– Ну что ты, не плачь, я для тебя на все готова, только б ты из-за меня слез не лила. Хочешь мой зеленый платок в цветах? Если хочешь, я тебе его отдам… Ну, не плачь, не плачь…
Она гладила девушку по спине, гладила мокрое от слез лицо и руки, пока Марыся наконец не успокоилась. Когда обе женщины вместе пришли в кухню, обо всем происшествии разговоров больше не было.
Но, несмотря на это, несмотря на теплое отношение и заботы, которыми вся семья мельника окружила Марысю, ее чувствительная совесть, раз пробудившись, уже не давала ей покоя. Ее неустанно терзали мысли о том, что она стала обузой для этих людей, что пользуется их добротой, не имея возможности чем-то отблагодарить за нее. Она много раз предлагала свою помощь по хозяйству, но женщин тут было достаточно, и ни одна не позволила ей помочь себе.
Поэтому Марыся продолжала мучительно думать о том, куда бы ей пристроиться, и все яснее понимала, насколько она беспомощна. А чтобы куда-то уехать без гроша в кармане, и речи быть не могло. Оставалась только слабая надежда, что госпожа Шкопкова возьмет ее обратно к себе.
Незадолго до Рождества Марыся наконец выбралась в городок. Она вышла из дома довольно поздно, чтобы не появляться в Радолишках днем. Не хотела попадаться людям на глаза.
Поэтому, когда она оказалась перед домиком госпожи Шкопковой, уже смеркалось.
А тут как раз появилась и сама хозяйка.
– О, Марыся! – с деланной сердечностью поприветствовала она девушку и впустила ее в дом. – Как ты себя чувствуешь, дорогое дитя?
Марыся поцеловала ей руку.
– Спасибо вам, теперь уже совсем хорошо, но ведь чуть не умерла.
– Да, да… Надо бы зажечь лампу…
– Сейчас зажгу. – Марыся бросилась было, чтобы услужить хозяйке, но Шкопкова сама взяла спички.
– Нет, оставь. У себя в доме уж позволь мне самой, – с явным нажимом произнесла Шкопкова. – А я знаю, что чуть не умерла. Что ж, это по твоей собственной вине. Я свой долг исполнила. И предупреждала тебя, что ничего хорошего из этого не выйдет. Не послушалась ты старой Шкопковой. Да… так вот… Ты, верно, за вещами пришла?
– За вещами, – подтвердила Марыся и отвернулась, чтобы скрыть слезы.
– Можешь их забрать. Не надорвешься. Я уж давно все уложила и собиралась отослать на мельницу. Да все не было оказии.
Они обе помолчали.
– Ну и как тебе там живется? – спросила Шкопкова, копаясь в комоде.
– Так себе.
– Ну, ты, наверное, и не жалеешь, что там, у них, оказалась.
– Я бы хотела, чтоб все было, как прежде, – пробормотала Марыся.
– Да и я бы хотела, – согласилась Шкопкова, опять с явным нажимом. – Что ж поделаешь, если ты выбрала другой путь. Ты предпочла и смерть, и позор на свою голову навлечь, а на мою – стыд… Твоя мать, наверное, в гробу перевернулась… Я ж была на кладбище в день поминовения, и лампадку на могиле зажгла, и венок из бессмертников туда снесла, чтоб ее, бедняжку, утешить. Что ж, говорю, госпожа Окшина, дорогая моя, не вините меня, потому как не раз, и даже не десять, дочке вашей повторяла… Только ведь молодость не верит опыту старших. Так что помолитесь там, чтоб ваша дочь опомнилась… Ну и я помолилась, чтоб ты нашла себе лучших опекунов, чем я… Вот оно как.
У Марыси по щекам заструились слезы.
– Пожалуйста, послушайте, клянусь, я ничего дурного не сделала, чем угодно клянусь!
– Дитя мое, я хотела бы тебе верить. Только чем тут моя вера поможет? Все видели, как ты ходила с тем вертопрахом, которого милосердный Господь по своей милости еще не покарал. Все знают, что он тебя чуть не убил, а потом бросил… И если ты хочешь моего совета послушать, то я тебе так скажу: уезжай отсюда как можно дальше, к людям, которые тебя не знают, а в следующий раз сторонись таких донжуанов и безумцев. А чтоб тебе было на что ехать и чтоб ты меня не вспоминала с таким же тяжелым сердцем, как я тебя, в своей корзинке ты найдешь пару злотых… Для начала тебе хватит. Лучше всего отправляйся в Варшаву. Там зайди к какому-нибудь ксендзу и попроси совета. В большом городе работу найти легче.
Шкопкова вытерла нос и добавила:
– Я все обдумала и решила, что тебе так будет лучше всего. Только, наверное, снова все напрасно. Ты моего совета не послушаешь.
Марыся схватила ее за руку и поцеловала.
– Я все так и сделаю. Спасибо вам, спасибо… Я никогда не забуду…
– Ну, тогда иди, дитя мое, с богом. И пусть тебя Пресвятая Дева благословит и хранит.
Она обняла Марысю на прощание, а затем, проводив ее за порог, крикнула вдогонку:
– И напиши мне как-нибудь!
– Напишу.
Соломенная корзина была не тяжелой, убогое ее содержимое тоже, но руки у Марыси постоянно немели, и приходилось все чаще менять их.
