, кроме как набраться терпения. Потом он уезжал, а она весь оставшийся день думала только о проведенных вместе часах и о тех, которые наступят завтра.
Закрыв лавку, девушка возвращалась домой, вся сосредоточенная на своем счастье, погруженная в его радостное переживание, преисполненная любви к этим маленьким домикам, зеленеющим деревьям, ясному небу, ко всему миру и к людям, которых приветствовала искренней улыбкой.
Именно поэтому она и не замечала косых взглядов, презрительных гримас, враждебности и насмешек. Однако же далеко не все обыватели Радолишек ограничивались немым выражением неприязни и осуждения. И вот однажды произошел случай, который вызвал крайне неприятные последствия.
В Радолишках много лет проживала известная во всей округе семья шорников Войдылло. Они происходили из мелкопоместной, но старинной шляхты, а это уже служило достаточным основанием для почтительного отношения к ним со стороны всего городка; к тому же они еще с дедовских времен прославились как лучшие шорники. Седла, трензели или упряжь от Войдылло из Радолишек пользовались широким спросом, хотя порой стоили дороже тех, что привозили из Вильно. Главой этого состоятельного и почтенного семейства был в то время Панкраций Войдылло, прозванный Милосдарем из-за его любимого обращения «милостивый государь», а его наследниками в мастерской должны были стать сыновья – Йозеф и Каликст. Третий же сын Милосдаря, Зенон, и среди родных, и в городке считался неудачным отпрыском.
Отец послал его учиться на ксендза. С трудом пропихнул ленивого в ученье парнишку через шесть классов гимназии и поместил в духовную семинарию. Но все заботы и траты отца оказались тщетными. Напрасно радовалось сердце старого Милосдаря, когда сын его, как духовное лицо, приехал в сутане, повергнув в изумление весь городок. Не прошло и года, как Зенона выгнали из семинарии. Правда, сам Зенон утверждал, что добровольно покинул ее стены, не чувствуя в себе призвания, но люди рассказывали, что причиной его изгнания из числа будущих пастырей духовных стала открывшаяся в юноше неодолимая тяга к водке и женщинам. Справедливость этих слухов явно подтверждало и последующее поведение экс-семинариста. Он чаще сидел в шинке, чем в костеле, и лучше совсем не вспоминать, у каких женщин он бывал частым гостем на улице Крамной.
Поскольку он знал латынь, то годился еще для работы в аптеке. По крайней мере, так думал его отец. Но и тут Милосдарь ошибся. Зенон весьма скоро оставил место в аптеке. Разные о том ходили слухи, которые никак нельзя было проверить, поскольку радолишский аптекарь, господин Немира, к числу болтунов не принадлежал, а со старым Милосдарем дружил.
И вот этот самый Зенон Войдылло в обществе нескольких молодых людей однажды проходил мимо магазинчика госпожи Шкопковой. Как раз в это время Марыся запирала магазинчик. Зенон приостановился и вполне дружелюбно и вежливо обратился к девушке:
– Добрый вечер, панна Марыся, что слышно хорошего?
– Добрый вечер, – с улыбкой отозвалась она. – Благодарю, все хорошо.
– Однако ж одно неудобство у вас все-таки имеется.
– Какое это неудобство? – удивилась она.
– Ну как же! Госпожа Шкопкова вроде бы добрая женщина, а о такой простой вещи и не подумала, – сочувственно продолжал он.
– О какой вещи?
– Да о диване.
– О диване? – Марыся удивленно раскрыла глаза.
– Ну конечно же, о диване. Ведь прилавок в магазине узкий и к тому же жесткий. Вдвоем, да еще с таким мужчиной, как господин Чинский, на нем вряд ли можно удобно устроиться.
Молодые люди громко расхохотались.
Марыся, еще не успев осознать смысл его слов, но почувствовав таящуюся в них подлость, пожала плечами.
– Не понимаю, о чем вы говорите…
– Смотрите-ка, она не знает, о чем я говорю, тоже мне, Сузанна-девственница, – обратился Зенон к товарищам. – Зато прекрасно знает, как это делается.
Новый взрыв смеха был ему ответом.
Марыся, дрожа всем телом, вынула ключ из замка, сбежала по ступенькам и чуть ли не бегом кинулась домой. Ноги у нее подгибались, в голове шумело, сердце выскакивало из груди.