Пару дней назад мороз полегчал, а теперь пошел снег, его огромные хлопья опускались медленно, лениво, но так густо, что в нескольких шагах уже ничего нельзя было рассмотреть. К счастью, высокие деревья, росшие по обе стороны тракта, не позволяли сбиться с пути. И если Марыся шла все медленнее, то не из страха заблудиться и потерять дорогу. Ее одолевало столько мыслей, столько противоречивых чувств волновало ее сердце. Она признавала, что ее бывшая опекунша была совершенно права. Ей и в самом деле стоило куда-нибудь уехать, причем как можно дальше, хоть и в Варшаву. Теперь у нее есть деньги на дорогу, и каждый день промедления был бы лишен смысла…
Но покинуть эти края, раз и навсегда отказаться от надежды увидеть Лешека, хотя бы издалека… И как оставить дядюшку Антония?! Он ведь сюда вернется… Он был так добр к ней, вызвал у нее столько ответного теплого чувства… Ехать, конечно, надо. Но скорее в Вильно. Ей, наверное, позволят навестить его в тюрьме… Вот тогда они вместе и подумают, что делать дальше… Да, это сейчас самое важное, даже единственное, что важно. Что еще ей осталось?
Она с трудом нашла боковую дорогу, которая вела к мельнице. Снег валил уже так густо, что, если б не шум воды на мельничном колесе и не фырканье коней у мельницы, она бы и вовсе ее не нашла. А свет увидела, только когда подошла совсем близко, и удивилась: в окнах пристройки тоже было светло.
«Наверное, Наталка пришла туда учить уроки», – подумала Марыся.
Она отряхнула в сенях снег с башмаков, открыла дверь и замерла как вкопанная.
Комната вдруг поплыла у нее перед глазами, сердце пустилось в галоп, с губ сорвался тихий вскрик – и она потеряла сознание.
Глава 16
Зимний сезон в санатории доктора дю Шато в Аркашоне обычно открывался в декабре, с началом массового наплыва из Парижа больных артритом. А потому, когда в середине декабря приехал господин Станислав Чинский и сообщил доктору, что хотел бы забрать сына домой, врач совсем не стал возражать.
– Конечно, – ответил он, – тем более что ваш сын уже совершенно здоров. Я бы не рекомендовал ему пока заниматься теми видами спорта, которые требуют больших нагрузок, но кости срослись безупречно, а мышцы благодаря массажу достаточно окрепли. Что же касается его настроения, то оно, полагаю, является следствием ностальгии. Возвращение в родную страну, к семье оживит его и расшевелит.
– Я тоже на это надеюсь, – сказал господин Чинский и пожал врачу руку.
А теперь, когда он сидел в вагоне напротив сына, от этой его надежды уже ничего не осталось. Он сознательно, посоветовавшись с женой, сам поехал в Аркашон, чтобы забрать Лешека на рождественские праздники домой. Родители были в ужасе от его писем. После того, как они буквально засыпали его посланиями, он отправил в ответ всего два письма, да и те были короткими, полными сарказма и равнодушия.
Так же равнодушно он приветствовал отца и согласился возвратиться.
– Мне все равно, – только и сказал он.
Молодой человек сидел молча, держа в руке давно погасшую сигарету, и, похоже, не слышал рассказов отца о политике, об улучшении конъюнктуры, о новых заказах. Казалось, его ничего не волнует, ничего не может заинтересовать и тронуть. Неужели нервное потрясение, которое он испытал во время того несчастного случая, навсегда превратило жизнелюбивого молодого человека в апатичного меланхолика?..
Напрасно господин Чинский старался чем-нибудь привлечь внимание сына. Лешек ограничивался короткими ответами, бездумно разглядывал носки своих туфель, и было в нем какое-то странное спокойствие, застывшее и безжизненное.
Ночью господин Чинский не мог заснуть и заглянул в купе сына. Были у него какие-то дурные предчувствия, и они не обманули его: Лешек, несмотря на морозную ночь, открыл окно и в тонкой шелковой пижаме стоял около него, высунув голову наружу. Когда дверь открылась, порыв ледяного ветра ворвался в купе.
– Что ж ты делаешь, сын! – испугался господин Чинский. – У тебя же будет воспаление легких!
Лешек обернулся.
– Вполне возможно, отец.
– Прошу тебя, закрой окно.
– Мне жарко.
– Я хочу поговорить с тобой.
– Ладно.
Он закрыл окно и сел.
– Лешек, ты очень неосторожен, – начал господин Чинский. – Ты не только не заботишься о своем здоровье, но и сознательно подвергаешь его опасности.
Единственным ему ответом было молчание.
– Почему ты не лег спать?
– Мне не хочется.
– Но ведь сон необходим тебе. Состояние твоего здоровья еще требует заботы и внимания.
– Зачем? – Лешек посмотрел отцу в глаза.
– Как это – зачем?!
– Да, зачем? Неужели ты думаешь, что меня это волнует?
– А должно было бы.
– Ну его… – Молодой человек махнул рукой.
– Лешек!
– Отец, дорогой мой, неужели ты на самом деле думаешь, будто жизнь стоит того, чтобы о ней заботиться, тревожиться, суетиться ради нее?.. Поверь мне, лично я совершенно ею не дорожу.
Господин Чинский с трудом выдавил из себя улыбку.
– Когда я был в твоем возрасте, – солгал он, – у меня тоже бывало подобное депрессивное настроение, но у меня хватило рассудка понять, что такое состояние преходяще.
– И этим мы отличаемся друг от друга, отец, – кивнул ему Лешек. – Я знаю, что это не мимолетная депрессия.