Еще никто и никогда не оскорблял ее так жестоко и отвратительно. Она никому не причинила ни малейшего зла, никому дурного слова не сказала. Даже не подумала ни о ком плохо. И вдруг…
Она чувствовала себя так, как будто на нее опрокинули ведро вонючих помоев. Она бежала, а до нее все еще долетали выкрики, смешки и свист.
– Боже мой… – шептала она дрожащими губами. – Как же страшно, как мерзко…
Она старалась овладеть собой, удержать рыдания, которые разрывали ей грудь, но не смогла. Добежала до ограды у приходского сада, прислонилась к доскам и разрыдалась.
Улочка за садами была тихой и немноголюдной. Но надо же было случиться, что в это самое время начальник почтового отделения в Радолишках, пан Собек, как раз направлялся к костельному садовнику за клубникой. Увидев плачущую Марысю, он поначалу удивился, потом проникся сочувствием и решил ее утешить.
Он догадывался, что может быть причиной ее слез. Ведь он тоже знал, что молодой Чинский ежедневно навещает ее лавку.
«Небось заморочил девушке голову, влюбил ее в себя, а теперь бросил», – промелькнуло в голове пана Собека.
Он тронул Марысю за локоть и мягко заговорил:
– Не стоит плакать, панна Марыся. Я вам это от чистого сердца говорю, да и по уму так будет. Не стоит. Время пройдет, раны заживут. Жаль ваших глаз на слезы. Вы в тысячу раз достойнее его. Пусть он волнуется. Он сделал вам больно, так Бог его за это накажет еще больнее. На свете ничто не остается без воздаяния. Таков закон. Ничего не пропадает. Это как с граблями. Наступишь на их зубья, и тебе покажется, будто ты им зло причинил, а между тем и оглянуться не успеешь, как те грабли поднимутся и ручкой трах тебя же по лбу… Таков закон. Ну, не стоит плакать, панна Марыся…
Он был до глубины души тронут ее слезами и расстроился, увидев, что его утешения оказались бесполезными. И сам чуть не заплакал. Легонько погладил содрогавшуюся от рыданий девушку по спине.
– Ну же, панна Марыся, тише, тише, – уговаривал Собек. – Не стоит, не надо. Он сделал вам больно… причинил зло. Он дурной человек. Бессовестный.
– Но за что, за что?! – всхлипывала Марыся. – Правда, он мне не нравился… никогда… Но ведь я ему ничего плохого не сделала.
Собек задумался.
– О ком вы говорите?
– О нем, о Войдылло…
– О старом? – изумился он.
– Нет, о том… бывшем семинаристе.
– Зенон? А этот хулиган что вам сделал?
– Он так мерзко оскорбил меня… При людях! Какой стыд!.. Какой стыд!.. Я теперь вообще не смогу людям на глаза показаться!
Она заломила руки.
Собек почувствовал, как у него кровь приливает к лицу. Думая, что Марысю обидел молодой Чинский, он невольно и со смирением принял этот факт, ибо видел в нем воздействие высших сил, с которым уже ничего не поделаешь. Но когда он узнал, что речь идет о младшем отпрыске Милосдаря, им вдруг овладела ярость.
– Что он вам сказал? – спросил Собек, стараясь успокоиться.
Если б Марыся не была так расстроена и возбуждена, она наверняка не стала бы откровенничать с посторонним человеком. Если б у нее было время подумать, она поняла бы, что нет смысла рассказывать обо всем пану Собеку. Но в этот момент она очень сильно нуждалась в сочувствии, а потому прерывающимся от всхлипываний голосом поведала об ужасном происшествии.
Слушая ее, Собек постепенно успокаивался, а затем даже рассмеялся.
– Да стоит ли вам обращать внимание на такого дурня! – сказал молодой человек. – Что он языком треплет, что собака брешет – все одно. Не стоит волноваться из-за этого.
– Легко вам так говорить…
– Легко, не легко – это дело другое, а вот переживать из-за Зенона не стоит. Что он значит для вас?.. Плюнуть да растереть.
– Даже если и так. – Она вытерла слезы. – Но ведь его приятели все слышали, теперь по всему городу молва пойдет. Мне отныне и глаз не поднять.
– Ой, панна Марыся, зачем же вам-то глаза прятать? Ваша совесть чиста – это главное.
– Не каждый поверит, что чиста.
– Кто сам честен – тот поверит, а дурной человек и в костеле грязь найдет. Только на этих дурных нечего и внимание обращать. Вот так: было, минуло и прошло. Видите, – он показал корзинку, – я к садовнику иду, за клубникой. Может быть, пойдем вместе? Хорошая у него клубника, крупная такая. И сладкая.